м, как заколоченная на зиму дача.
— Ты уверен, что им подрезают крылья? — спросила Таня.
Шурка осторожно метнул в пруд на пробу несколько крошек хлеба. От них по воде побежали круги. Больше ничего. Крошки мокли.
Вдруг послышался шорох. Легкий шлепок.
Таня ахнула.
Снежная, сахарная, мраморная прекрасная птица заскользила по воде. От лебедя позади расходился в стороны треугольник, всё удлинялся и расширялся.
— Смотри! — закричал Шурка, хотя оба они и так глядели во все глаза на это чудо.
— Уважаемый господин лебедь, — почтительно проговорила Таня, прижав к щекам ладони. — Спасибо вам, что вы не улетели от нас в теплые края.
Лебедь с достоинством выбрался из воды и, встряхивая головой, проглотил крошки одну за одной. Он никуда не спешил.
— Танька, — шепнул Шурка и показал ей рукой: поодаль, за оградой, виднелась та самая женщина с сумкой. Теперь рядом с ней стоял немолодой усатый милиционер, которому она что-то возбужденно втолковывала. Плохой знак.
Действовать следовало без промедления.
— Уважаемый господин лебедь, нашего папу унес Черный Ворон, мы его ищем.
— Черный Ворон сам находит кого надо, — загадочно изрек лебедь.
— Как это?
— Лучше ответь-ка, дорогая, не я ли в этом парке всех прекрасней?
— Вы! Вы! — торопливо закричала Таня. — Знаете ли вы, где Черный Ворон?
— Конечно. Я знаю всё. Я самый умный. Но прежде скажи: видела ли ты где-нибудь еще такую белую шею?
— Нет. Ваша белее всех шей Ленинграда.
— Танька, торопись.
— Не правда ли, я белее всех этих статуй? Они к тому же всего лишь каменные, — не унимался лебедь, изучая свое отражение в черной воде.
— Вы белее всех!
— Танька, сворачивай уже дипломатию, — простонал Шурка.
Милиционер явно смотрел в их сторону.
— Господин лебедь, скажите, пожалуйста, куда Ворон отнес нашего папу? Скорее, пожалуйста! Прошу вас! — взмолилась Таня.
Шурка подпрыгивал на месте: пора было бежать — там, за оградой, дело принимало скверный оборот. К милиционеру и женщине с сумкой присоединился сторож парка, в руке у него бренчала связка ключей.
— Ничто так не вредит красоте, как суетливость, запомни, девочка, — наставительно произнес лебедь, склонив голову набок: в профиль он тоже себе нравился.
— Танька, брось. Он же ничего не знает. Просто тебя дурачит.
— А вот и знаю, — прошипел лебедь, но собственное отражение снова его отвлекло. — Красиво, не правда ли? Настоящая классическая красота.
— Отвечай, глупая птица! А то я завяжу узлом твой дурацкий шланг! — заорала Таня.
— Таня! Там!
Теперь все трое — сторож, усатый милиционер и женщина с сумкой, оставив позади отпертые ворота, шли по большой аллее. Женщина с сумкой указывала на Таню и Шурку пальцем, как будто хотела пришпилить им нарушителей общественного порядка.
Сердце у Шурки застучало в горле. Таня побледнела. Преследователей было трое. Само имя Ворона, казалось, притягивало погоню.
Справа парк был очерчен канавой. Слева — Фонтанкой. Позади — высокая решетка с копьями. Впереди… Таня схватила Шурку за руку и бросилась вправо. Вслед им ударил сверлящий свисток. За ним — второй.
Когда милиционер набирал воздух в грудь, свистел сторож. Когда набирал воздух сторож, испускал трель милиционер. Выходило даже красиво.
Преследователи неслись крупной рысью. Хлюпал снег.
Таня и Шурка кубарем скатились по пологому берегу канавы.
— Танька, промокнем!
Но сестра стиснула его ладонь до боли. Они выскочили на лед — но ничего не случилось. Канавка была так неглубока, что за зиму промерзла до дна, и лед еще держался.
Они, скользя, пробежали на другой берег — лед потрескивал под ногами. Помогая себе руками, взобрались по склону, где сквозь снег торчала колючая прошлогодняя трава.
Страшный хруст раздался позади. А потом визг.
Таня и Шурка обернулись: сторож и милиционер сообща вытаскивали на берег женщину. Шляпка ее свалилась на лед. Сумка и подол платья промокли. Ноги беспомощно скользили по снежной каше крутого склона, как будто женщина бежала на месте. Ее весенний лед не выдержал.
Таня и Шурка опрометью понеслись мимо Марсова поля. Мимо канала, за которым спал другой парк, к домам. Туда, где в проходных дворах можно было уйти от любой погони. Туда, где румянцем, пряниками и бирюзой сверкали в небе купола старого собора.
Редкие прохожие косились на них. В этом городе с его строгими красивыми домами, площадями, мостами, проспектами не принято было бегать.
Дети обогнули собор, пробежали по мосту через канал, забежали в тесный темноватый двор. Стены домов образовывали прямоугольник с квадратом неба вверху. Здесь можно было отдышаться.
На земле поленницей лежали только что, видимо, привезенные дрова. От них приятно пахло смолой.
Шурка сел на приступочку. Таня тоже тяжело дышала.
— Всё, — захныкал Шурка. — Я больше не могу. Я устал. Хочу домой, есть, пить и писать.
— Шурка, ты чего?
