Когда пришли слезы, когда у него затряслись плечи и он не смог остановиться, ему показалось, будто им завладели две тысячи лет горя, которые выкручивают его, выжимают его измученное тело, не оставляя ничего.
Когда за ним в конце концов явились двое рослых мужчин, один из них дотронулся до его плеча почти бережно, привлекая его внимание. Такое же благоговение он замечал, когда был их посаженным в клетку зверьком, и его эмоциональный взрыв, казалось, только углубил это отношение, словно его слезы и горе были гораздо ценнее их собственных.
«Мне следовало бы произнести речь, – горько подумал он. – Надо было встать и призвать их: «Сбросьте свои цепи! Вам не обязательно жить вот так!» Вот только что я об этом знаю?» Их тут вообще не должно было быть, этих трех поколений корабельных крыс, занявших все свободное пространство на корабле, дышащих всем воздухом, съедающих всю пищу. У него не было для них земли обетованной, даже той зеленой планеты. «Там полно пауков и чудовищ, да и корабль вряд ли выдержит дорогу туда. По крайней мере, Лейн говорит, что не выдержит».
Он не знал, задумывался ли Гюин о том, что будет после его вознесения. Когда извращенная, полубезумная копия его сознания окажется в системах «Гильгамеша», станет ли он спокойно наблюдать за страданиями и гибелью своих серых последователей? Обещал ли он, что возьмет их с собой в вечную жизнь? Будет ли ему дело до того, что взрослые, в которых превратятся эти дети, голодают или гибнут из-за отказа системы жизнеобеспечения «Гилли»?
– Отведите меня к нему, – сказал он, и они помогли ему ковылять прочь.
Жители палаточного городка смотрели на него так, словно он собрался вступиться за них перед злобным божеством – возможно, именно таким, который выслушивает мольбы своих верующих после того, как им вырвали сердце.
Ангары для шаттлов были самыми большими доступными помещениями на борту. Его клетка находилась в одном из них – а теперь он оказался в другом. Шаттл снова отсутствовал, но больше половины пространства было загромождено бесчисленными элементами оборудования, представляя собой ублюдочную химеру, слепленную из снятого с «Гилли» и древних останков станции терраформирования. Как минимум половина из того, что Холстен видел, не было ни к чему подключено и не выполняло никакой функции: просто лом, который заменили, но не выбросили. В самом сердце – на ступенчатом возвышении, составленном из неровных кусков металла и пластика, стояло устройство загрузки, ставшее центром паутины из кабелей и трубок, вываливающихся из его саркофага, и фокусом немалой части поддерживающего оборудования.
Но не всего. Часть задействованного оборудования сейчас, похоже, не давала Гюину умереть.
Он сидел на ступеньках перед загрузчиком, словно местоблюститель, ожидающий исчезнувшего короля, или священник перед троном, достойным только небожителя. Однако он сам был и местоблюстителем, и королем, и служителем собственной божественности.
Его вид наглядно доказывал, что оборванцы-культисты, которыми он себя окружил, еще способны работать с техникой «Гилли» – а в особенности с медицинским оборудованием. Поза сидящего Гюина казалась непринужденной, словно он вот-вот встанет и отправится прогуляться. Однако не только устройство загрузки было опутано соединениями с кораблем – это относилось и к Гюину. На нем было широкое одеяние, распахнутое на груди, а под ним – корабельный костюм, похоже, сшитый из нескольких старых комплектов, но ничто не могло скрыть того, что под ребрами у него установлены две толстые ребристые трубки и что одна из стоящих рядом машин дышит за него: ее дряблые резиновые мешки плавно вспухали и опадали. Несколько более тонких трубок выходили у него из-под ключицы, словно плодовые тела какой-то грибковой инфекции, убегая в мешанину медицинских приборов и, предположительно, очищая ему кровь. Все это Холстену помнилось еще из дома, и он знал, что на «Гилли» должно было храниться вот такое оборудование для продления жизни в экстремальной ситуации. Вот только он не рассчитывал увидеть такую экстремальную ситуацию. В конце концов, ведь это он, Холстен, был самым старым из живущих людей, и если уж кому-то и понадобились бы все эти штуки, так именно ему.
В экстремальной ситуации оказался Гюин. Гюин обогнал его в борьбе за этот титул – и весьма сильно. Лейн говорила, что он стар, но Холстен не осознавал, в чем это заключается. Прежде ему ошибочно казалось, что ему известно значение слова «старый». Нет: старым был Гюин.
Кожа у капитана была такого серого оттенка, какого Холстен еще никогда не видел: она обвисла и пошла морщинами на его лице там, где ввалились щеки и глаза. Почти скрывшиеся глаза, казалось, не фокусируются, и Холстен вдруг почувствовал уверенность в том, что где-то установлен аппарат, который и смотрит за Гюина, словно этот человек начал перепоручать свою биологию оптом.
– Капитан.
Как это ни абсурдно, Холстен почувствовал, что в его голос проникает странное благоговение, словно он готов возродиться в качестве члена культа Гюина. Сама древность этого человека выводила его за пределы человеческих интересов и делала предметом интереса классициста.
У Гюина дернулись губы, а голос раздался откуда-то из кучи латаного оборудования.
– Кто это? Это Мейсон?
