Позвонила мама, спросила, в самолете ли он, и Егор зачем-то соврал, что уже да. На большой лжи вырастает мелкое вранье, оно легко входит в привычку. Будь мама повнимательнее, она услышала бы стандартные аэропортовские колокольчики, хотя вряд ли узнала бы их, наверное. Она летала на самолете один раз – в Сочи, вместе с папой.
Пригласили к гейту.
Самолет ассоциируется со свободой, но почему-то она началась со страшной чемоданной тесноты. У прохода села раздраженная девушка, и между ними осталось пустое кресло. В салоне было душно, но Егора знобило.
Стюардесса попросила перевести электронные приборы в авиарежим. Перед тем как подчиниться, он проверил инстаграм[5]. Дима Дубовицкий перешел к нему на страницу и лайкнул три последних поста, где и текста-то не было, только безликие городские снимки. Егору вдруг стало страшно, что Дима каким-то образом вычислил, кто прячется за пустым аккаунтом, но потом его отпустило. Может, так даже лучше, они просто присмотрятся друг к другу. Он сфоткал иллюминатор, подписал «Родной город, встречай» и выложил в сторис. Пошловато, ну так и он не какой-нибудь мегаблогер.
В самолете скручивает внутренности от изменений высоты, воздух сухой, так что кожа на лице чешется, а еще от недостатка кислорода все время клонит в сон. Никто не спросил, мясо он хочет или рыбу, просто дали лоток из фольги с желтым прямоугольником. Внутри оказались курица в кляре и овощи. Висишь в пустоте, думал Егор, и ешь горошек. Не там и не тут, а где-то посередине всего. Ты ни на что не влияешь, никто даже не спрашивает, что бы ты хотел съесть. Можешь только пялиться в окно на бесконечную бугристую равнину облаков. Паланик был неправ: в заламинированной инструкции люди не улыбаются, у них вообще почти нет лиц. Вот говорят, что для врачей пациенты просто мешки с мясом и требухой, тогда для пилотов они, наверное, просто груз.
Его устраивало быть грузом.
А еще нравилось быть в толпе, где каждый сидит на своем месте и никто ни на что не влияет. Это странным образом успокаивало.
На приземлении хорошенько тряхнуло, и Егор занервничал. За спиной кто-то слабо зааплодировал, без всякого воодушевления. Город был завален снегом. В Москве температура все никак не могла решить, в плюс или в минус, но здесь были бескомпромиссные одиннадцать ниже нуля, никаких поблажек.
От самолета до аэропорта его довез полупустой автобус. В главном зале встретила массивная стальная статуя Ермака верхом на коне, который мчался навстречу скалящемуся волку. Цинично, если подумать, его делать героем, хотя, что уж там, в духе времени. Кого символизирует волк? Сибирских татар, манси, которым когда-то принадлежали эти земли до того, как на них пришли русские? Раньше Егор никогда о таком не размышлял, а сейчас вдруг задумался, что повсюду, куда ни плюнь, этот завоевательный контекст.
Таксист жаловался на дорогу и на сугробы выше человеческого роста, которые никто не убирал, типа, само растает. Расспрашивал, как в Москве, пробки, небось. Да я без машины, сказал Егор, там машина-то особенно не нужна, все на метро. Помолчали. В такси говорят обо всем, кроме. Слушай, осторожно подступился водитель, а ты как, что, думаешь доллары покупать? Не знаю, ответил Егор, я улетаю скоро, в Армении, говорят, российские карты еще работают. Таксист на это ничего не ответил и дальше ехал молча.
Город нависал и стискивал, смутно советский, квадратный. Проехали вздувшийся оперный театр. Егор давно не видел столько снега, окрашенного в цвета вывесок. Он никак не мог выразить то, что чувствовал, находясь тут. Как будто сделался меньше, чтобы стать городу по размеру. Ностальгия – это ведь не всегда приятное чувство, оно сложное, многокомпонентное. Мама звонила уже второй раз. Таксист спросил, где лучше поворачивать. Не помню, ответил Егор, я тут давно не был.
Возвращаться всегда страшно. Страшнее всего думать, что прошлое снова тебя засосет, затянет в черный оконный провал и не отпустит.
Когда они с Ленкой переехали в Москву – он почти сразу после колледжа, Ленка еще раньше, – мама как-то позвонила ему и сказала, что едет обратно. Куда «обратно»? Никакого «обратно» ведь не существовало. В квартиру нашу, ответила мама, надоело мыкаться по чужим домам. Зачем, если свой есть? На даче можно рассаду высадить, овощи сейчас дорогие, а так свое будет. Егор тогда поверить не мог в то, что слышит: какие овощи, какой дом. Мы уехали, потому что там было опасно: любой психопат мог узнать, где находится наша квартира, вломиться, избить, поджечь.
Ой, хватит, перебила мать. Я так решила, ясно вам? Егор никогда от нее не слышал таких слов. Может, потому, что, когда с ними жил отец, она ничего никогда не решала.