Воздух медленно густел, голубел: еще недлинный весенний ленинградский день повернул к вечеру.
— Милиционеры за нами бегают, птицы с нами разговаривают, надоела эта дурацкая игра. Хочу домой! Пойдем домой!
— А как же папа?
— Мама же сказала, что он уехал! В командировку Ты сама говорила… Пойдем домой!
Таня вздохнула.
— Давай хоть в кино сходим? Глупо как-то. Мама денег дала, чтобы мы повеселились. А мы только пирожки купили. И хлеб.
— Не хочу в кино. Хочу домой!
— Ну не реви, — рассердилась Таня. — Ты, между прочим, первый затеял с Черным Вороном.
— А теперь не хочу!
— Ладно. Пошли.
— Домой?
— Домой.
Шурка шмыгнул, соскользнул с поленницы, отряхнул пальто.
Они вышли из арки и по каналу пошли к Невскому.
В «Норд» они все-таки зашли. Это было по пути. Выпили горячего шоколада с галуном взбитых сливок, купили лимонад и набор крошечных пирожных-птифуров.
Коробка была крест-накрест перевязана шелковой ленточкой. Бутылки нежно звякнули в бумажном кульке.
Из-под ног, когда они выходили из кондитерской, порхнул голубь. Наверняка и он умел разговаривать. Но проверять это Шурке не хотелось.
Он представил, как они сейчас дома сядут пить чай с этими крошечными корзиночками, буше и тортиками с ноготок, и у него слюнки потекли.
Таня, видимо, думала о том же самом. Всю дорогу домой они молчали.
Перекресток с Литейным они благоразумно прошмыгнули, прячась за прохожими.
Продавщица пирожков, видно, уже распродала свой жаркий маслянистый товар: на углу никого не было.
Таня и Шурка свернули к своей парадной. Воздух сделался синим-синим, будто в нем развели чернила. Уютным светом наливались чужие окна, ласково подгоняя тех, кто еще не дома.
По лестнице Таня и Шурка поднялись с трудом. От усталости казалось, что в коробке не пирожные, а камни.
Вот наконец родная дверь, таблички с именами всех соседей. На каждой — кому как звонить. Против фамилии Тани и Шурки стояло «три длинных».
Но им не нужно было звонить — Таня отперла дверь своим ключом.
Темный общий коридор с тусклой желтой лампочкой дохнул привычными звуками и запахами. Бормотало радио, наигрывал патефон, что-то обсуждали соседки, кто-то пел, кто-то спорил.
Пахло десятью разными ужинами, которые одновременно готовились сейчас на общей кухне. Кто-то кипятил белье, пахло горячей мыльной пеной. Пахло старыми вещами, навеки сосланными в общий коридор из всех комнат: велосипедами, санками, сундуками, корытами. Шурка и Таня давно научились обходить их, не задевая даже в темноте.
Одно было не таким, как обычно.
Они остановились перед своей дверью.
— Что это?
На двери белела узенькая полоска бумаги с залихватской и неразборчивой сиреневой росписью.
Шурка потрогал красную сургучную печать. Она висела на двух веревочках. И полоска, и веревочки соединяли дверь с косяком, так что нельзя было открыть дверь, не порвав полоску и не сломав печать.
— Не трогай, Шурка! — остановила брата Таня. — Мы же не знаем, что это такое.
— Мама, ты там? — забарабанил в дверь Шурка.
Прислушался. Тихо.
— Мама! — застучал он уже ногой.
Скрипнула дверь напротив. Старуха, с которой никто не дружил, высунула седую косматую голову:
— Уходите отсюда! Быстро уходите! — испуганно зашептала она.
— Почему? Где мама? — громко спросила Таня.
— Я же передала вам кошелек. Спасибо скажите, что вторая дверь их запутала.
— Кого?
— К тетке своей идите, сказано вам. Я сделала всё, что могла. Хватит с меня неприятностей.
Дверь лязгнула, изнутри трижды повернулся ключ, старуха заперлась.
— Совсем уже… — рассердилась Таня.
— Где мама?
— Пошли пока на чердак, — предложила Таня. — Чего еще остается. Там маму подождем.
— Я есть хочу, я уста-а-ал, — заныл Шурка.
— На работе, наверное, задержалась.
Таня потянула брата за собой.
По пути сняла со стены ключ от чердака: он тоже был общим, как и кухня, ванная и туалет. Соседи брали ключ по очереди, когда отправлялись повесить выстиранное белье или снять высохшее.
— Давай ей на работу позвоним, — ныл Шурка.
— У нее теперь другая работа, забыл? И номер она нам не оставила.
— А Бобка?
Их шаги звонко отдавались от ступеней, стен и потолка, еще сохранившего остатки лепных фигур.
— С мамой, где же еще, — пробормотала, запыхавшись, Таня. — Она его после работы забрала из садика. И они вместе пошли к кому-нибудь в гости.
Дети поднялись на чердак, отперли люк. Простыни, пододеяльники, наволочки отозвались вздохом.
Таня втащила Шурку внутрь.
— Темно, — проворчал он.
— Зато почти тепло. А глаза скоро привыкнут. Садись сюда, на ящик. Этот — будет стол. А эта газета — скатерть.
Таня разгладила забытый кем-то шуршащий лист. Со страницы большие буквы кричали о шпионах, вредителях, о трудовых советских победах. Таня поставила на нее коробку с пирожными. Развязала ленточки.