«Давно известно, что некоторые вещества странно реагируют с металлами, – напоминает Бьянка. – При соединении в должном порядке по металлам и жидкостям идет некая сила. Ты должна помнить такие эксперименты со времен нашего обучения».
«Курьез, и только, – вспоминает Порция. – Это используют, чтобы покрыть металл другими металлами. Помню, что какую-то муравьиную колонию убедили взяться за эту работу, и они создали удивительные вещи. – Эта память из времен относительно невинной юности придает ей немного сил. – Только очень много едких испарений. Такая работа подходит только муравьям. И что?»
Бьянка занимается своим устройством, которое напоминает те эксперименты из памяти Порции: в нем тоже есть отделения с веществами внутри других веществ, соединенные прутьями из металла. Однако у него есть и другие металлические детали: металл, вытянутый так тщательно, что толщиной он напоминает шелковую нить. Эта металлическая нить туго закручена в колонну. В воздухе что-то меняется, и Порция ощущает, как ее волоски топорщатся, словно в приближении грозы: это явление всегда порождает вполне резонный страх из-за того ущерба, который природный огонь может нанести городу.
«Эта моя игрушка находится в сердце невидимой паутины, – объясняет ей Бьянка. – С помощью тщательной регулировки я могу дергать нити этой паутины. Ну, не чудесно ли?»
Порции хочется сказать, что это чепуха, но она заинтригована – и идея какой-то всеохватывающей паутины привлекательна на интуитивном уровне. Как иначе они могут соединяться с?..
«Ты хочешь сказать, что эта паутина – как раз то, через что с нами разговаривает Посланник?»
Бьянка мечется вокруг своего нового устройства.
«Ну, должен же быть какой-то контакт, иначе как бы мы получали послание? А Храм все-таки не желает задумываться. Послание просто «есть». Да, я нашла огромную паутину вселенной – паутину, на которой Посланник играет свое послание. Да, я могу отправить наш ответ».
Даже для Бьянки такая похвальба – смелая и пугающая.
«Я тебе не верю, – принимает решение Порция. – Если бы это можно было сделать, ты уже это сделала бы».
Бьянка гневно топает.
«А какой смысл звать Посланника, если я не услышу его слов? Мне нужен доступ в Храм».
«Ты хочешь, чтобы Посланник тебя узнал, заговорил с тобой. – Значит, этим экспериментом движет эго Бьянки. Она всегда была такой – всегда рвалась помериться лапами со всем на свете. – Сейчас не время».
Порция снова чувствует безмерную усталость.
«Сестра, у нас больше не осталось времени. Ты же это понимаешь, – канючит Бьянка. – Дай мне осуществить мой план. Я не могу предоставить это следующим поколениям. Даже если бы я могла передать это Понимание, будущих достойных поколений просто не будет. Сейчас – или никогда».
«Будут новые поколения. – Порция не вышагивает эти слова – только мысленно их складывает. – Фабиан их видел: живут, как звери, на руинах наших городов, головы забиты Пониманиями, которыми они не могут воспользоваться, потому что вся архитектура мира их матерей исчезла. И какой тогда прок от науки? Какой прок от Храма? Какой прок от искусства, если выжили столь немногие, что им остается только питаться и спариваться? Наши великие Понимания будут отмирать, поколение за поколением, пока оставшиеся в живых не забудут, кем мы были».
Однако эта мысль не завершена: что-то не дает ей покоя. Она ловит себя на мыслях об отборе Пониманий: те потерянные выжившие, видимо, будут иметь какие-то давние Понимания, которые будут помогать им при охоте, и те отпрыски, которые унаследуют эти примитивные Понимания, станут новыми властелинами мира. Однако они унаследуют не только это…
Порция вскакивает, наэлектризованная энергией, словно случайно прикоснувшись не к тому концу установки Бьянки. Ей пришла в голову безумная мысль. Невозможная мысль. Мысль о науке.
Она дает сигнал своим помощникам-самцам и спрашивает, вернулся ли Фабиан. Он вернулся – и она требует его позвать.
«Мне надо поработать в лаборатории, – говорит она Бьянке, а потом нерешительно замирает. Бьянка и так уже наполовину безумна, она – опасный индивидуалист, потенциальный революционер, но никто и никогда не отрицал, что у нее блестящий ум. – Ты мне поможешь? Мне понадобится вся возможная помощь».
Бьянка явно изумлена.
«Для меня будет честью снова работать с моими сестрами, но…»
Она не заканчивает эту фразу, но переводит взгляд на свою установку: она отключена и больше не напрягает воздух невидимой паутиной.
«Если мы добьемся успеха, если выживем, я приложу все силы, чтобы донести твою мольбу до Храма. – И еще одна бунтарская мысль, принадлежащая самой Порции. – Если мы выживем, то добьемся этого своими силами, а не с помощью Посланника. Сейчас мы остались одни».
4.5 Мечты древних
– Мейсон!
Задремавший над своей работой Холстен вздрогнул и чуть не упал с кресла. Гюин стоял у него за спиной.
– Я… э… что-то случилось?
Секунду он ломал голову, пытаясь вспомнить, успел ли он уже закончить те переводы, которые заказывал капитан. Но – да, он отправил их лично Гюину вчера, так ведь? Неужели тот уже их прочел?
По лицу Гюина ничего понять не удавалось.