Голос был не очень-то похож на Гюина. Это вообще был не чей-то голос, а нечто придуманное компьютером, который решил поумничать.
– Капитан, это я, Холстен Мейсон.
Раздавшийся за этим механический звук не обнадеживал: как будто Гюин отреагировал настолько гадко, что механический переводчик это передать не сумел. Холстену вдруг вспомнилось, что капитану он никогда особо не нравился.
– Я вижу, у вас тут загрузчик…
Холстен не договорил. Он понятия не имел, что именно делает загрузчик.
– Твоей заслуги тут нет, – прокаркал Гюин. – Он резко встал: какие-то сервоприводы экзоскелета подняли его обмякшее тело на ноги, оставив вздернутым в нелепой позе – почти на носочках. – Сбежал со своей шлюхой. Мне следовало бы знать, что на тебя полагаться нельзя.
– Все мои перемещения после того, как твои клоуны меня разбудили, осуществлялись исключительно по воле других, – гневно парировал Холстен. – Но, честно: ты что – думал, что я не стану задавать вопросов, после того как все это увижу? У тебя люди… что?., просто живут своей жизнью последние сто лет? Ты превратил себя в какого-то безумного богоимператора и промыл этим несчастным ублюдкам мозги, сделав своими рабами.
– Безумного, да? – На мгновение Холстену показалось, что Гюин готов броситься на него, вырвав по пути все трубки, но старик тут же чуть сдулся. – Ну да: могу понять, что это может показаться безумием. Но другого способа не было. Работы было так много! Мне нельзя было истратить весь научный и технический контингент, сжечь их жизни так же, как я сжег свою.
– Но… – Холстен махнул рукой в сторону неопрятной массы механизмов у Гюина за спиной, – как такое вообще возможно? Ладно: загрузчик – это древняя технология. Он требует ремонта, отладки, проверки. Это я понимаю. Но не целый же век, Гюин! Как ты мог заниматься этим так долго и все равно ничего не достичь?
– Ты об этом? – возмутился Гюин. – Ты решил, что все это время ушло на загрузчик?
– Ну… нет, я… да… – Холстен недоуменно нахмурился. – А на что тогда?
– Я прошелся по всему проклятущему кораблю, Холстен. Движки усовершенствованы, как и защита системы, и щиты корпуса. Я бы сказал, что ты не узнал бы характеристики «Гильгамеша» – если бы думал, что ты раньше имел хоть какое-то представление о том, какими они были.
– Но… – Холстен взмахнул руками, словно пытаясь охватить масштабность услышанного, – почему?
– Потому что мы летим воевать, и мы должны прибыть на место подготовленными.
– Воевать… – Внезапно пришло понимание. – С Керн? Со спутником?
– Да! – отрезал Гюин. Губы у него тряслись, а искусственное звучание этого короткого слова оказалось гораздо величественнее того, на что он был бы способен сам. – Потому что мы уже на все насмотрелись: на ледяные миры и ту серую мерзость, которая осталась у нас позади. А еще есть зеленая планета, планета жизни, планета, которую для нас приготовили наши предки, и когда мы ее увидели, то все подумали одно и то же, подумали: «Это будет наш дом». И это так! Мы вернемся, разобьем спутник и наконец сможем прекратить это путешествие. И тогда то, что ты здесь видишь, то, что оскорбляет тебя своей неестественностью, это снова будет правильно. Нормальная работа возобновится. Человечество сможет наконец продолжиться, после того пробела в две тысячи лет. Разве ради этого не стоит трудиться?
Холстен медленно кивнул.
– Да… да, наверное, стоит.
– А когда это все было сделано – после того, как я заставил специалистов из груза работать до смерти, Мейсон! До смерти от старости! После того, как я взял их потомков и обеспечил им обучение и вырастил их на своем видении – вырастил их на нем! – и затем подготовил нас защищаться от оружия спутника и его атак – почему бы мне было не вернуться к устройству для перезагрузки и не попытаться привести его в рабочее состояние? Думаешь, все это получилось бы без меня? Ты понимаешь, насколько важно иметь единое видение? Это не то, что можно было бы поручить какому-то комитету – это выживание человечества. А я стар, Мейсон. Я никого не нагружал работой так, как себя – и я на грани полного отказа: вся медицина, которая у нас имеется, задействована для того, чтобы поддержать работу моих органов, а дело до сих пор не закончено, не сделано. Мне надо довести его до конца. Я намерен загрузить себя в машину, Мейсон. Только так я смогу быть уверен.
– Ты хочешь стать бессмертным.
Холстен хотел, чтобы это было обвинением, но получилось нечто иное – нечто с нотками уважения.
Послышалось жуткое перханье, и на секунду Холстену показалось, что Гюин уже умирает. Но нет: он смеялся.
– Ты решил, что дело в этом? Мейсон, я умираю. Загрузчику этого не изменить. Тот «я», в котором я живу, умрет. И очень скоро – еще до того, как мы снова увидим зеленую планету. Я даже не могу вернуться в стазис. Мне после камеры не проснуться. Но теперь, когда загрузчик заработал, я смогу сохранить копию самого себя и проследить, чтобы все получилось. Я не какой-то безумный диктатор, Холстен. Я не псих с манией величия. Мне было поручено провести человечество к его новому дому. Важнее этого нет ничего. Ни моя жизнь, ни твоя не важны.