Но приставленные к нему охранники уже дважды допустили промах, и из-за этого должны были погибнуть люди. «Хорошо, что этими людьми оказались всего лишь киндаты», – позже заметил Томо. Он произнес это с горечью.
Дживо в ту ночь был молчалив. Перо оставил его в покое. Он все-таки поблагодарил его перед тем, как они погасили лампы. Марин по-прежнему клал рядом с собой меч. Перо гадал, сколько раз Дживо убивал людей. В конце концов, он уснул.
Больше происшествий не было. Они не остановились в той деревне, где провели ночь по пути в Ашариас, не съехали с дороги и не замедлили шаг, когда проезжали то место, где произошла битва немного дальше к западу. У них не было причин это делать. Совсем никаких.
Их охрана проводила их до самых стен Дубравы, куда они подъехали поздним утром, в солнечный день. Джанни не поехали в город вместе с ними. Перо попросили подписать документ, подтверждающий, что он благополучно доставлен до места назначения. Он подписал. Дживо засвидетельствовал его, и скрепил своей семейной печатью. Джанни развернулись и снова двинулись на юг, в долгий путь.
Перо Виллани и Марин Дживо несколько минут смотрели им вслед, потом повернулись и вместе вошли в ворота, прошли по Страден, мимо последнего фонтана. Вошли в святилище недалеко от стен города. Перо увидел там новые фрески. Он вспомнил, что ему рассказывали о них, вспомнил встречу с художником. Купец и художник преклонили колени, сделали знак солнечного диска и помолились.
– Спасибо, – произнес Марин, когда они встали. – Ты спас мне жизнь, и я всегда буду знать это и помнить.
– Я не…
– Ты это сделал. Я бы погиб в Ашариасе, если бы ты не договорился, чтобы тебе разрешили взять меня с собой.
Вероятно, это было правдой. Другие погибли. Вести о насилии догнали их, их принесли всадники, скачущие с распоряжениями для правителей городов и отступающей армии. Калиф предупреждал Перо, что это может произойти. Поэтому он и попросил позволения взять с собой друга.
– Все, что могу тебе дать. Всегда, пока я жив, – сказал Марин Дживо.
Перо обнаружил, что в данный момент ему нечего сказать, он не нашел слов. Он все еще берег в себе то, что изменилось и продолжало меняться в нем. Ему надо выйти теперь из этого внутреннего пространства, подумал он, учитывая то, где они находятся. Он кивнул.
– И все, что я могу дать тебе, – ответил он. – Где бы я ни находился.
Когда они вышли из святилища, их уже ждали люди. Их, конечно, увидели, встретили громкими взволнованными приветствиями и вопросами. Очень сложными вопросами, как показалось Перо.
Он предоставил Дживо отвечать на них – это же его город, а не Перо. Велел Томо отнести их вещи, в том числе подарки от калифа, в резиденцию серессцев. Спустился к пристани и нашел лодку, которая доставит его на остров.
Он изменился, она это видела. Она неожиданно почувствовала тревогу. Все ее чувства в то утро постепенно обострялись, вплоть до этого момента.
Она поздоровалась с ним, он ей поклонился. Они стояли на террасе, укрытой тенью от солнца. Он смотрел на море. Молчал. «Он вырос у моря», – подумала Леонора.
Она налила им вина. Спросила:
– Вы сделали то, ради чего поехали на восток, синьор Виллани?
Он повернулся к ней, учтивый, серьезный. Его еще покрывала дорожная пыль. По-видимому, он приехал прямо сюда. Мужчина, который сказал, что любит ее, перед тем, как уехал. Она подумала, что он пытается справиться с тем, где они сейчас, с тем, кто она теперь. Отчасти именно это лежало в глубине этого утра.
– Да, госпожа.
– Значит, вы встречались с великим калифом?
– Встречался.
– И вы довольны своей работой? А он доволен? – она улыбнулась. – Я понимаю, что на эти два вопроса не всегда можно дать один и тот же ответ.
Она старалась заставить его улыбнуться. Сама не понимала, почему. Это было на нее не похоже. Она села.
– На этот раз, правда и то, и другое, как мне кажется. Он был так любезен, что сказал мне об этом. Но я… синьора…
Она смотрела на него. Действительно, он уже не тот человек, который уехал, а он провел на востоке не так уж много времени. Здешние люди ездят в Ашариас и обратно все время, не так ли?
– Расскажите мне, – попросила она. – Если у вас есть желание.
Пауза. Ей действительно тревожно, этого нельзя отрицать. Она сложила руки на коленях.
Он произнес:
– Я по-прежнему люблю вас, Леонора. Я вам уже говорил, что непостоянство не в моем характере.
Кровь прилила к ее щекам, она это почувствовала. Она не ожидала этих слов, сказанных вот так просто, а, возможно, и совсем не ожидала.
Он сказал, как будто развивал ту же мысль:
– Я не должен был находиться здесь. Я должен был погибнуть. В Ашариасе или в дороге.
И внезапно, удивительным образом, она перестала чувствовать тревогу и сомнение. Что-то стало поразительно ясным, живым, как море у него за спиной в этом свете. Она сама почувствовала в себе перемену, или… ей показалось, что она осознала, наконец, эту перемену.
