купца.
– Вы можете предупредить тех серессцев, с которыми мы прибыли сюда, в качестве одолжения, – только и сказал он. – И, возможно, также Томо, если вы знаете, где он. Правда, было бы разумно с вашей стороны уехать, господар.
Тут они подошли к базару, и Виллани резко сменил тему, попросил помочь ему найти место, где можно купить новые кисти и шлифовальный брусок. «Порфир лучше всего подходит для этой цели», – сказал он.
Больше они ничего важного не обсуждали. Они расстались на базаре, после покупки нужных вещей. Марин спрятал письмо в рукав, и множество его вопросов осталось без ответа.
– Спасибо, – сказал Перо Виллани. Если бы у него настойчиво требовали ответа, Марин сказал бы, что художник выглядел полным решимости – и повзрослевшим.
И, несмотря на эту встречу, Марин все еще в городе, и это, конечно, глупо, после такого предостережения от человека, который желает ему добра и явно имеет сведения изнутри дворцового комплекса.
«Возможно, – думает он, – это как-то связано с войной?» Все ждут новостей. Тем не менее это маловероятно – вести из армии уже облетели бы город, какими бы секретными они ни были. Нет, это имеет отношение к чему-то такому, с чем Виллани столкнулся в стенах дворца.
Марин зашел так далеко, что даже велел своим охранникам достать мулов и подготовить купленные товары к путешествию. Он все еще ждет возможности приобрести перец – это безумие, он это понимает.
Но тогда было нечто такое во взгляде Виллани, и Марин понимает, что ему очень нравится художник, очень, и ему не хочется оставлять того здесь, даже если он ничего не может сделать (а почти наверняка он ничего не может сделать). «Не каждый поступок в жизни, – думает он, – продиктован рассудком».
Он посылает через пролив за Томо Агоста. Когда на следующее утро Агоста приходит, Марин просто говорит ему, что имеет основания считать разумным поспешить с отъездом обратно на запад, и предупредить об этом их спутников по путешествию сюда.
Кажется, Агоста не удивлен. Конечно, он не просто слуга.
– Синьор Виллани вам что-то сообщил?
– Да, я кое-что узнал.
– От него?
Марин колеблется.
– Да, – отвечает он. – Несколько дней назад.
– Но вы до сих пор здесь.
Марин пожимает плечами, теперь он раздражен. Иногда люди более умны, чем ты от них ожидаешь.
– Я уеду после последней попытки купить перец.
– Исфаганский?
– Да.
– Я могу вам это устроить. Возможно, придется подождать до завтра. Но если совет исходит от синьора Виллани, разумно послушать его.
– Ты что-нибудь знаешь?
– Только человека, у которого может быть исфаганский перец.
– Герцога Серессы больше боятся или любят?
Утро во Дворце Безмолвия. Сегодня по небу бегут облака, и освещение меняется, когда они заслоняют солнце, но к этому моменту живописец уже уловил тот свет и цвет, который ему нужен для сада и деревьев, для вида из окна и для лица калифа. Собственно говоря, он уже почти закончил.
Перо поражался своей способности сосредоточиться и работать (и отвечать на трудные вопросы). Он много дней и ночей писал два разных портрета, один по ночам в другом дворце, под землей, после чего его ждали встречи в непроницаемой темноте комнаты.
«Есть много удивительного в зове страсти», – думал он. То, что он так возбуждался, так погружался в страстное желание каждую ночь. Даже зная – может быть, именно потому, что он знал? – что принц, который посылал его туда, почти наверняка желает его смерти.
На запад ведет длинная, большей частью пустынная дорога. И наверняка на землях османов вспыхнут беспорядки, если здесь произойдет то, что, весьма вероятно, произойдет: когда обнаружится, что тщеславный, бесшабашный юный принц велел тайно написать свой портрет в одежде цвета порфира.
Художник, написавший этот портрет, едва ли проживет достаточно долго, чтобы оказаться на дороге, ведущей на запад.
Поэтому художник решил, что напишет самый лучший портрет, какой сможет, в этой утренней комнате. Такой, может быть, чтобы он остался, уцелел, и заставил мужчин и женщин сказать даже в далеком будущем: «Это очень хорошо. Этот художник стал бы большим мастером». И они, может быть, покачают головой и прибавят: как ужасно печально, что карьера младшего Виллани оборвалась так рано.
«Это происходит слишком часто», – возможно, скажут они.
В той темной комнате была одна женщина, которая находилась там каждую ночь. Он понятия не имел, кто она такая, кто такие они все. Другие менялись, но он начал узнавать аромат этой женщины (ее собственный аромат, не духи), вкус ее губ. И даже когда то, что происходило, становилось яростной схваткой на постели с другими, эта женщина находила его руку и держала ее, и Перо начал так же находить ее руку в темноте.
Он представления не имел, как она выглядит, они не понимали слов друг друга (в той комнате понимали друг друга иначе). Все равно, пока другие стремились возбудить его, или сами получить удовольствие, она переплетала свои пальцы с его пальцами, и неожиданно происходило кое-то еще.
