«Знаешь, мамочка, я была больна тифом, очень сильно, чуть-чуть не умерла. Меня два раза стригли наголо. Мамочка, при фашистских варварах мы были голые и босые, ходили по грязи босиком, в октябре месяце без пальто, в одном платье…» И наверное, чтобы вконец не расстроить маму, в уголке Полетта нарисовала девочку с длинными косами, с бантами и румянцем во всю щеку (не пожалела цветной карандаш), нарядила в красивую кофточку и под рисунком написала: «Вот Полетта. Мамуся, это я рисовала себя. Уже научилась».
Ох как мало походили «червеневские дети» на румяную девочку, нарисованную Полеттой! Мы, армейские журналисты, видели их в те дни, когда Полетта писала маме письмо. Были они в одежде не по росту — с плеча хозяйских ребятишек, в штанах и платьях, наскоро сшитых крестьянскими мамами из полотенец. Ведь детей привезли в лохмотьях, без обуви, малышей в одних рубашках. Полетте смастерила платье тетя Аня Парамонова. Не такое нарядное, как на картинке, но все равно старое платье Полетта носила, пока окончательно из него не выросла.
Дети есть дети! Запоминали все, что как-то скрадывало существование: синее платье Полетты, пароход, который, нырнув под длинный железнодорожный мост, вдруг этак чудным образом сложил трубу. Володе Марсину вспоминался сладкий джем, Ване Шутову — бодливый баран во дворе хаты, где приятели тайком (бывало и такое) съели миску каши, а теперь, 37 лет спустя, воспользовались случаем, повинились перед хозяйкой.
Все-таки «черненькую цыганочку» Полетту я помнил, хоть и смутно, еще с сорок четвертого года и на общей фотографии червеневских детей довольно быстро отыскал в последнем ряду. Михаила Николаевича Бирюкова я не знал или забыл начисто. И неудивительно. В ту пору он был еще совсем малышом. Когда же встретились через много лет, он произвел впечатление человека замкнутого и немногоречивого. Выступая на вечере встречи в червеневском Доме культуры, произнес самую короткую речь: «Буду умирать и перед смертью скажу, повторю: «Спасибо червеневцам».
Что ж, в Червеневе он действительно впервые почувствовал внимание и заботу. Война отняла у него родителей, когда ему, наверное, не было еще и двух лет. Пишу «наверное», потому что дату и место своего рождения не знает, фамилию — тоже. Угодил в неволю в том возрасте, когда для ребенка имя отца — Папа, матери — Мама, а весь окружающий мир вообще безымянный. Едва ли не первое воспоминание, как в пустой хате забился в печку, прятался от гитлеровцев, они выковыривали его оттуда, а он держал изнутри заслонку. В Червеневе узнал, что есть и добрые взрослые. Но в Некрасовском дошкольном доме под Орлом, куда эвакуировали освобожденных из плена детей, всех еще сторонился, держался дичком. На воспитателей смотрел исподлобья. Поэтому, наверное, они и решили: будешь ты у нас Бирюковым. Мишей Бирюковым. Имя и фамилия для тебя подходящие. Ну а в графе «Рождение» тогда же записали эту самую Некрасовку, хотя в голове почему-то вертелось другое название — Дубровка. А в той Дубровке — примета: церковь неподалеку от пруда.
Скудная примета!
Все же разыскать свою Дубровку пробовал. Писал в Невскую Дубровку, в Житомирскую. Во все Дубровки, занесенные в справочники. Ни одного положительного ответа. Из Закарпатской Дубровки прислала письмо Анна Юрьевна, секретарь сельсовета. Тоже неутешительное, однако такое задушевное, что Бирюкову захотелось непременно с ней встретиться. Сама Анна Юрьевна не червеневская, но, наверное, ей свойственны доброта и отзывчивость червеневских женщин. От Червенева до Дубровки рукой подать — километров 10–15.
Одним словом, Михаил Бирюков теперь живет в Закарпатской Дубровке с женой Анной Юрьевной и дочкой. Счастлив. Своими руками дом выстроил. Если бы… если бы не эта незаживающая рана войны. Хочется знать: откуда он родом? Не дает покоя вопрос: кто родители? Да разве один Бирюков ищет ответ? Василию Ивановичу Бесфамильному, другому червеневскому ребенку, в Орле анкетные данные, как и Бирюкову, определяли «на глазок». И числился он Бесфамильным, пока однажды воспитательница не подозвала его вместе с другими бесфамильными: «Дети, кто хочет к папе и маме?» Василий поднял руку первым. «Иди, вот твои папа и мама». Старый коммунист, участник войны в Испании, интербригадовец Каган усыновил мальчика. С тех пор он носит фамилию приемного отца.
В рассказе о червеневских детях вскользь уже несколько раз упоминалось имя Ивана Филипповича Шутова. Всем понравился этот живой, подвижный, общительный и очень неравнодушный человек. Всегда он «заводился» первым на многолюдных вечерах-встречах, в дружеских, доверительных беседах за «круглым столом» и, органически не приемля общие, нейтральные фразы, каждое свое слово согревал жаром собственной души.
У Шутова была своя невеселая история.
