ыми людьми, которых еще минувшим вечером считал проходимцами, неудачниками, чуть ли не бандитами.
Удар.
Сталь пронзает чужое тело, раздается чей-то крик. Не слушать. Дальше. Где-то рядом огромный Гарон яростно рычит, словно дикий зверь, и кажется, что он готов рвать врагов голыми руками. Но их слишком много, слишком… а ведь ты чувствуешь? Вас уже не восемь, а семь.
Шесть…
Высверк молнии перед лицом заставил Хагена отшатнуться, и удар пришелся вскользь. Жгучая змея поползла по груди наискосок, но он, не обращая на это внимания, рубанул в ответ и оказался точней.
Удар.
Повеяло холодом – теперь их осталось пятеро, и Хаген с внезапным облегчением понял, что скоро все закончится. Пересмешника охватила усталость не тела, но души; сабля сделалась тяжелой, а рукоять, скользкая от его и чужой крови, так и норовила выскользнуть из стиснутых пальцев. За одну эту ночь он убил больше народа, чем за десять лет обучения и службы у дядюшки Пейтона… Нет, пора взглянуть правде в глаза.
Он служил не дяде, а его величеству капитану-императору Аматейну.
Он лгал себе, говоря, что рассчитался с Пейтоном Локком за обман и за то, что любящий дядюшка отнял у них с Триссой возможность быть счастливыми, или просто – возможность быть. Пейтон сделал его убийцей, Аматейн – дважды предателем. Так он твердил себе, отыскивая тайные пути в Облачную цитадель, чтобы наконец-то свершить месть за клан, за Триссу, за самого себя. А когда шанс, которого пришлось дожидаться несколько лет под личиной старого слуги лорда Рейго Лара, представился, он… его упустил. Он подчинился Ризель столь безоговорочно, словно был ее слугой, причем верным и преданным, готовым отдать жизнь за свою госпожу.
Что же с ним произошло? Какое сильное слово она произнесла так, что он даже не осознал, когда изменился?
…На скользкой палубе ты спотыкаешься, падаешь на одно колено – и тотчас же получаешь удар в спину. Темнеет в глазах, твой хребет превращается в раскаленный железный прут, руки и ноги будто перестают тебя слушаться. Это конец? Нет. Еще нет…
В тот момент, когда Хаген подумал, что больше не выдержит, его противник рухнул на палубу. Пересмешнику некогда было рассуждать, что послужило этому причиной, но одно он точно знал: ни одной смертельной раны матрос не получил. Смерть наступила не от удара саблей. Смерть упала с неба.
У смерти, чернее безлунной полночи, были два клинка и огромные крылья; она вертелась и крутилась, нанося удары такой силы, что матросы попросту разлетались в стороны. Радуясь внезапной передышке, Хаген отступил, чтобы ненароком не попасть под горячую руку. Он сомневался, что его успеют узнать прежде, чем отправят на тот свет.
Черные крылья сбивали матросов с ног, не давая подобраться к их обладателю, в чьем облике не осталось ничего человеческого. На миг встретившись взглядом с крыланом, пересмешник содрогнулся: бирюзовые глаза были холодны и безжалостны, а саркастическую усмешку, к которой он так привык, сменил хищный оскал.
Хаген раньше и не замечал, что у Джа-Джинни такие острые зубы.
– Сзади! – крикнул кто-то, и пересмешник, обернувшись, еле успел парировать удар.
Сабля выскользнула из руки его противника, но здоровенного матроса, ничуть не уступавшего в росте грогану Бэру, это не смутило – и спустя мгновение Хаген отлетел к фальшборту. «Вот теперь точно все…» – промелькнула на удивление равнодушная мысль, и тут матрос замер над пересмешником, глядя куда-то за борт.
Лицо у него было озадаченное.
…Внезапной волной безграничной любви тебя как будто сбивает с ног, а потом в усталом до полусмерти теле откуда-то появляются новые силы. Связующие нити пульсируют, врастая в твои плоть и душу, и теперь уже не остается никаких сомнений, что вы – единое целое.
И это навсегда.
Абордажные крючья «Невесты ветра» пронзили борт черного фрегата, и она закричала. Ее крик был исполнен ярости и боли, как если бы она повиновалась капитану из последних сил, вопреки собственным желаниям. На палубу вражеского корабля ринулись матросы Крейна, и Хаген с трудом поднялся, чтобы присоединиться к ним, но тут сам капитан, ухватив пересмешника за шиворот, толкнул его туда, где пока что было безопасно.
– Пушки! – севшим голосом прокричал Хаген. – Если они выстрелят в упор, то…
– Не успеют! – перебил Крейн, и в его лице было столь же мало человеческого, как и в лице разъяренного крылана.
Он оказался прав: с командой черного фрегата покончили так быстро, что едва ли хоть кто-то из нее сумел даже подумать о пушках. Матросы вернулись на борт «Невесты»; она, нетерпеливо хлопая парусами, освободилась – и ринулась навстречу новой битве. Черный начал тонуть.
Вместе с ним ушла на дно и «Быстрая».
Оставалось еще пять вражеских кораблей, и то ли их капитаны оказались более расторопными и умелыми, то ли просто сошел на нет эффект неожиданности, но при одном лишь взгляде на построение противника пересмешник понял: самое трудное впереди. Растерянность и страх, на миг охватившие его, исчезли столь же быстро, как появились: он на «Невесте ветра», Крейн рядом, и чудеса, похоже, все еще продолжаются.