По-видимому, на свете можно найти нежность, даже здесь. А это означает – почти везде, правда?
Прошлой ночью он не ходил в ту комнату. Эта часть обмана закончена. Портрет в другом дворце был завершен две ночи назад. Принц Джемаль точно знает, по-видимому, чего он хочет, как это должно быть разыграно.
Перо спал глубоким сном, несмотря на то, что понимал: его жизнь несется, как щепка через пороги по бурлящей воде, к своему завершению. Тело и душа – странные вещи. Мыслители, ему это известно, высказывают разные взгляды на эту странность, но он художник, а не ученик философа.
Он здесь поработал с полной душевной отдачей, Перо это знает. Он встретил неожиданную нежность в темноте. Он проспал последнюю ночь так, словно его ничто на свете не тревожило. Потом прошел через сад в лучах утреннего солнца, под высокими белыми облаками.
Калиф, спрашивая о герцоге Риччи, о страхе или о любви к нему, сохранял нужную позу. Он был отличным натурщиком. «Как будто, – подумал Перо, – он решил стать самым лучшим и в этом, как во всем остальном».
Держа в руке кисть, Перо ответил ему.
– Больше боятся, я бы сказал, мой господин. Совет Двенадцати, несомненно, больше внушает страх, – Перо выписывал последние детали, левую руку, темно-красный перстень на указательном пальце. – Но также, мне кажется, считают, что этот герцог руководит нами мудро.
– А герцоги до него?
– Герцог Риччи – единственный, кого я знал, мой господин.
Гурчу это обдумал. Неторопливый человек.
– Страх лучше, – сказал он. – Он следует за властью и остается с ней. Любовь или доверие могут слишком легко измениться.
«Такие слова можно услышать и в Серессе», – подумал Перо, но ничего не сказал.
– На востоке жил один завоеватель, еще до того, как милость Ашара снизошла на человечество, который говорил, что самая великая радость в жизни – это зарубить своего врага на войне, а потом класть свою голову на грудь его жен и дочерей.
«А вот такого в Серессе не слышали», – этого Перо тоже не стал говорить.
– Да, мой господин, – снова произнес он.
– Раньше я в это верил, – сказал Гурчу Разрушитель.
Молчание. Перо Виллани не собирался на это отвечать. Он работал своими кистями, красками. Он прибыл сюда, чтобы писать портрет. Портрет почти закончен. Никто его еще не видел – портрет тщательно накрывали каждый раз, когда они заканчивали сеанс. Он предлагал калифу взглянуть, объяснил, что некоторые заказчики хотят увидеть работу, другие предпочитают подождать. По-видимому, Гурчу с этим тоже не спешил.
– А кто станет преемником вашего герцога? – спросил калиф. – Он не молод.
– Да, мой господин, он не молод.
Можно было решить для себя давать уклончивые ответы. Однако Виллани с того первого утра в этой комнате сказал себе, что будет говорить правду и надеяться, что это поможет ему выжить.
– Об этом идут разговоры. Всегда, – прибавил он.
– Это разрешено? В открытую?
– В Серессе? Да, ваша милость. Но никто ничего не знает. Люди строят догадки. Распускают слухи.
– Плохая привычка в больших городах.
– Да, мой господин. А другие… ищут благосклонности. Пытаются принять чью-нибудь сторону. Это всегда трудно, когда происходят перемены.
– Здесь тоже так, – заметил калиф османов, и Перо Виллани спросил себя, не сделал ли он все-таки ошибку.
Он сосредоточился на красных кольцах – на настоящем, на руке калифа, и на том, которое он сейчас писал. Алая краска, чуть-чуть глазури, допускаемой этим материалом и этой поверхностью, и – только что – крохотный мазок белой краски, самой маленькой кисточкой, чтобы показать солнечный свет, который проник в окно комнаты и коснулся драгоценного камня на руке Гурчу.
– Я встречался с герцогом только один раз, мой господин, – сказал Перо. – Когда он предложил мне выполнить этот заказ. Но… он вызвал у меня восхищение. Я думаю… вы понравились бы друг другу, мой господин.
Ему никогда не приходила в голову эта мысль, и он ее не ожидал.
Гурчу изменил позу, повернулся и посмотрел на Перо. Перо испугался, потом увидел (он уже научился видеть к этому времени) насмешку в черных глазах.
– Неужели? Означает ли это, что ты мною восхищаешься, синьор Виллани?
– Это было бы слишком большой самонадеянностью, мой господин! Я бы никогда…
– Это так? Ты мною восхищаешься?
Ему захотелось опуститься на колени. Это было ужасно трудно. «Говори правду», – сказал он себе.
– Да, мой господин.
– Почему?
Вдох.
– Те вопросы, которые вы мне задаете. Ваше любопытство относительно моего мира. Всего мира.
– Поэтому? Я просто узнаю о своих врагах.
Этому человеку нельзя возражать. Ты сказал правду, но можешь также проявить мудрость и иногда промолчать.
Насмешка все еще не покинула этих глаз над похожим на клюв носом, который он изобразил – как считал Перо – достаточно хорошо. Он надеялся, что не слишком хорошо, иногда такое случается.