…Стефания Яновна открыла страницы с фамилиями, начинающимися на «Л», и тут же прочла: «Лемешонок Галя — 3 года, Лемешонок Борис — 6 лет, Лемешонок Наталья — 9 лет. Переданы семье Морс, затем — в детский приют в Дубултах».
Молоденький лейтенант Оля Меженека, ученица Стефании Яновны, отправила запросы. В Министерство просвещения — не значатся ли дети в списках детдомов? В городской загс — не сохранились ли актовые записи об усыновлении детей Лемешонок? В Центральный исторический республиканский архив: «Просим прислать все имеющиеся сведения о детях Лемешонок». Ну и, естественно, позвонила в адресное бюро.
Нет, не проживают в Риге ни Наталья Степановна Лемешонок, ни Борис Степанович. Одна удача — известен адрес Морс.
И вот Стефания Яновна сидит в большой комнате, заставленной старинной мебелью, и пробует выудить хоть крохи полезных сведений. Старая женщина, сидящая перед ней, мало что знает. Да, взяли они с мужем — муж уже умер — сразу троих: Галю, Наташу, Борю, потому что никак невозможно было их разлучить. Нет, не знает, куда они потом подевались из приюта. «Да» и «нет», «нет» и «да». Стефания Яновна челночно двигалась между ними, пытаясь нащупать промежуточные звенья. Задавала нелепые вопросы: чем кормили детей, как лечили поносы? Она никак не решалась выпустить из рук эту пока единственную нить, которая вела в прошлое.
Долго продолжались вроде бы бессмысленные переговоры, пока не всплыло имя — Зоя. Зоя, которая может что-то знать. Которая даже знает, что Наташу после приюта удочерила семья профессора, что жили они на улице Кришьяна Барона, за диетическим магазином.
— Зоя — кто это?
— Тоже девочка из Саласпилса. А фамилию забыла.
— Где же она… была?
— Ее взяла учительница, жила напротив нас. Она умерла.
— Ну, а Зоя-то, Зоя?
— Встретила я ее как-то…
— Какой адрес?
— Тут где-то, недалеко.
Пошли они искать Зою: из дома в дом, из подъезда в подъезд. Спрашивали встречных, не знакома ли им женщина по имени Зоя, у нее есть сын, она работает на взморье. Представьте, привели в ее квартиру. Но дверь была заперта. Основательно — так, как запирают, когда хозяева уезжают надолго.
Конечно, утром Стефания Яновна побежала на улицу Кришьяна Барона, постояла у магазина. Зачем, и сама не ответила бы. Кого и что тут можно было найти?
И вдруг позвонила Морс. Она вспомнила: как же, знает она одну Лемешонок — Нину Георгиевну, учила внучку, давно, лет десять назад, в школе за Двиной. Стефания Яновна опешила: а это кто же? Адресное бюро сообщило: учительница, уроженка Витебской области, прежняя фамилия Лемешонок, ныне Абрамова. Матерью Гали, Наташи и Бориса она быть не могла — по возрасту. Отчество другое — значит, и не сестра. Но вот Витебская область — здесь есть зацепка.
Казалось бы, чем гадать, обратились бы в школу. Неопытный человек так бы и сделал. А Стефания Яновна научена жизнью — столько непоправимого горя можно натворить одним телефонным звонком, понапрасну такие разбередить раны. Потому что подкидывает жизнь невероятные совпадения. Пример? Пожалуйста, из истории этого же самого розыска.
В ответе, который пришел в милицию из архива, было две Натальи Лемешонок. С Галей и Борей все более или менее понятно: Саласпилс, семья Морс, приют в Дубултах. Оттуда Галю действительно передали на воспитание в семью коммерсанта, которая в августе сорок четвертого, накануне прихода советских войск, бежала из Риги.
А вот Наташа в архивных бумагах как-то раздвоилась: она одновременно была в семье Морс и в семье Иванове, в приюте и у своей матери, которая нашла ее у Иванове. Позже выяснилось, что Наташи — однофамилицы, обе — из Витебской области, одного года рождения. Вот ведь как бывает!
Однако с осени 1944 года, с момента освобождения Риги, по документам проходит единственная Наташа Лемешонок — девочка из Саласпилса, чья история вошла в материалы чрезвычайной комиссии по расследованию зверств оккупантов на территории Латвии.
В папках, на которых написано: «Хранить вечно», лежат истории болезни Наташи и Бори, акты обследования, статьи из газет того времени. В них приведен рассказ десятилетней Наташи о младшей сестре, полуторагодовалой Ане: «Она все время плакала, хотела есть, я кормила ее листьями. Когда водили в ревир, я держала Аню на руках. Она кричала, и доктор топал ногами. Когда подошла наша очередь, он вырвал у меня Аню и положил на стол…» Рассказ семилетнего Бори: «Один раз ее унесли и обратно не принесли. И она умерла».
В начале 1945 года журнал «Огонек» написал о фабрике крови в Саласпилсе и о судьбе детей Лемешонок. В Ставрополе на госпитальной койке листал как-то этот номер раненый офицер Георгий Иванович Лемешонок, с самого начала войны не имевший известий о семье. С фотографии на двенадцатой странице смотрели на него Наташа и Боря… Я забежала вперед, но уж скажу здесь: Георгий Иванович так и не встретился со своими детьми — в августе он был убит в Маньчжурии.
