А чего теперь-то язык проглотил, Каргаев? Как заявлять, что вернешься и всех перестреляешь – так это мы молодцы, это мы умеем, а как отвечать за свои поступки – так кишка тонка?
Он молчал.
Она зашипела.
Да ты в своем уме, Каргаев, языком своим молоть? Ты хоть представляешь, во что это могло вылиться? У тебя совсем головы на плечах нет? Хочешь вслед за отцом в тюрьму отправиться или как?
Он не в тюрьме, ответил Егор. Он в ИВС – изоляторе временного содержания. Даже не в СИЗО.
Директриса не слушала. Она все распалялась, ее злость подпитывалась молчанием Егора и еще больше – его фразами невпопад.
За что в тюрьму, уточнил он. За шутку?
Ах, для тебя это шутки?
Она ткнула во что-то на экране своего компьютера. Он обошел стол, чтобы прочитать. Что-то о подростке, которого арестовали, потому что он угрожал устроить стрельбу в школе. Но это в США. А он-то тут при чем?
Я полчаса уговаривала Ломоновскую, что это все шуточки твои дебильные!
Директриса запнулась, выглянула в окно. Наверняка подумала, что там сейчас – такая весна, тепло, а она торчит тут с этим. Молчали долго. Егор залип на плавающую стрелку у часов на стене. Стрелка-обманка – как будто нормальные секундные стрелки преодолевают сопротивление, борются за каждое движение, а она провалилась в кисель и плывет или тонет.
Вот что, Каргаев, мы сделаем. Слишком много шума. Посиди пока дома. Все равно до контрольных всего ничего. Тебе надо в себя прийти, подготовиться нормально. Мы с двадцать первого уже не учимся. Может, все уляжется. Если нужны консультации, пиши Анне Вадимовне, она сориентирует.
Подъезд как ворота в преисподнюю. В прокуренную, душную безысходность. Сколько ни открывай окна, сколько ни проветривай, весна в квартиру все равно не придет: споткнется у подоконника, потянет носом и отвернется. Интересно, мама с Ленкой уже дома? Плюнет ли в него кто-нибудь в лифте или на лестнице? Что ему тогда делать?
Егор сел на лавку и впервые в жизни пожалел, что не курит. Он собирался летом съездить куда-нибудь с Элей – может, даже с палатками на Алтай. Ему хотелось, чтобы у них все стало серьезно. Не в смысле секс (хотя и это тоже), а просто – чтобы она поняла, что ему хотелось бы, чтобы между ними что-то было. Отношения.
Он опустил голову, провел ладонями по отросшим волосам на темени. Что за жесть творится… Папа ведь даже не знал эту Таню Галушкину, никогда не встречался. Что они хотят найти на даче?
Когда он выпрямился, на другом конце лавки сидела девушка с длинной косой в оранжевой юбке и белых кедах.
Ты Егор Каргаев?
Ну началось. Он молчал. Интересно, выведет ли девушку из себя его молчание так же, как вывело директрису.
Только не убегай сразу, ладно?
Егор насторожился.
Я журналистка.
Он подскочил как ужаленный и зашагал к подъезду. Плохо, что дверь закрывается на магнитный ключ – это же шариться по карманам, искать его. Короче, так себе, а не эффектный побег.
Слушай, сказала девушка, я понимаю, у тебя предвзятое отношение к журналистам. Я не буду за тобой бегать, тыкать в лицо диктофоном. И поджидать тебя не буду, я не стервятник. Но если ты на мои вопросы не ответишь, ответит кто-нибудь другой. Людям ведь только дай языками почесать: они точно что-нибудь вспомнят, а не вспомнят, так наплетут. А ты можешь рассказать правду о том, что произошло.
Нашелся магнитный ключ. Он отломился от брелка.
Ничего не произошло. Мой отец не педофил.
Об этом тоже можем поговорить. Люди будут рассказывать разные вещи, ты же понимаешь. Знаешь, сколько бывших друзей вдруг припомнят какие-нибудь «звоночки», на которые не обращали внимания? Думаешь, если ты скажешь правду, будет хуже?
– Вы просто все переврете.
– Я дам тебе посмотреть комментарий перед публикацией.
Егор заметался. Она почувствовала его слабину.
– Смотри: завтра выйдет статья. Ты сам решишь, будет там твой комментарий или нет.
И он сдался. Может, пригласить ее в дом? Ага, чтобы она написала, какой у них там гадюшник, и подписала, что квартира реально похожа на квартиру серийного убийцы? Ну нет, спасибо. Но и во дворе торчать так себе – соседям только дай повод. Они пошли в соседний двор и сели на железную скамейку рядом с детской площадкой. Девушка представилась Олесей. Пока она доставала телефон, Егор успел спросить, она прям журналистка или студентка еще? Олеся удивилась: уже четыре года в профессии. Он смутился. Почему-то решил, что ей лет двадцать, ну двадцать один. А она засмеялась и сказала, что ей двадцать шесть, но из-за того, что она не красится, многие путают.
Я же могу не отвечать на какие-то вопросы?
Конечно, кто же тебя заставит. Я включу диктофон? Не пугайся.
Егор все равно напрягся. Когда знаешь, что каждое твое слово записывается, расслабляться не получается. Она спросила, как увели отца. Я не буду о таком говорить, ответил Егор, не знаю, можно ли.
Блин, надо было с адвокатом обсудить, но сливаться уже поздно.
