Так близко, что может прокричать бесполезное предостережение.
Перо, пересекая поляну в лесу, увидел, как Марин бросился вслед за османами, прячущимися в траве. Он их не видел, но знал, что они там. Даница ранила одного; слышались его стоны, ближе, чем шум, издаваемый людьми, сражающимися на дороге.
«Ты здесь, чтобы охранять меня!» – крикнула Даница Марину, в ее голосе прозвучало что-то новое. Перо продолжал идти вперед. Здесь есть человек, который сумеет ее защитить. Сын Вьеро Виллани может защитить лучника; на какое-то время, конечно, может.
Он схватил упавшую ветку. Оставил на месте маленькие металлические фигурки и взял с собой оружие. Он уже ушел с поляны, но остался в лесу, прошел дальше за спиной у Даницы. Марин убежал за солдатами в траве. Перо боялся за него, но это не слишком помогло бы Марину, правда? Он мог попытаться защитить Даницу. Он не считал, что сможет успешно сражаться с солдатами, он раньше никогда этого не делал. Драки в тавернах в квартале кожевников были… совсем другим делом. Но он не хотел трусливо прятаться в лесу и просто наблюдать.
Ему пришло в голову, что она может услышать его за своей спиной и принять за врага. Он уже собирался окликнуть ее по имени, дать ей знать, что он здесь, когда увидел что-то впереди себя.
Тогда он бросился бежать со всех ног сквозь деревья, и выбежал из леса. Он почти успел. Почти.
Дамаз подобрался к опушке леса. Лучник джадитов смотрел в другую сторону, стрела лежала на тетиве, он наблюдал за своим телохранителем, который погнался за двумя солдатами, оставшимися в траве. Третий из их людей был ранен стрелой. Он стонал от боли. Его звали Гирей. Они две недели ночевали в одной палатке. У него было рваное ухо и маленький сын, и он отпускал хорошие шутки. Он умирал в мокрой, блестящей траве.
Джадит убил еще одного воина своим мечом. Дамаз видел это, трусливый удар в спину. Последний воин поднялся, чтобы сразиться с неверным, крича от ярости – и лучник убил его, как только он встал.
Тот джадит умрет, поклялся Дамаз. Но первым будет этот лучник, который отнял так много жизней. Его необходимо убить.
Дамаз шагнул вперед. Лучник его не видел, а его пес тоже смотрел в другую сторону. Дамаз наложил стрелу, натянул тетиву. Ему показалось, что что-то слабо жужжит в его голове, что-то вроде голоса, – почти наверняка это страх в первом бою. Такое случается. Мужчина может признаться в этом, но никогда, никогда не должен ему поддаваться.
«Дети!» – произнес тогда этот голос у него в голове, отчетливо. Он не ребенок!
Джадит, стоящий в траве внизу, теперь уже увидел его. Это неважно. У него только меч. Он указал рукой, прокричал предостережение лучнику. Собственно говоря, он прокричал имя. Дамаз даже знал это имя, он его недавно вспомнил.
Он опоздал, этот крик. Опоздал во многих смыслах.
Лучник резко повернулся лицом к нему, поднимая лук. Пес зарычал, рванулся вперед. Дамаз уже отпускал тетиву. Расстояние было небольшое, а он хорошо стрелял, всегда хорошо стрелял, с того первого раза, когда им выдали луки и стрелы, чтобы научить еще одному способу убивать врагов.
Его стрела попала лучнику в сердце, точно в то место, куда он прицелился, когда увидел, что на лучнике джадитов нет доспехов. Он увидел, как стрела попала в цель.
Потом до Дамаза окончательно дошло услышанное имя, и он открыл рот, и в тот же момент почувствовал боль, которая взорвалась, словно лопнуло яркое, разноцветное колесо. Он рухнул вперед, от сильного удара сзади, нанесенного дубинкой, после чего он упал ничком, а лук вылетел из его рук.
Его голова ударилась о землю. Он был оглушен, ловил ртом воздух. Было имя. Его прокричал кто-то. Он знал это имя. Он знал…
На его голову обрушился второй удар, и Дамаз потерял способность чувствовать что-либо, кроме… так странно, что последнее, что он чувствует, – это печаль. Именно печаль охватила его, до того как он провалился в темноту под ярким солнцем, но также под звездами Ашара, которые всегда есть на небе, как их учили.
«Дети!» – услышала Даница как всегда ясно прозвеневший голос деда, но полный такого страдания, как никогда прежде.
«Ох, жадек!» – подумала она, оборачиваясь. Она успела это сделать. И увидеть его.
– Невен! – крикнула она. Или попыталась крикнуть, хотела, но не смогла, так как стрела вонзилась выше ее незащищенного сердца.
В древних преданиях (а некоторые из них сохранились, их рассказывали, в основном, детям) о богине или боге охоты – до прихода Джада, яркого, как солнце, управляющего солнцем – божества могли воскресить из мертвых своих поклонников или служителей. Языческие боги обладали такой властью, или люди верили, что обладают.
В Саврадии, в самой ее глуши, в дни и годы после падения Сарантия, во времена войн между более новыми верованиями в солнце и в звезды, было принято считать, что это неправда. Те боги уже ушли.
