Курица суховата, сказал Павел.
Она тебя узнала, мам, просто проигнорировала. Эля повела себя как последняя дрянь тогда.
Егор сказал бы «сука», но при маме не хотелось.
Какая дрянь, Егор? Вам по шестнадцать лет было, первая любовь, мексиканские страсти. А ты ей напиши, вдруг она еще не замужем?
Я улетаю через две недели, забыла?
Вот и не улетел бы.
Ближе к двенадцати ответил Дима. Написал: «Давай».
Четырнадцатое
Егор страшно пожалел, что написал Диме и договорился о встрече. Он тысячу раз передумывал, открывал мессенджер, чтобы слиться, перенести, извиниться и соврать, что заболел, но в последний момент менял решение. Пройдет две недели, и его уже не будет в стране. А еще после переезда он перестанет следить за оставшимися в соцсетях, окончательно отрежет себя от своего прошлого и отпустит его, как отпускают покойников. Но для этого нужно разобраться с Димой Дубовицким и получить его прощение. Если этого не сделать, он улетит с дырой внутри, которую невозможно будет заполнить ничем.
Но все же Егор не знал, о чем они будут говорить, и до кончиков пальцев боялся этой встречи. Постоянно проверял телефон, надеясь, что Дима сольется первым. Сперва он хотел проехать до места на автобусе, но обнаружил, что тут, в отличие от Москвы, карта не показывает, где находится транспорт и когда он придет. Мороз поджимал. Егор обратился к женщине на остановке. Простите, сказал он, а как понять, когда приедет автобус? Но женщина посмотрела на него, как на идиота, и показала на место прямо перед ними: он придет вот сюда.
Наконец автобус появился. Билетик оказался счастливым, но Егор его не съел, а положил в карман. Это не помогло: наверное, он перепутал маршрут, потому что приехал куда-то не туда. Казалось, город наказывает его за долгое отсутствие и за желание вырваться.
К счастью, Дима тоже опаздывал, и когда Егор появился в кафе, его еще не было. В будний день заведение пустовало. Тут наливали только кофе, чай и предлагали выбор из трех булок и двух тортиков. Егор заказал двойной американо и достал телефон. В рабочих чатах суетились, потому что многие тоже уезжали. Нам надо заново отстраивать все процессы, писала менеджерка Алина уже в третий раз за неделю. Все соглашались: да, надо, очень надо, потому что все хотят денег и никто не хочет прямо сейчас искать новую работу, но все равно больше всего париться будет начальство. Давайте, написал он, все устаканится, и мы возьмемся за процессы. Пускай пока все повисит на соплях, а потом разберемся.
Ты Каргаев?
Егор давно не относил эту фамилию к себе, но на ее звук, на вот это лязгающее сочетание «г» и «р» поднял голову. С первого взгляда Дима показался ему ненормально, по-византийски, иконописно красивым. У него было гладкое лицо и длинное тело, упакованное в джинсы и черный свитер. Егору было интересно, есть у него татуировки или нет, но пирсинга на заметных местах не было.
Он встал и протянул руку, и Дима пожал эту руку, хотя Егор заметил секундную заминку. Может, Дима тоже волновался, хотел слиться перед самой встречей и жалел, что согласился, но потом что-то победило – любопытство, например. Или он просто не привык откатывать назад свои решения. Егор таким всегда завидовал.
В Диме чувствовалась фундаментальность, и в его рукопожатии тоже. Рукопожатие не сомневалось. Оно было теплым и почти дружеским. Дима заказал себе раф и отвлекся на телефон, отчего Егор почувствовал себя лишним.
– Ты действительно сын педофила Каргаева? – спросил он наконец, отложив телефон, и Егору немедленно захотелось, чтобы Дима снова его взял.
Да, правда. Еще я знал твоего брата.
Откуда?
Мы с ним ходили в одну секцию по плаванию.
Это животное увезло его прямо из бассейна. Андрей же доверчивый был, капец. Тем более, это же не чужой дядька, это тренер.
Егор молчал. Ему казалось, что Дима на него нападает.
Мы как думаем, продолжил тот, положив локти на стол. Малой вышел из бассейна, и тут твой папаша, типа, садись, подброшу. Андрюха сел, а дальше мы реально даже представлять себе боимся, что было. Он его сразу повез на эту свою дачу?
От Егора ждали ответа, которого он не мог дать.
Я не знаю. Меня там не было.
Диме принесли раф – белый, с пышной, как будто пивной, пеной, на которую кто-то насыпал сердечко из молотой корицы. Он без сожаления разломал его чайной ложкой, потом облизнул ложку и отложил на салфетку. Кофе Егора почти остыл, и горечи в нем оставалось больше, чем вкуса.
Ты видел, как его откапывали? Как тело доставали? Сколько тебе тогда было, двадцать?
Шестнадцать. Нет, не видел, только черный мешок.
Опознать, конечно, невозможно, только по клочкам одежды и кроссовкам. Мама до сих пор не верит, что это Андрей, ее ничего не убеждает, ни одежда, ни ДНК, ни очки. Одежда частично разложилась, а синтетика держалась. Очкам вообще хоть бы хны.
Дима говорил больше, чем ожидал Егор. Он-то рассчитывал, что мяч будет в основном на его стороне, заготовил речь – даже несколько, – но Дубовицкий болтал и болтал, как человек, которого волной отнесло от берега, и теперь он вынужден грести уже не для того, чтобы выйти на сушу, а чтобы просто не отнесло дальше в море, где надежды уже не останется.