Маму потерял восьми лет, когда фашисты выгнали ее с четырьмя малыми детьми из родной деревни Большое Сыроквашино, что под Смоленском, только уйти далеко не дали. Объявили о мобилизации на дорожные работы. Мать заупрямилась: «Никуда не пойду. На кого брошу ребятишек?» Все равно увели силой и, передавали потом очевидцы, расстреляли неподалеку от дороги за «строптивый характер». В пересыльном лагере эпидемия тифа унесла 4-летнюю Тоню и 6-летнюю Дуню. Остался Иван на попечении 11-летней Сони. Давным-давно это было. Выжил Иван. Впереди предстояла целая долгая жизнь. На помощь пришли люди. После войны окончил школу в Орловском детдоме, затем сельскохозяйственный техникум и заочный сельскохозяйственный институт. Учился в партийной школе, работал агрономом в колхозах и совхозах. Тушил лесные и торфяные пожары, награжден медалью «За отвагу на пожаре». А сегодня в городе Петушки Иван Филиппович — деятель профсоюза работников сельского хозяйства.
Само Червенево для него, как, впрочем, и для всех, кто прошел бок о бок с ним свой крестный путь, — свято. Вот Ираида Георгиевна Уваровская, радиооператор из поселка Мама Иркутской области, отправляясь на встречу в Червенево, пересекла чуть не всю страну. Но если бы даже прибавилась лишняя тысяча километров, Ираида Георгиевна не стала бы раздумывать. Есть решения, которые принимают не колеблясь, по зову сердца… Ведь в Червеневе жизнь начиналась заново. Там, после бесконечных скитаний по немецким лагерям, когда баланда из картофельной шелухи уже считалась роскошью, дети узнали вкус хлеба, червеневского хлеба, и запомнили его. Но главное даже не это. Там они узнали человеческую доброту крестьян Червенева, которые, рискуя многим, приняли детей в свои семьи, сберегли от невзгод, там, в Червеневе, они встречали Советскую Армию. И везли их домой, на родину, в вагонах с красными полотнищами: «Дети Советской Армии»…
…Текут годы, десятилетия. И все-таки никогда Иван Шутов не сможет вычеркнуть из памяти, что слово «мама» в последний раз произнес восьмилетним мальчишкой. Вот еще одно из жесточайших преступлений войны: дети, лишенные детства, дети, потерявшие матерей. Иван Шутов помнит день, когда в последний раз произнес имя матери. Его друг Володя Марсин — когда в первый раз опять научился его произносить. Ему посчастливилось, он встретил свою маму. Но долго еще стеснялся называть маму мамой. Отвык, разучился. Как чужой, незнакомой женщине говорил ей «вы», этим «вы» доводя маму до слез.
А разве Галя Андрончик сразу признала маму? В сорок первом, оставшись с полуторагодовалым братом Толей на руках, Галя заменила ему мать и, хотя ей самой еще не было восьми, нянчила и выхаживала. Когда в Орловском детдоме воспитательница подвела к ней маму, Галя на всякий случай покрепче прижала к себе брата. Кстати, по укоренившейся с детства привычке Галина Тимофеевна не спускала с Анатолия материнского взгляда, даже когда сама стала матерью двух детей. И на встрече в Червеневе Андрончики были неразлучны: он — знатный механизатор, она — крановщица, строитель новых домов в Белгороде. Я слышал, как одной их своих червеневских мам Галина Тимофеевна говорила с гордостью:
— Помните, тетя Маша, Толика? Голодный, слабенький, ножки болтаются. А теперь вон каким стал. Орденом награжден за досрочное выполнение заданий девятой пятилетки.
В Ужгороде и Мукачеве дни были заполнены до отказа. Утром встречи с пограничниками, потом до позднего вечера — со студентами. Назавтра — с участниками семинара пропагандистов и в издательстве «Карпаты». И уже накануне поездки в Червенево — на фабрике мукачевского производственно-трикотажного объединения. У ворот встречала энергичная и распорядительная молодая женщина Этелла Васильевна Монда, секретарь партийной организации фабрики. Прежде всего краткое знакомство с предприятием. Этелле Васильевне не терпится провести нас по цехам, показать новое оборудование, образцы только что освоенных тканей, из которых одна — «гуцулка» сияет нежными красками весеннего луга, и кажется, даже ее узоры пахнут весенними травами. В цехах пусто. Рабочий день окончен. Искуснейшие мастерицы, те, что умеют безошибочно распорядиться тысячью игл и тысячью цветных ниток, собрались в красном уголке. Подозрительно часто вытирая глаза, они слушают рассказы о том, как в Новоельне после прихода немцев дети тайком зарывали в овраге пионерские галстуки и значки, как мыкались в концлагерях, как расставались с мальчиками и девочками, которых по достижении 14 лет отправляли в Германию. Когда же вечер подошел к концу, Этелла Васильевна, поднявшись на сцену поблагодарить гостей, неожиданно — да простит она мне, что я выдал эту подробность, — громко всхлипнула, залившись слезами обняла Ираиду Уваровскую и Галю Андрончик и бросилась за кулисы. Сколько молодых матерей собрались в тот вечер в зале, и каждая, должно быть, остро почувствовала прикосновение войны, и каждая подумала о собственных детях.
А в Червеневе на просторной площади собралось чуть не все село — от мала до велика. В сорок четвертом мы видели здешние облупившиеся хаты и на разбитом проселке запомнили непролазную грязь, потому что в ней, проплутав по колдобинам, прочно, всеми своими колесами увязла наша «эмка». Теперь на месте старых хат стояли нарядные домики. С магистрального шоссе на Червенево вела новая асфальтовая дорога, по которой плавно катил наш автобус. И все это вместе — тепличный комбинат, тракторный стан, дома культуры, библиотеки, не одна — целых пять, магазины, детские сады, ясли, всего не перечислить — принадлежало червеневскому колхозу-миллионеру имени Чапаева.