Джад охранял своих детей, сражаясь во тьме под миром каждую ночь, но тот, кто умирал, не возвращался обратно. Бессмертный не поднимал его снова, без ран, без повреждений, живым. В конце концов, сам любимый сын бога не вернулся обратно, когда упал с неба, правда?
Век подобных чудес, или веры в них, миновал. Вдумчивые и мудрые понимали, что старые легенды обращались к людской тоске, а тоска бесконечна. Мужчины и женщины, любовники, друзья, почти незнакомые люди, держащие ветвь дерева над погибшим мужчиной (погибшим мальчиком, как оказалось), – все знали, что они живут и выживают в жестоком мире, между рождением и смертью. Дети умирают, пытаясь вдохнуть воздух. Отцы и братья умирают, любовников убивают, женщины покидают этот мир во время родов, солдаты гибнут на войне, крестьяне – во время налетов, при свете пожаров.
Если стрела прилетела сквозь утренний свет над весенней травой рядом с древним лесом и попала тебе в грудь, когда ты повернулась лицом к стрелку, ты должна умереть.
Ты не встанешь снова в этом солнечном свете, какой бы храброй ты ни была, какой бы непокорной, каким бы до боли несправедливым ни считали другие то, что ты ушла так рано. Старые верования, пускай их когда-то считали истинными, тоже ушли. Это были всего лишь сказки, которые рассказывали для того, чтобы отодвинуть подальше ожидающую каждого человека тьму.
Глава 16
Теперь стало тише, там, внизу, на дороге. Перо заставил себя посмотреть в ту сторону. Он с трудом заставил себя это сделать, но если там дело плохо, они все погибнут, не только Даница. Ашариты увидят здесь его и Марина. Но на имперской дороге все оставшиеся стоять или сидящие на конях были людьми Скандира. Он увидел, как они убили последних османов. В этом месте нельзя брать заложников или пленных. Это далекий от всего уголок, дорога, хижины лесорубов, поля вдалеке, место, где этим утром властвовала смерть.
«Бойня на главной дороге, – подумал Перо, – не похожа ни на одну из известных ему картин, изображающих битву». На тех картинах копья и стяги были тщательно нацелены в точку схода перспективы. Изящество и гармония композиции на многолюдных, многоцветных полотнах. Он очень восхищался такими картинами прежде. Будет ли он еще когда-нибудь восхищаться ими снова, промелькнула у него мысль.
Он видел Скандира на его сером коне в окружении семи или восьми членов его банды. Всех, кто уцелел, по-видимому. На глазах у Перо был убит последний из османов, его умоляющий голос слабо донесся издалека. Затем наступила полная тишина. Можно было слышать пение птиц, шелестящие вздохи ветра в деревьях у него за спиной, шорох весенних листьев.
Ему показалось, что немного раньше он услышал чей-то голос. До того, как смерть пришла на опушку леса. Голос, крикнувший «Дети!». Но он понятия не имел, действительно ли слышал его, и кто это крикнул, и было ли это в действительности. Он почему-то вспоминал ту фигурку, к которой прикоснулся на поляне. Они пришли в странное место, показалось Перо Виллани.
Лежащий у его ног ашарит, который добрался сюда, наверх, чтобы убить, и сделал это, слегка шевельнулся и застонал. Кажется, пока на совести у Перо нет ничьей жизни. Он подумал, что Скандир, или кто-то из его банды, прикончит этого ашарита. Или, может быть, Марин Дживо, который все еще стоял неподвижно, будто вросшее корнями в поле дерево, на полпути к дороге, и смотрел в эту сторону. Марин держал свой меч так, словно забыл о нем. Конец оружия исчезал в траве, под странным углом к телу. Он бы мог это нарисовать, подумал Перо. Он посмотрел на запад и увидел других купцов и их охранников, и животных, которые начали выходить из леса. Тико стоял рядом с Даницей, там, где она лежала. Он настойчиво лизал ее лицо. Это было так грустно, что не выразить словами. Перо показалось, что он сейчас зарыдает.
Один из серессцев издал радостный крик, это был тонкий, странный звук, он сразу же умолк. Птицы и ветер. Османский солдат у его ног снова шевельнулся. «Я даже не могу ударить человека так сильно, чтобы он потерял сознание, не говоря уже о том, чтобы убить его», – подумал Перо. Его охватила обида. Он почти успел, он поступил правильно, бросившись сюда, он просто не сделал того, что нужно.
Он почти не знал Даницу Градек. Никто из них ее не знал. Так мало времени прошло с тех пор, как он поднялся на корабль Дживо в Серессе. Здесь и другие погибли, не только она – там, на дороге, и на полпути сюда те три османа в траве. Он понял, что Марин, наверное, добил раненого, того, кто кричал от боли.
На тех картинах, которые он видел, сцены битв выглядели праздничными. Хаос закончившейся жизни, вывалившиеся внутренности не вешали на стенах дворцов. Никто не заказывает написать сцену, где твой предок умирает, крича, обеими руками зажимая живот, чтобы не выпали кишки. А торжествующие воины из числа твоих предков никогда не отрезают головы умоляющим, готовым сдаться в плен людям. Триумф требует художественного равновесия. Точки схода. Количество синей и золотой (дорогостоящей!) краски оговорено в контракте.