Когда мать переехала, первое время он боялся, что начнутся угрозы, преследования. Но мама радовалась. Я ремонт сделаю, говорила она, обои поклею, окна хорошие, пластиковые поставлю. Егор представлял себе, как заходит в их старую квартиру, переступает порог, смотрит на коридор, через который выводили отца в наручниках. Шкафы все еще хранили вещи. На холодильнике осталась стеклянная пепельница, куда они складывали ключи. Потом она нашла работу в универсаме недалеко от дома и говорила, что зарплата там почти в два раза больше, чем в том захолустье, где они провели несколько лет после ареста отца.
Но что Егора по-настоящему добило, так это дача. Мама вернулась туда, будто ничего не произошло, будто она не видела, как следователи достают из подпола в гараже детские скелеты и упаковывают их в черные мешки. Как будто это не там годами на полке стояла синяя гоночная машинка, принадлежавшая ребенку, которого Каргаев изнасиловал, а потом убил. Это дурдом какой-то, жаловался он Ленке, я не понимаю, это же на ее глазах все было, она же видела, что эта дача на костях. Как можно туда вернуться и помидоры выращивать?
Но мама ни во что не верила: ни в мертвых детей, ни в то, что ее муж – педофил и убийца. Миша Каргаев из ее воспоминаний был даже лучше, чем реальный: благороднее, честнее, трудолюбивее. Она не видела костей, объясняла Ленка, ее увели. Можешь у нее спросить, она тебе ответит, что никаких трупов не было, все подделка, манекены или что там еще подбросили и закопали, чтобы честного человека под монастырь подвести. А тебе не все равно, что у нее в голове, Гош? Ну, хочет она там помидоры сажать, пусть сажает, не на пепле Освенцима же.
Он и правда спросил, и мама ответила: а ты мне что, новую дачу купишь? А с этой что предлагаешь сделать? Сжечь?
Временами мама слала фотографии. Она утеплила на даче крышу, провела воду (Ленка с Лешей помогли немного деньгами), купила новую плиту, покрасила стены, починила проводку, сделала отопление, высадила цветы и помидоры. Часть из этого – сама, своими руками. Я хочу альпийскую горку и прудик, писала она Егору, вот смотрю в ютьюбе, вроде не так сложно. Фотографировала огромные мясистые томаты «бычье сердце» и жаловалась, что все теперь очень дорого и она хочет новую профессию.
Когда Егор улетал, он оставлял растерянную старую женщину, которая понятия не имела, что делать дальше. Но, оставшись без детей, Светлана Анатольевна вспомнила, чем когда-то интересовалась. Егор и радовался, что маме удалось построить новую жизнь, и немного боялся этих перемен. Его пугало то, как легко она превратилась в совсем другого человека. Еще неприятнее было думать, что она просто прятала этого человека внутри все эти годы. От этого мурашки пробегали по спине.
Мама, с которой он жил, никогда не держала телефон перед собой, чтобы что-нибудь прочитать, она махала им у себя перед лицом, то ближе, то дальше, чтобы поймать фокус. Егора это удивляло, потому что книжки она читала без очков, почему не может прочитать сообщение? Она приносила ему телефон по каждой мелочи, например, потому что он вдруг сменил на экране цифровые часы на часы со стрелками. А теперь Егору казалось, что он никогда не знал этой женщины. Проблема в том, что сам он оставался прежним – или ему так казалось. Он мог менять себя снаружи: пирсинг, татуировки, прически, – но внутри часы остановились, как будто его собственный телефон намертво разрядился.
Их двор не изменился. Тепло и по-домашнему светились окна, а в дверь наконец вмонтировали кодовый замок. Но мама прислала ему код, так что вошел он без труда. Зато дверь их квартиры сменили. Раньше стояла старая, обитая дерматином с заклепками, от которых десять лет назад Егор оттирал говно, а теперь – надежная, металлическая, внушительная. Егор помнил, как та, старая, отставала от косяка, когда по ней с другой стороны лупили ногами.
Открыл незнакомый высокий мужик в очках, с залысиной и в спортивном костюме. Представляешь, сказал он, целый день тебя ждала, а сейчас в душ ускакала на пять минут, и вот он ты. И вот он я, подтвердил Егор, заходя в свою-не-свою квартиру. Я Павел, представился мужик в очках и протянул ему руку. Подумал и добавил: «Светин ухажер».
Обоим было неловко и хотелось, чтобы другой куда-то исчез. Маме недавно исполнилось пятьдесят пять – не такой возраст, чтобы на кладбище собираться, конечно, но все равно немало. В пятьдесят пять лет можно найти новое хобби, даже новую профессию, но не любовника. По крайней мере, не такого, который называет себя «ухажером». С другой стороны, а как ему о себе говорить? Парень? Бойфренд?
А вы ламинат положили, сказал Егор, зачем-то притопывая.
Это Света затеяла, обрадовался Павел, давай, говорит, все переделаем. Вот фартук недавно на кухне закончили. Я говорю, лучше осенью или в августе, а то сейчас дача начнется, но она упертая, ну, ты знаешь. А чего хочет женщина – того хочет сам знаешь.
Павел выглядел как человек, который использует слова «тяпнуть по соточке» или «ёкарный бабай». Егор был уверен, что, если они сейчас войдут на кухню, новый отчим предложит выпить. Он уже был готов дать понять, что не приветствует алкоголь. Но на кухне Павел помешал что-то в сковороде и спросил, черный Егору чай или зеленый.