– Я так не думаю, – ответила Леонора.
И она поставила свою чашу и взяла ту, что осталась на столе. И вернулась на террасу.
– Драго! Госпар Остая! Вы мне нужны!
Драго находился в пределах слышимости, как и обещал. До них донесся его ответ. Очень надежный человек.
– Синьора? – произнес он, поднимаясь на террасу.
Но они видели, что к ним приближается еще один мужчина, почти бегом. Большой, молодой, широкоплечий.
– Возьмите эту чашу, пожалуйста, госпар. Обращайтесь с ней осторожно. У меня есть основания предполагать, что в ней есть яд. Нам нужно благополучно отвезти ее домой.
– Это переходит все границы! – вскричала Филипа ди Лукаро. Она посмотрела на другого мужчину, входящего из сада. – Юрай, я приказываю тебе это прекратить.
Даница сказала:
– Он умрет, если попытается, Старшая Дочь.
– Что?!
– Если чаша безобидна, мы искренне раскаемся. Если нет, Правитель и Совет будут поставлены в известность.
Леонора по-прежнему держала чашу. Филипа ди Лукаро внезапно бросилась к ней, занося над головой руку, чтобы ударить по чаше.
Ее жизнь закончилась.
Броском кинжала. Того самого кинжала, который убил Вудрага Орсата в палате Совета.
Угол броска был неудобным. Клинок Даницы вонзился в сердце Старшей Дочери, немного сдвинувшись в сторону.
– Ох, детка.
– У меня не было сомнений, жадек.
Мужчина в саду издал вопль без слов. Даница поняла, что у него нет языка. Зато у него был короткий меч у пояса – не совсем обычно для садовника. И теперь этот садовник бежал сюда.
– Назад! – сказала она Леоноре. – Быстро!
В данном случае в этом не было необходимости. Драго Остая, тучный и приземистый, которому гораздо более нравилось находиться в море, чем на земле, тем не менее, действовал чрезвычайно быстро, а ни один морской капитан никуда не выходит без своего собственного клинка.
Он перехватил немого слугу Филипы ди Лукаро на подходе к террасе. Огромный мужчина повернулся к нему лицом, все еще издавая этот высокий, безумный крик. Зазвенели клинки. Даница поворачивалась к своему луку, когда увидела, что все кончено.
Драго действовал умело и дрался без всякого снисхождения. Он ударил противника в коленную чашечку ногой, парируя его удар мечом. Затем, когда тот споткнулся, вонзил ему свой клинок в середину груди. Прямой, короткий выпад меча. Можно назвать его эффективным.
Вопль умолк. Внезапно у террасы стало очень тихо. Они слышали крики чаек у пристани, где стояло их судно. Птицы носились под облаками и ныряли в лучах солнца. Волны сверкали под ветром с запада. Воздух был свежий, мир был яркий, солнце бога поднималось на небо.
– Я уже убила так много людей, жадек!
– Детка, перестань считать.
– Как? – спросила она, с болью.
– Она пыталась убить тебя, Дани.
– Я знаю! Но так много. И ни один из них не был…
– Детка, прекрати.
Они услышали, как позади них открылась дверь. Даница резко обернулась, потянулась за вторым кинжалом. Потом остановилась.
– Давно пора было кому-то ее убить, – сказала императрица-мать Евдоксия, выходя вперед, туда, где на плиты пола падал свет с террасы. – Это сделали вы – что ж, приемлемый вариант.
За ней шел Перо. Он остановился у стола, оперся на него рукой. Он не из тех людей, догадалась Даница, кто прожил жизнь, в которой часто случалось насилие. Он смотрел на Леонору, все еще держащую в руке чашу с отравленным вином.
Он столько раз видел смерть.
Все видели смерть, чума об этом позаботилась, и виселицы, и в Серессе по ночам было опасно.
Но за последние несколько дней он видел, как людей убивают у него на глазах, видел только что убитых. Перо Виллани подумал: «Это уж слишком. Я – художник. Я хочу всего лишь, чтобы мне позволили делать мою работу».
Принимая во внимание беседу, которая только что состоялась по другую сторону двери, это может стать очень трудной задачей.
– Вы направляетесь в Сарантий? – спросила старая женщина, поворачиваясь к нему. Комната была обставлена просто, с узкой кроватью у дальней стены, над которой висел солнечный диск. У молодой служительницы был такой вид, будто ей хотелось оказаться где угодно, только не здесь. Перо, по правде сказать, чувствовал себя так же. Он не поправил императрицу-мать, неправильно назвавшую город. Он сомневался, что она когда-либо называла его иначе.
– Да, ваша милость.
– Вам заказали портрет этого пса? Врага света? Его портрет?
Он был также совершенно уверен, что она никогда не называла калифа другими именами, разве только еще худшими.
Он откашлялся.
– Да. Мне Сересса оказала честь…
– Вы будете писать его с натуры?
– Это возможно, ваша милость. Если я… если он позволит…
– Хорошо. Если да, вы воспользуетесь случаем и убьете его ради нас.
Она произнесла эти слова четко и хладнокровно. Перо Виллани подумал, сколько же неумирающего огня скрыто здесь, в обители, сколько ненависти, ярости.
