Наутро Егор был только рад, что наступил выходной и не надо идти на работу. Дело было не только в адском похмелье, из-за которого он, казалось, выблевал всю жидкость из тела, но и в том, что он вчера наговорил Шамилю. Теперь его трясло даже под теплым одеялом. А что, если тот расскажет остальным? Сплетни в офисе распространяются как пожар, их не остановить. А вдруг Шамиль растреплет в соцсетях? Снова будут вымазанные дерьмом двери и отморозки, которые дежурят под подъездом?
Егор открыл страницу Шамиля. Тот ее, правда, почти не вел, но час назад выложил сторис, где команда поднимала бокалы, и подписал: «Закрыли сезон и выжили. Мы молодцы». Больше ничего. Егор кинулся писать ему сообщение, но передумал и не отправил.
Шамиль никому ничего не рассказал. По крайней мере, после выходного на работе никто не заговорил с Егором на эту тему. Зато в их отношениях как будто появился холодок. Они и раньше не то чтобы дружили, но последняя пьянка вроде как должна была их сблизить, но не случилось. Егор гадал, это потому, что в целом пьяные разговоры ничего не значат, или все-таки из-за отца-педофила.
Но вопрос Шамиля о том, что там с жертвами, плотно засел у него в голове. Когда все это началось, ему было не до других людей – свои бы проблемы разгрести. Но теперь в нем проснулся жгучий, какой-то ненормальный интерес. Он ничего не искал специально, просто как-то раз во время пробежки наткнулся на подкаст, где ведущие беседовали со старшим братом Андрея Дубовицкого, хотели знать, как сложилась жизнь семьи после пропажи Андрея. Так себе сложилась.
У Андрея и Димы был отец, просто нерегулярный, приходящий. Он появлялся, пару недель вел себя хорошо, потом начинал прибухивать, ссориться с женой и потихоньку доходил до рукоприкладства. Жена его выгоняла, он пару месяцев где-то скитался, потом возвращался, винился, и цикл начинался по новой. В подкасте Дима рассказал, что, когда Андрей исчез, ему было семнадцать, но он уже не жил с родителями. Учился в шараге и жил у друга, потому что понял: еще один такой визит отца – и один из них другого просто убьет. Не хотелось из-за какого-то мудака брать грех на душу, сказал Дима, а Андрея он никогда не трогал, вот я и съехал от них. На вопрос, как сложилась жизнь мамы после пропажи брата, Дима отвечал обтекаемо, хотя вроде ради этого вопроса и пришел на подкаст. Стало хуже, говорил он, отец пил страшно, отказывался уходить из квартиры, грозился нас выкинуть. В итоге я занял денег, и мы с мамой сняли комнату, потому что находиться с ним в одном помещении стало невозможно. Если он ночью пил, ты никогда не знаешь, спать он потом ляжет или пойдет и попытается зарезать тебя, потому что к нему белочка пришла.
Егор пробежал двенадцать километров в тот день, чтобы дослушать подкаст до конца – все части, где говорил Дима Дубовицкий. А потом случайно зацепил и те, где журналистки рассуждали о серийных маньяках, хотя эту хрень от «экспертов» слушать не собирался. Знатоки, мать вашу. У маньяков, говорили они, всегда происходит эскалация, каждое следующее преступление у них чудовищнее предыдущего, потому что им всегда мало. Скорее всего, сначала Каргаев не растлевал и не убивал детей, а обходился околосексуальным контактом. У него, как и у печально известного Сливко, был доступ к детям, когда он был вожатым, и позже, в спортивной секции. Но первое убийство мальчика, который торговал на трассе яблоками, послужило спусковым крючком. Так Каргаев понял, что ему все сойдет с рук, и долгое время так и было.
Мальчика, который торговал яблоками, звали Вадим Стушкин. Его день рождения приходился на первое июня, День защиты детей. Он исчез в девяносто шестом, а потом его тело нашли в болоте. Следствия толком не было, милиция сочла, что все очевидно, и только двадцать лет спустя начали всплывать детали вроде отсутствия воды в легких, странгуляционной борозды на шее и еще кое-каких деталей, о которых не пишут в газетах. Егор узнал об этом с форумов, но верил им больше, чем полиции. Правда, Каргаев так и не признался в том убийстве, хотя Стушкин жил в той же деревне, где у него была дача. Однако Егор знал, что Каргаев виновен, потому что совпадений не бывает, а пацаны, которые всю жизнь живут рядом с болотами, не тонут в болотах.
Почему-то Егору казалось, что Каргаев не хотел убивать Вадима, не планировал этого. Скорее всего, он действительно просто предложил подвезти его: увидел, что пацан стоит один на трассе, что собирается дождь, что на велике до деревни больше часа. Что было дальше, можно только догадываться. Возможно, Каргаев внезапно понял, что ни одна живая душа не видела, как Стушкин сел к нему в машину, а велик сложен в багажнике, так что снаружи не видать. Он мог остановиться на краю лесополосы, там что-то предложить Вадику, а тот мог начать сопротивляться, драться, и в ходе этой драки что-то произошло.