Однако вернемся в служебный кабинет Стефании Яновны. Она все взвесила, проиграла в уме варианты и набрала номер телефона школы. «Есть у нас такая учительница, — ответили ей, — она домой ушла». Стефании Яновне почему-то стало легче. Отодвинулась на несколько дней развязка, которая, она опасалась, будет грустной: если эта Нина Георгиевна не имеет никакого отношения к Галине Степановне, где искать новые концы?
Нина Георгиевна удивилась полученному по почте приглашению: ну какие общие дела у нее могут быть с милицией? Капитан Радзиня и лейтенант Меженека тоже нервничали. Невозможно быть спокойным, когда держишь в руках чье-то горе или радость, что именно — не знаешь, а знает та женщина, которая едет сейчас в автобусе № 37 и скоро, вот-вот, позвонит из бюро пропусков.
Они усадили Нину Георгиевну поудобнее и приступили к делу издалека.
— У нас в одном розыске появились сомнения. Вероятно, вы сможете их рассеять. Кто из ваших родственников живет в Риге?
Первой она назвала сестру Наташу — врача Наталью Георгиевну Зубкову (капитан и лейтенант обменялись взглядом: уже хорошо, но почему Георгиевна, а не Степановна?).
— Еще кто?
— Сестра Женя, брат Саша.
— А брата Бориса у вас нет?
— Есть, есть! Только он не в Риге, он шахцер.
Настало время для главного вопроса:
— У вас были еще сестры?
Глаза у Нины Георгиевны наполнились слезами, и капитан с лейтенантом еще до ее ответа поняли: нашли, всех нашли, даже тех, кого не искали!
— Были… Сестра Анечка умерла, лежит в Саласпилсе. А Галя исчезла совсем.
Стефания Яновна сказала, как могла ровно и тихо:
— Галя-то жива-здорова. Рядышком, в Минске. А разве вы не попали в Саласпилс?
Оказалось, что двенадцатилетняя Нина пробыла в Саласпилсе несколько дней и была отправлена с матерью в Майданек. После полутора лет Майданека настал черед Равенсбрюка.
Когда мы сидели в уютной квартире Абрамовых, сосны заглядывали в окна, и голоса играющих внизу детей заполняли минуты молчания, и Нина Георгиевна рассказывала обыкновенными словами то, что обыкновенными словами передать нельзя, а других, специальных слов для этого в языке не существует, я не столько ужасалась изуверству, сколько поражалась человечности, которую сохранили в этом аду люди. Память об узницах Майданека — не о двух-трех, не о десяти — обо всех, с кем свел Нину лагерь уничтожения, до сих пор греет ей душу. Польки не трогали хлеба из посылок — ждали, пока придет Нина и первая отрежет кусок. «Цурка» — «дочка», — звали они ее. После она мечтала отыскать двоих: сестру Галю и польскую девочку Крысю, с которой смотрела на солнце в Майданеке.
К тому времени как Нина с матерью вернулись в свою Освею, тетка отыскала в Риге всех детей Лемешонок, кроме Гали. И мама Анна Ивановна поехала в Ригу, в дом к Наташе.
Да, у Наташи был дом, семья — приемные родители, которые забрали ее весной сорок пятого года прямо из больницы — прозрачную девочку с туберкулезом легких. Игорь Янович Аболиньш, историк по образованию, возглавлял Домский музей, мама заведовала библиотекой.
И вот приехала настоящая мама. Аболиньши сказали ей: «Наташа всегда будет нашей дочкой, где бы ни жила». На семейном совете решили, что лучше ей учиться в Риге: в Освее ни кола, ни двора, одни землянки. С тех пор у Наташи две мамы.
Когда случилось невероятное — нашлась Галя, все забеспокоились: как Анна Ивановна выдержит, при ее-то сердце! Ведь до сих пор плачет по Гале, казнит себя неизвестно за что, совсем недавно вдруг взяла и увеличила ее детскую фотографию.
Подготовить маму поручили Наташе. Представьте, Анна Ивановна восприняла чудо как закономерность: Галя должна была найтись, потому что она, Анна Ивановна, никогда ни во что другое верить себе не позволяла. Но с собой на вокзал дети ее все же не взяли.
Пока поезд останавливался, они гадали, кто из трех женщин, выглядывающих с площадки вагона, Галя. Шумели, смеялись. «Чтобы не рыдать», — говорит Нина Георгиевна.
Ночью она проснулась и увидела: мама сидит на кровати. Сидит, смотрит на спящую Галю. Наверное, даже матери трудно было за несколько часов привыкнуть к мысли, что эта женщина — Галочка, которая в лагерном бараке той страшной ночью билась под рукой Анны Ивановны, а гитлеровец оттаскивал ее, мертво уцепившуюся за мамину юбку как за последнюю надежду.
…На поле, где был Саласпилсский лагерь, теперь мемориальный ансамбль — четыре огромные скульптурные группы. Одна из них называется «Мать» — гранитная женщина, заслонившая собой детей. Слева от нее бетонной плитой обозначено место, где находился детский барак. На плите высечены домики и человечки — таких рисовали на песке саласпилсские дети.
Наталья Георгиевна взяла с собой розу. Едва успела положить ее к подножию плиты, как подошла экскурсия. Мы отступили в сторону, но все же до нас донеслось: «…тысячи детей, в том числе семеро детей Лемешонок. Аня после вивисекции умерла». Наталья Георгиевна быстро пошла прочь, и мы с Ниной Георгиевной с трудом догнали ее у выхода.