– Мне нужно, чтобы ты пошел со мной.
Тон вполне мог соответствовать предположению, что Холстена должны сейчас расстрелять за какое-то предательство, направленное против диктаторского режима Гюина. Только отсутствие сопровождающей группы безопасников немного успокаивало.
– Ну, я… – Холстен неопределенно махнул рукой в сторону своего пульта, но, по правде говоря, в последние несколько дней он растерял интерес к работе. Она стала однообразной, утомительной и на чисто личном уровне, гнетущей. Возможность сделать перерыв – пусть даже и в обществе Гюина – стала невероятно привлекательной. – Что тебе надо, шеф?
Гюин жестом велел ему идти следом, и, сделав несколько поворотов в коридорах «Гильгамеша», Холстен догадался, что они направляются к отсекам шаттлов. Этот путь он вспоминал без всякой теплоты. Кое-где еще видны были следы от пуль, которые ремонтники еще не успели устранить.
В этот момент те далекие и одновременно недавние дни почти вернулись, и он чуть было не совершил ошибку, заговорив о прежних временах с Гюином. Он еще успел остановиться. Скорее всего, Гюин просто бесстрастно на него посмотрел бы, но существовала крохотная возможность того, что он захочет-таки поговорить о неудавшемся бунте – и что тогда делать Холстену? Был только один вопрос, который занимал его мысли в те долгие дни после того, как их с Лейн привезли обратно на «Гильгамеш». Сидя в одиночном изоляторе – как и Лейн и все члены команды Карста, – он перебирал все события снова и снова, пытаясь понять, какие слова и поступки Гюина были блефом, а какие были хладнокровно-преднамеренными. Тогда ему хотелось поговорить об этом с Карстом, но шанс так и не представился. Насколько та отчаянная миссия спасения соответствовала плану, и какая ее часть была импровизацией Карста? Он всегда считал начальника службы безопасности недалеким громилой, однако в итоге этот человек зашел нелепо далеко, чтобы вернуть заложников живыми.
«Я у тебя в долгу, Карст», – мысленно признал Холстен, однако он не мог определить, в долгу ли он у Гюина.
– А мы?.. – обратился он к спине капитана.
– Мы направляемся на станцию, – подтвердил Гюин. – Надо, чтобы ты кое на что посмотрел.
– Там какой-то текст или?..
Он представил себе, что весь день придется переводить предупредительные надписи и этикетки для все более непонятного Гюина.
– Ты же классицист. Ты не только переводами занимаешься, так ведь? – повернулся к нему Гюин. – Артефактами, да?
– Ну да, но ведь техники…
Холстен вдруг понял, что Гюин ставил его в неловкое положение настолько часто, что с его появления он не произнес вслух ни одной четко построенной фразы.
– Техники хотят услышать другое мнение. И мне нужно другое мнение.
Они вошли в отсек шаттла, где их уже ждал готовый к полету кораблик: люк открыт, пилот стоит рядом, читая что-то с планшета. Холстен предположил, что это – одно из тех одобренных произведений, которые Гюин вывел из обширной библиотеки «Гильгамеша», хотя среди экипажа велась оживленная торговля неодобренными книгами – текстами и съемками, которые должны были находиться в системе под замком. Гюин из-за этого ярился, но, похоже, прекратить не мог, и Холстен втайне подозревал, что это происходит благодаря тому, что цензура, которую он приказал Лейн ввести, не могла помешать главному нарушителю, а именно – самой Лейн.
– Ты должен радоваться возможности самому пройтись по спутнику, – напомнил Гюин, когда они заняли свои места и пристегнулись. – По следам древних и все такое. Мечта классициста, я бы считал.
Насколько мог судить Холстен, мечта классициста скорее заключалась в том, чтобы предоставить опасную работу другим, а самим сидеть и писать научный анализ работ древних, а позже, по мере развития своей карьеры, анализ работ других специалистов. Помимо этого (и о чем он никогда не скажет Гюину) к нему пришло гнетущее осознание: древние ему перестали нравиться.
Чем больше он о них узнавал, тем больше видел в них не покоряющих космос богоподобных идеальных созданий, какими раньше рисовало их его образование, но чудовищ: неуклюжих, драчливых, близоруких чудовищ. Да, они создали технологии, которые по-прежнему оставались недостижимыми для поколения Холстена, но все обстояло именно так, как он и опасался: сияющий пример Старой Империи заставил всю цивилизацию Холстена совершить роковую ошибку подражания. Стараясь стать древними, они решили собственную судьбу: им не достичь ни тех высот, ни каких-либо иных, что обрекает их на вечную посредственность и зависть.
Перелет к станции был коротким: разгон почти сразу же перешел в торможение: пилот умело оперировала физическими законами, поддерживая связь с «Гильгамешем» и той диспетчерской, которую создали на станции.
Станция представляла собой несколько колец, нанизанных на центральный цилиндр с невесомостью, где по-прежнему находился самый целый из всех термоядерных реакторов Старой Империи, какие когда-либо были найдены. Команде Лейн почти без труда удалось восстановить подачу энергии на спутник: древние устройства были готовы начать работу после своего тысячелетнего сна. Именно эта безупречно-изящная технология за счет подражания и повторения породила системы «Гильгамеша», доставившие их в дальний космос с потерей считаных процентов человеческого груза.