Наверняка он испугался. Может, хотел бросить тело Стушкина там же, но в последний момент отвез его на болота, надеясь, что в трясине не найдут. Он боялся дни, недели, даже месяцы, но ничего не происходило, и его отпустило. Первое безнаказанное убийство. Хотя в нем Каргаев не признался, но не стал отрицать, что подвозил мальчишку. Даже заявил, что пацан сам предложил ему сексуальные «услуги» за деньги, но потом передумал, вышел из машины и отправился домой.
День рождения и день смерти Вадима Стушкина Егор записал рядом с днем рождения Андрея Дубовицкого, чье тело вместе с еще одним нашли в подполе гаража. Тане Галушкиной сейчас исполнилось бы семнадцать, остальные были бы уже взрослыми. Аккуратная братская могила в разлинованном блокноте, рядом с каждой фамилией стояла дата и сколько лет исполнилось бы им, будь они живы. А дальше – как будто дамбу прорвало.
Егор стал искать и, напав на след, не отступал. Его гнало какое-то болезненное удовольствие, дофаминовая охота, в конце которой ждали нужная ссылка, фотография или страница в соцсетях. Так он вышел, например, на Алину. Он не знал точно, кто она такая, из всех соцсетей у нее был только фейсбук[1], так что женщина была, скорее всего, в возрасте. Она ничего не писала о себе, но репостила все новости, которые касались Каргаева или его жертв, и Егор подозревал, что она родственница кого-то из потерпевших. Еще был Макс, младший брат Тани Галушкиной, но его страница была закрыта, и Егору так и не удалось к нему подобраться.
На все страницы он подписывался с левого аккаунта. Сам он соцсети не вел с колледжа, но всегда держал две-три фейковые на такие случаи. Находки на время успокаивали, напряжение отпускало, и лишь через пару месяцев он снова чувствовал этот зуд. Особенно много удалось собрать с началом ковида – всех перевели на удаленку, и оказалось, что без поездок в офис времени высвобождается куча. Достаточно для нездорового увлечения.
У Егора был блокнот, а еще – файл в облаке, где он хранил фотографии и ссылки, складывал туда скриншоты и адреса. Некоторые следы вели в никуда, и Егор откладывал их до момента, пока не появятся новые кусочки пазла. В комментариях к подкасту на одном из сервисов он обнаружил запись: «Сочувствую герою. Каргаев искалечил и мою семью, правда, к счастью, все остались живы, но мой племянник до сих пор не может вспоминать об этом человеке без содрогания». Егор последовал за ником, вышел за полупустую страницу на фейсбуке[2], прошерстил список друзей, но так и не смог угадать, есть ли среди них тот самый племянник.
Со временем в нем крепло подозрение, что жертв Каргаева куда больше, чем считалось официально. Была Таня Галушкина, были три тела, обнаруженные на дачном участке, одно из которых оказалось Андреем Дубовицким, и еще Вадим Стушкин. Но Егор чувствовал, что это не все, что там, под темной толщей его фантазий, прячутся другие: может быть, не убитые, но развращенные, изнасилованные или просто сломанные.
Это было омерзительно до тошноты, но Егор никак не мог прекратить. Им владела нехорошая одержимость, возможно родственная той, которая охватывала Каргаева. Ощущал ли отец облегчение, когда похищенный им ребенок умирал? Было ли это похоже на то, что испытывал Егор, когда добирался до цели?
Иногда Егор пугался того, что жило у него в голове. Он говорил с психотерапевткой о том, что временами слышит в себе голос отца или прадеда-энкавэдэшника, ловит себя на страшных мыслях. У всех бывают пугающие фантазии, заверяла его психотерапевтка, и то, что ты боишься их, говорит, что ты никогда их не реализуешь. Его это успокаивало, но он все равно не рассказывал о своих блокнотах и облачных хранилищах, о коллекции мертвых детей в ноуте.
А еще его тревожили совпадения, дурные знаки. Он стал замечать их не сразу и не решался поговорить с врачом о том, что, возможно, впадает в паранойю. Например, у двоих из пяти детей день рождения был в один и тот же день, а еще брат Андрея Дубовицкого учился в той же шараге, что когда-то мама Тани Галушкиной. Но когда девятого марта у Ленки родилась дочь, Егор окончательно убедился, что все неспроста. Мир был сплетен из ничем не объяснимых сочетаний, и временами ему казалось, что надо только разгадать некий шифр, и тогда он окончательно освободится.
Девятое марта две тысячи двадцать второго года.
Его шифр больше не имел никакого значения. Цифры, совпадения, случайные последовательности, которые оказывались неслучайными, – все это смело. Но Егор все равно смотрел на фотографию Тани, которой сегодня исполнилось бы семнадцать. Вряд ли она отмечала бы день рождения дома. Конечно, ее жизнь могла сложиться совершенно чудовищным образом, учитывая окружение, в котором она росла. Но точно так же она могла скинуть с себя проклятие окраин, учиться, готовиться поступать в нормальный вуз…
Егор жил в сослагательном наклонении, и это изводило его.
За семьей Тани наблюдать было сложнее всего: страница ее младшего брата была закрыта, а родители соцсетей не вели. В новостях она больше не мелькала, никто из родственников не давал интервью. Если бы Егор не перебрался в Москву, мог бы сходить к ней на кладбище – по старым фотографиям памятника легко было вычислить, где она похоронена. Навещают ли ее могилу? Продолжают ли каждый год класть на нее игрушки, как для вечно семилетней? Теперь он никогда этого не узнает. В почте лежал билет до Е