Он был потрясен. Он пытался придумать, что следует сказать в ответ, что можно сказать.
Она улыбнулась ему, словно хотела ободрить. Ее волосы под пурпурной матерчатой шапочкой были седыми. Порфир, так называли этот цвет на востоке, и носить его имели право только императоры и императрицы. Она носила темно-синий плащ поверх зеленого платья. Лицо у нее было маленькое, морщинистое, широко расставленные глаза оказались голубыми и все еще блестящими.
Она небрежно произнесла:
– Они убьют вас, конечно. Вы станете мучеником в Сарантии, умрете там, где погибло так много людей. В будущем вы станете Святым великомучеником, вас будут почитать, вам будут молиться. Это не тот почет, который вас ждет за то, что вы нарисуете на холсте или на дереве. Это будет почет, окружающий ваше имя с ароматом вечной благодати.
– Моя госпожа, – начал Перо, – я не из тех, кто участвует в насилии или войне. Я…
– Вы бы и близко не подошли к его дворцам, если бы были другим, – она снова улыбнулась. – Нашей цели идеально соответствует то, что вы такой, какой вы есть.
«Нашей цели».
Он открыл рот и закрыл его.
– Вы еще не так стары, чтобы быть глупым, синьор Виллани, – продолжала она. – Мы понимаем, что это может оказаться невозможным. Мы также понимаем, что Сересса обсуждала с вами эту возможность. Мы знаем серессцев. Да, вас обыщут, и за вами будут следить каждый раз, когда вы окажетесь вблизи от ночного пса. Но мы возлагаем на вас это задание, которое любой джадит, верный богу и утраченному городу, должен принять с гордостью. Вы знаете, что там сделали двадцать пять лет назад. Вы знаете, чем был Сарантий целую тысячу лет. Может быть, у вас будет шанс – у скольких людей он был? – отомстить за всю ту боль, за отнятое величие, – она помолчала. – Я прошу вас помолиться в великом святилище Валерия – за меня, за моего мужа и сына, за всех мертвых, – что бы ни произошло, когда вы будете там.
Теперь это уже не святилище. Ашариты превратили его в один из своих храмов. Они снесли алтарь, убрали солнечные диски, те мозаики, которые еще уцелели. Это все знали. И она это знала.
И все равно.
Все равно. Перо опустился на колени перед этой женщиной, чья несгибаемая, нескончаемая гордость и память была упреком для них всех. Он сказал:
– Вы оказали мне большую честь тем, что говорили со мной, просили меня об этом. Я запомню. И… я сделаю все, что смогу.
Он сам себя поразил, произнеся эти слова.
Она снова улыбнулась ему. Эта улыбка не была доброй. Ходили слухи о том, что она приказала евнухам дворцового комплекса удавить двух ее детей, чтобы освободить путь к трону выбранному ею младшему сыну, тому, который взял себе имя Валерий XI и погиб во время последнего наступления войск калифа. Перо с тревогой почувствовал, что он попал в историю, которая не была его собственной.
Снаружи раздался вопль, ужасный, нечленораздельный крик.
– А, – произнесла старая женщина, поднимая голову. – Похоже, кто-то умер. Пойдем, посмотрим. Сегодняшний день становится все интереснее.
Она махнула рукой. Испуганная девушка бросилась вперед и открыла дверь. Они прошли в большую комнату. В саду лежал мертвый мужчина, а на террасе – мертвая женщина.
– Очень хорошо, – сказала императрица-мать Сарантия. – Этому уже давно пора было случиться.
Она умирала на темно-зеленых плитах пола. Она приказала привезти эти плиты из Варены, там большие каменоломни. Если знаешь, где в мире есть самые лучшие вещи, и обладаешь ресурсами, можно окружить себя красотой.
Она услышала, как открылась дверь, шаги, слова старой ведьмы. «Этому уже давно пора было случиться». Она жалела, очень жалела в последние мгновения своей жизни в этом мире, что не убила ее тогда, давно. Но письма – эти ужасные письма – сделали ее бессильной.
Было очень больно. Она раньше не знала, что бывает так больно. Говорят, рожать ребенка иногда бывает очень трудно, но у нее никогда не было ребенка. Она хотела заговорить, но почувствовала, как во рту забулькала кровь. «Вот что значит кинжал в сердце», – подумала она. Убита другой женщиной. Это дополнительная горечь. Именно так! Было так трудно, всегда так трудно для любой женщины пробиться в этом жестоком мире, а теперь…
Яркое утро. Ей показалось, что становится темнее. Стало темно.
Леонора все еще держала чашу. Она была уверена, что в ней налито отравленное вино. Держать ее в руке было страшно. Смерть на губах из серебряной чаши. Она посмотрела на тело женщины, которая правила здесь почти как королева. Плиты террасы были зеленые, некоторые потемнели от крови, почти у самых ног Леоноры. Уже в третий раз кровь рядом с ней, и кто-то мертв. Она была рада, что ее рука не дрожит, ей не хотелось пролить вино.
– С тобой все в порядке? – спросила Даница. Она вышла на террасу.
Леонора кивнула – не доверяла сейчас своему голосу. Как получилось, что в ее жизнь вошла насильственная смерть?
Она увидела, как к ней подходит Драго Остая. Он взял у нее чашу, осторожно.