– Почему ты ничего не делал? Вот что мне интересно.
– С чем?
– Со своим отцом. Как такая мразь, как он, женился, семью завел, и ведь мать твоя с ним не развелась… До сих пор, ведь так?
Егор следил за оставшимися, и ему не приходило в голову, что кто-то мог следить и за ним. Маму хотелось защитить и одновременно – как-то отделиться от нее, оправдаться за ее поведение, сказать, что он к этому не имеет никакого отношения.
Мама не верит, что он это сделал. Это ее защитный механизм. Мне кажется, если она признает, что Каргаев педофил и убийца, ей останется только в окно выйти.
Гомик еще, добавил Дима.
Что?
Еще гомик, он же только по мальчикам был. Кроме Тани, его жертвы были только мальчиками. К тебе он приставал?
Все хотят знать, сказал Егор и глотнул американо, нет, никогда ничего такого. Он вообще-то как отец был ничего. Я долго не верил, что он на такое способен, честно.
Во как, сказал Дима резко. Подозвал официантку и заказал медовик. Мне тоже, попросил Егор, совершенно растерянный из-за напора. Разговор съехал куда-то в кювет, перевернулся и лежал колесами кверху, беспомощный, но готовый вот-вот взорваться. Они замолчали, давая друг другу передышку.
То есть, ты считаешь, что твой папаша был отличным человеком?
Дима ел медовик не как обычные люди, сверху вниз. Он сначала отковыривал верхний слой, обнажая кремовую начинку, потом принимался за следующий. Сколько там слоев у медовика? Двенадцать, не меньше.
Я такого не говорил, что он был отличным человеком. Просто сказал, что ни о чем не подозревал, потому что отцом он был ничего таким. Не бухал, не пиздил нас, не измывался.
Ну, я рад, что у тебя был ничего себе отец. У нас с Андрюхой такого не было.
Дима посмотрел в окно, держа на вилке сложенный несколько раз слой медовика.
Странно это все. На фига пришел, не понимаю. Я даже обрадовался, когда ты написал. Наверное, я еще тогда ждал, что вы как-то проявитесь, дадите о себе знать, а вы исчезли – только мать твоя приходила на суд. Я тебя даже во «ВКонтакте» нашел, но ты сразу свой профиль удалил, не прочитал мое сообщение.
На меня тогда много хейта сыпалось, и я удалился. А потом мы вообще из города уехали, потому что на меня напали рядом с подъездом и отпиздили.
Ожидаемо, сказал Дима. Он неприятный, подумал Егор, и хуже всего то, что он реально выглядит как святой и говорит очень спокойно, независимо от того, какие гадости произносит. При этом в нем есть что-то скользкое, ядовитое, как будто он пришел, заранее готовясь атаковать.
Ожидаемо, что меня отпиздили?
Это тоже. Приятно слышать, что вы там не жили свою лучшую жизнь.
Егор обалдел. В какой момент их странного диалога Дима решил вдруг, что он жил свою лучшую жизнь? Потому что он сказал, что Каргаев не был отвратительным отцом и никто из них не подозревал в нем педофила? Или потому, что удалил все аккаунты в соцсетях и свалил с матерью в ближайший Зажопинск, чтобы их не нашли? Чему из этого можно позавидовать?
Ни фига мы не жили свою лучшую жизнь, сказал Егор, отодвигая от себя медовик. Мама корячилась уборщицей, пока я учился в какой-то срани и пытался нам что-то заработать. У меня до сих пор ни хрена не получается в отношениях, потому что больше всего на свете я боюсь, что начну встречаться с девушкой, она забеременеет, и меня переклинит. Или что отца выпустят и он придет к нам в дом, как будто так и надо, и мать снова будет с ним жить.
А его выпустят? Дима напрягся.
Не должны. Надеюсь, что нет. Но это же фобия, у нее нет логики. Я до усрачки до сих пор боюсь, что кто-то узнает, как тогда, когда нам мазали дверь говном, пытались ворваться в квартиру, когда меня выдавили из школы.
А ты мне на фига это рассказываешь? Чтобы я тебя пожалел?
Почему сразу «пожалел»? Просто объясняю, как моя жизнь сложилась.
Мне это должно быть интересно?
Егор споткнулся. Когда-то очень давно Эля сказала, что на месте Егора ее волновали бы жертвы. Он тогда взвился до небес. Его жизнь рушилась, все, что он любил, к чему был привязан, шло прахом, от прежней жизни ничего не осталось, жизненных сил внутри плескалось на донышке, их не хватало на жертв, самому бы выкарабкаться. Но вот он выкарабкался, окреп, вернул себе какую-никакую нормальность и заинтересовался оставшимися. А теперь сидел и рассказывал о себе – человеку, чьего брата изнасиловал и убил его отец. Доказывал, что он не такой, как Каргаев, что он хороший, вот даже фамилию сменил и никогда не писал отцу, не ходил на свидания. Он ведь не виноват, он сам был ребенком, он никогда не выбирал себе отца. Но как-то так выходило, что эта история снова была про него, снова он доказывал всему миру, какой он несчастный, чтобы его пожалели и подарили «кармическое прощение», как выражался Шамиль.