Олеся сказала, что понимает. О том, как сейчас дела, тоже не расскажешь? Тоже не расскажу. Тогда просто – какой он человек? Как себя дома ведет? У вас хорошие отношения? Да нормальные. Этого Егору показалось недостаточно. Хорошие, на самом деле, да. Он не такой отец, который болт кладет на детей, мы много времени вместе проводили. Даже в детстве. Ну, типа, отцы же не особо интересуются мелкими, только с какого-то уже адекватного возраста, но он всегда был таким, вовлеченным.
То есть я прям помню, как он читал, на всякие спектакли меня водил, на елки. С Ленкой тоже возился, но мама говорит, что не так. Первый ребенок – там еще работы по горло, еще ничего не знаешь, не умеешь, времени вечно не хватает. А ко второму уже готовишься, ждешь. А на рыбалку тебя водил, спросила Олеся. Да, бывало пару раз, но я не фанат. Иногда крючок так глубоко в рыбу входит, что аж из брюха его достаешь, фу. Один раз как увидел, решил, что все, эти забавы альфачей вроде охоты и рыбалки – не мое это. Олеся засмеялась, и разговор стал совершенно нормальным. Как если бы он Стасу или Эльке рассказывал про папу, а не журналистке.
Твой папа тренером по плаванию подрабатывал ведь, да?
Да, в детской секции, очень любил эту работу. И сам всегда круто плавал. Шестнадцать минут на километр, это прям очень достойно. Я к нему ходил, когда он еще тренировал, а потом он в бизнес вошел, то-се, на тренерскую карьеру забил, но все равно всегда приезжал пацанов поддержать. Помочь, если что.
Егор бросил плавание, когда ему было двенадцать, но запал пропал еще раньше.
От дома до «Нептуна» было пятнадцать минут, но зимой голова под шапкой все равно замерзала. Он никогда до конца не досушивал. Если наружу торчали волосы, они превращались в ледышки. Нес пухлый пакет с полотенцем, плавками, очками, шапочкой. Он всегда что-то забывал и гадал, что забудет в этот раз. Самое мерзкое было натягивать на голову шапочку – лоб сжимало, пацаны говорили, «как гондон». Внутри запах хлорки просачивался аж до самого фойе, и во всем бассейне стоял гул. Вода для Егора всегда звучала, как стекло.
Папе приводили самых мелких и просили, чтобы он за ними присмотрел. Он всегда следил, чтобы они вещи в шкафчик сложили, чтобы плавки надели не шиворот-навыворот, чтобы всю волосню спрятали под шапочку и помылись с мочалкой. Шум душа напоминал жужжание насекомых, пар бил в глаза. Егор старался не смотреть на чужую неуместную волосатость. Он добегал до последней кафельной ниши и, прижавшись к стене, поворачивал кран. Важно было прижаться к стене очень плотно, потому что иначе на тебя брызнет ледяная вода или кипяток. Души в бассейнах не знали полумер.
Один мальчик – Андрей Дубовицкий – обжегся так, что пришлось вести его к медсестре. Он так завизжал, что все переполошились. Андрея Дубовицкого вели к медсестре в одних трусах, и у него была красная грудь, и он всхлипывал. Но через десять минут пошел плавать – Егор тогда решил, что Андрей соврал про страшную боль, но с тех пор папа сам приходил и включал Андрею Дубовицкому воду и убеждался, что она нормальной температуры.
Что случилось с Андреем Дубовицким?
Детская рваная память. Бассейн в воспоминаниях Егора звенел, и сквозь огромные окна просачивалось зимнее звездное небо.
Правда ли, что когда-то в бассейне выключали свет? Или это воспоминание наслоилось на какое-то более позднее? На купание в Черном море ночью в конце восьмого класса? Нет, не могло быть там такого эффекта. Ни море, ни река, ни озеро не дают такого стекольного звона.
Егор любил плавать на спине. Перед глазами текли круглые белые лампы. Брызги воды в глазах придавали им неправильную смазанную форму. Когда плывешь на животе, главное не врезаться в тех, кто плывет на спине. А когда плывешь на спине – с тебя нечего взять, ты можешь врезаться в кого хочешь, потому что не видишь. В воде ты очень легкий. Он закрывал глаза и представлял себе, что парит в космосе.
Папа вез домой его и иногда – еще пару пацанов из секции. Почему тогда он помнит шапку и сосульки волос? Должно быть, это было раньше, когда папа еще не купил машину. А когда купил, они набивались в салон, который пах теплым пластиком, и папа включал радио, а они все умоляли его выключить, потому что слушал он что-то совсем тупое. Егор не помнил, что он слушал, только какие-то обрывки. «Правит нами век казенный, и не их это вина – некого винить». Запомнил, потому что путал «казенный» и «казненный», но ему нравилась строчка «На Москву упало небо». Падающее небо. Когда они возвращались из бассейна, почти всегда было темно, и ему нравилось сидеть стиснутым между другими мальчишками, которых он тогда считал друзьями. Андрея Дубовицкого – тоже.
Летом были спортивные лагеря, они там вкалывали по три тренировки в день, а потом бежали в лес собирать землянику. Каждый должен был по полстакана принести. Стаканы изымали, но зато к полднику у всех отрядов было печенье «Юбилейное» и резиновый зефир, а у них – перемолотая земляника с сахаром на мягком хлебе.