– Он идет! – вдруг сказал кто-то. – Лайра идет!
Пересмешник оглянулся и увидел Гарона вместе с тремя другими выжившими моряками из «Веселой медузы». Их лица были в крови и копоти – тут только Хаген осознал, что и сам выглядит не лучшим образом, – но глаза сияли, а Гарон указывал рукой за борт.
От пристани отошел фрегат, чьи паруса светились в темноте.
– Идиот… – пробормотал Крейн и стукнул кулаком по фальшборту. – Он решил сделать из «Луны» мишень.
– А что будем делать мы, капитан? – спросил пересмешник.
– Помогать ему, – раздалось в ответ. – И подавать пример!
«Невеста ветра» круто развернулась и направилась к одному из черных фрегатов, который, заметив ее маневр, тотчас же стал поворачиваться. Хаген, не отрывая взгляда от черного корабля, считал – он помнил, какое время требуется для того, чтобы зарядить пушки и направить их на цель, – но все-таки вздрогнул, когда раздался залп.
– Промазали, – констатировал Гарон, подходя ближе. Крейн удостоил моряка долгим взглядом, но ничего не сказал. – Мы слишком далеко, они поторопились. А у вас на борту есть песок, капитан?
Магус еле заметно улыбнулся и опять промолчал.
Второй выстрел почти достиг цели: два огненных шара из пяти пролетели мимо, третий лишь слегка зацепил корму, но оставшиеся проделали две дыры в парусах, пройдя сквозь них, будто сквозь шелковую занавеску, и обдав моряков дождем жгучих искр. Падая на палубу, каждая такая искра превращалась в стремительно растущий огненный круг, и круги слились бы в сплошной пламенеющий ковер, если бы их тотчас же не засыпали песком из припасенных заранее мешков. «Невеста» сбавила скорость, но Крейн положил ладонь на планшир – Хагену почудилось в этом движении что-то ободряющее, – и фрегат понесся вперед так же быстро, как раньше.
Борт вражеского корабля окутался дымом в третий раз, словно огненный кракен вдруг выпустил щупальца, которые хлестнули по палубе, сметая все на своем пути, сжигая паруса и ломая реи.
«Невеста ветра» закричала от невыносимой боли, и на краткий миг Крейн потерял над нею власть, потому что почувствовал то же самое. Он упал на колени, закрывая лицо руками, а новое огненное щупальце взметнулось и понеслось прямиком на него.
Время замедлило ход.
Хаген в третий раз увидел, как раскрываются крылья Феникса, но потусторонний защитник, явившийся на помощь последнему из рода Фейра, упустил несколько драгоценных мгновений и остановить огненного кракена уже не мог.
Поэтому Хаген прыгнул.
Боли, как ни странно, он не ощущал.
Бело-розовые лепестки цветущей вишни безжалостным ветром уносит в море. Над зеленеющими садами Фиренцы разливается красно-золотое сияние – не первое поколение художников тщится передать его красоту на холсте. Закаты в Фиренце не похожи друг на друга, они таят особенную, неизъяснимую прелесть, как будто пропитывая волшебством все, к чему прикасаются лучи солнца, обреченного на вечный круг смерти и возрождения.
Хаген в старом саду один, и теперь ему вовсе не пятнадцать лет. Сад остался прежним, а сам он изменился, и тупая боль в израненном теле безжалостно об этом напоминает. Боль не дает обмануть себя и притвориться, что мира за пределами этого маленького рая нет и не было никогда.
Где-то далеко слышатся звуки битвы, и если прикрыть глаза, то можно даже кое-что увидеть: вот сталкиваются бортами два фрегата, две команды начинают сражение не на жизнь, а на смерть… Знакомые лица? Да, они есть. Женщина в мужском костюме сражается бок о бок со светловолосым мужчиной, который отчего-то кажется Хагену неловким. Он с трудом парирует удары, все чаще отступает. Его соратница бьется не хуже разъяренной кошки, но ей не дано вершить чудеса.
Вот светловолосый падает…
Другой корабль, черный как смоль, внезапно содрогается от удара, который наносит таран. Противник появляется из-под воды: огромное существо, похожее на кархадона, поднимает мачты и превращается во фрегат с зелеными парусами. На палубу выбегают матросы, и среди них сразу два крылатых силуэта – черный и алый, огненный.
Те, кто выживут, запомнят эту ночь надолго.
Он не из их числа…
– Эй! – раздается за спиной знакомый голос. Хаген хочет обернуться, но тонкая рука с изящными пальцами ложится на его плечо, заставляя смотреть прямо на солнце. – Зачем ты это сделал?
– Трисса, я… – Он теряется, не может подобрать слова. – Я… прости меня.
– Простить? – удивленно переспрашивает она. – За что?
Вихрем проносится сквозь сознание та ночь, когда он оказался слишком уж хорошим учеником Пейтона и потерял самое дорогое, что только сумел обрести за свою никчемную жизнь, растраченную на исполнение чужих желаний, – и горе прорывается наружу, словно лопается нарыв. Хаген начинает говорить – сбивчиво, бессвязно, – и не может остановиться, а Трисса слушает его, не перебивая.