– Я в это не верю, синьор Виллани, – возразила она. И так как он продолжал смотреть на нее, она сказала:
– Перо, ты должен находиться именно там, где находишься. На этой террасе. Вместе со мной.
Тогда она увидела его улыбку. Или начало улыбки. Она подумала, что может превратить это в нечто большее, чем просто начало. И сказала раньше, чем сумела остановить себя:
– Мы поедим в полдень, ты расскажешь мне то, чем найдешь возможность поделиться со мной. Потом, но только если это доставит вам удовольствие, синьор, мы сможем удалиться в… в мою комнату и… доверить себя друг другу, – она снова почувствовала, как покраснела. Но продолжала смотреть ему прямо в глаза.
– Если это доставит мне удовольствие? – спросил он.
– Да.
Он покачал головой, словно в изумлении.
– Такое, что словами не высказать, – сказал он.
В его голосе прозвучало что-то новое. Услышав это, она была поражена охватившим ее желанием. Да, поражена. «Это слово будет определять сегодняшний день», – подумала Леонора.
После, лежа рядом с ним, она поняла, что ей быстро открывается одна за другой много истин. Можно назвать этот день (и она его так и назовет) памятным.
Она недавно гадала, не привела ли ее жизнь в место, далекое от любых интимных отношений. Но… это был не так. Не так, теперь она это поняла, лежа с ним в своей постели.
Также оказалось, что художники из Серессы, или именно этот художник, более опытен и внимателен в некоторых делах, чем тот мальчик, которого она любила в Милазии, каким бы он ни был страстным и пылким, или доктор, которого она знала всего несколько дней, но который отличался мягкостью, памятной и по сей день.
Потом Перо встал с кровати – она смотрела на его стройную, обнаженную фигуру, – взял свою сумку и достал оттуда блокнот. Она тоже встала, позволяя ему смотреть на нее, раздвинула шторы, впуская солнечный свет, и, вернувшись на кровать, стала смотреть этот блокнот. И ее сердце снова сильно забилось, уже по другой причине.
– Ох, – произнесла она. – О, мой дорогой. Ты всегда был способен на это?
– Нет, – ответил он. – Не в такой степени. Я не мог остановиться и рисовал с тех пор, как уехал из Ашариаса.
– Я никогда, – призналась она, совершенно искренне, – не видела ничего подобного, – и прибавила: – Перо, я теперь тебя немного боюсь. Это нечто святое.
И Перо Виллани, который изменился, но все равно любил ее, ответил:
– Думаю, я напишу сильные картины. Если мне будет позволено, – и в его голосе Леонора услышала гордость, да, но также удивление, даже благоговение, перед тем, что теперь в нем появилось.
И она тоже почувствовала, снова поразившись, в нем гордость. Уже! И свое собственное изумление, когда она переворачивала страницы в его блокнотах, и видела мужчин, и металлические звезды, и поваленные статуи, огоньки, которые, казалось, двигались, женщин, продающих фрукты или шелка на базаре, и огромный, взмывший в небо купол храма, который был святилищем, когда его построили.
И еще…
– Ты нарисовал так много рук, – сказала она. Она видела их, листая одну страницу за другой. – Зачем ты стал делать такие рисунки…
– Я и сам точно не знаю, – ответил он, и замолчал. И Леонора что-то услышала (она была в тот день так настроена на него, после вспоминала она), и не стала просить его рассказать об этом больше, и потом тоже никогда не просила, все эти годы.
Она отложила в сторону блокноты, но не очень далеко от себя, потому что знала, что ей захочется посмотреть снова. Но сначала… Сначала ей необходимо было, ради чести, ради справедливости, из гордости и любви, найти способ сказать ему кое о чем.
Она привстала, опираясь на локоть, и другой рукой погладила его брови (она никогда не делала этого раньше ни с кем).
– Ты останешься на ночь? – спросила она.
– Если можно.
– Мы… нам надо будет поселить тебя в палатах для гостей.
– Конечно, – согласился он. И опять улыбнулся. – Иначе нам совсем не удастся поспать.
Леонора ощутила в себе тепло и страсть, она шевельнулась в ней, внушая тревогу, и она сказала:
– Я думаю, мне удастся лишить тебя сил настолько, чтобы ты уснул, если мне предоставят такую возможность.
Он рассмеялся.
И пока он смеялся, Леонора услышала, как она говорит, или пытается сказать:
– Перо, я не могу… я не…
Она осеклась.
Он видел, как она подыскивает слова, ей явно необходимо было это сказать, и поэтому он сказал это за нее. Кажется, он сумел это сделать.
Закончив смеяться, он улыбнулся, потом сказал серьезно:
– Любовь моя, ты не можешь уехать отсюда, с этого острова, уйти со своего поста. Это твое законное место, ты здесь необходима. Тебя привели в твою гавань.
Она прикусила губу. Он уже видел, раньше, как она это делала.
– Ты сможешь это принять? – спросила она. – Ты понимаешь?
– Я понимаю, – ответил он, – что если бы я попытался увезти тебя от этого, если бы я каким-то образом не позволил тебе остаться здесь, то с моей стороны было бы наглой ложью утверждать, что я люблю тебя.