– И правильно, – продолжала мама. – Это неправда. Они посадили его в тюрьму, но он ничего плохого не делал. Наш папа очень хороший, благородный и честный. А для нас он самый любимый, близкий и дорогой человек. И мы должны помнить о нем, гордиться и терпеливо ждать его возвращения.
Бобби снова прильнула к маме и принялась повторять: «О, папа, папа!» – много, много раз подряд. А потом спросила:
– Но почему же ты не могла мне все рассказать?
– А вот ты теперь собираешься рассказать остальным? – ответила вопросом на вопрос мама.
– Нет, – с уверенностью отозвалась Бобби.
– А почему? – продолжала прижимать ее к себе мама.
– Потому что… – начала Бобби и осеклась.
– Вот именно, – не требовалось дальнейших ее объяснений маме. – И, надеюсь, теперь тебе ясно, почему я молчала. А теперь мы обе должны друг друга поддерживать и быть храбрыми.
– Да, – согласилась Бобби. – Мама, а ты не станешь еще несчастнее, если все мне сейчас расскажешь? Я просто хочу понять.
И, еще крепче прижавшись к ней, она обо всем узнала.
Люди, которые заявились к ним в дом, когда они обсуждали ремонт паровозика Питера, пришли арестовать папу. И обвинялся он в том, что будто бы продавал русским государственные секреты и превратился в предателя и шпиона. А потом начался судебный процесс, на котором в качестве основных улик были представлены письма, найденные у папы в столе на работе, и они убедили присяжных в его виновности.
– Да как они только могли на него смотреть и в такое поверить! – не укладывалось в голове у Бобби. – И разве вообще кто-то мог такой ужас сделать?
– Ну, кто-то ведь сделал, – сказала мама. – А все улики указывали на папу. Эти письма…
– Но как они очутились у папы в столе? – не понимала Бобби.
– Ему их подбросили, – ответила мама. – И был это именно тот, кто действительно продавал тайны.
– Как же он жутко, наверное, себя теперь чувствует! – воскликнула Бобби.
– Сильно подозреваю, у этого человека вовсе нет чувств, – брезгливо поморщилась мама. – Иначе он просто не смог бы такого сделать.
– А если он просто их спрятал туда, чтобы его самого не поймали? – предположила Бобби. – Ты это не говорила юристам или кому-то еще? Ой, а вдруг папе кто-нибудь это нарочно сделал?
– Все может быть, – вздохнула мама. – Папин подчиненный, который и получил его место, после того как это произошло, всегда очень завидовал, что он такой умный и все его ценят. Папа никогда до конца не доверял ему.
– Но мы ведь можем кому-нибудь все объяснить, – с надеждой проговорила Бобби.
– Милая, я пыталась, но никто не желал меня слушать, – ответила мама. – Нет, дорогая, все средства исчерпаны, и теперь папе, мне и тебе остается только быть храбрыми, терпеливыми и… – она понизила голос. – Молиться, милая моя девочка.
– Мама, ты так похудела, – пригляделась к ней Бобби.
– Ну, может, немного, – махнула рукой она.
– И, знаешь, – медленно продолжала Бобби. – По-моему, ты не только самая хорошая, но и самая храбрая.
– Только давай не будем больше об этом, ладно, моя дорогая? – провела ладонью по ее плечу мама. – Мы просто должны оставаться храбрыми и с честью все пережить. И, пожалуйста, не мучай себя все время мрачными мыслями. Постарайся, наоборот, быть веселой. Развлекайся сама и развлекай сестру с братом. Когда я вижу, что вам хоть немножечко хорошо и весело и вы получаете от жизни удовольствие, мне становится гораздо лучше. А потому умой поскорее свое бедное маленькое круглое личико, и пойдем погулять по саду.
Питер и Филлис держались с Бобби до предела по-доброму и участливо, но ни о чем не расспрашивали. Питер решил, что так будет лучше всего, и сумел вдолбить это Филлис, которая, руководствуясь собственным разумом, разумеется, задала бы сотню вопросов.
Неделю спустя, сумев наконец на достаточно долгое время остаться в одиночестве, Бобби написала письмо, и адресовано оно снова было старому джентльмену.
Мой дорогой друг!
Вы видите, что напечатано в этой газете, но это неправда. Папа никогда этого не делал. Мама сказала, что кто-то ему подложил бумаги в письменный стол на работе. А еще она говорит, что папин подчиненный, который потом получил место папы, ему завидовал и папа ему не доверял. Но маму никто не желает слушать, а Вы такой хороший и умный и так быстро нашли жену русского джентльмена. Не могли бы Вы выяснить, кто совершил предательство, потому что это не папа. Клянусь честью. Он англичанин, и не способен на такие ужасные вещи, и тогда его отпустили бы из тюрьмы. Ведь это ужасно, и мама так похудела. Она нас однажды просила молиться обо всех заключенных и узниках, и я теперь это понимаю. Ой, помогите мне! Об этом ведь знаем только мама и я, но мы ничего не можем поделать. А Питер и Филлис не знают. Я буду молиться за Вас каждый день утром и вечером, пока жива, если Вы попытаетесь выяснить. Представьте себе, если бы это был ваш собственный папа и что бы Вы чувствовали. О, помогите, помогите, помогите, пожалуйста, мне! С любовью
Я остаюсь Вашим любящим маленьким другом
Роберта.
P. S. Мама послала бы Вам наилучшие пожелания, если бы знала, что я Вам пишу, но зачем ей рассказывать, если потом у Вас не получится. Только я знаю: у Вас получится. С большой любовью
Бобби.
Вооружившись мамиными большими ножницами, она вырезала из газеты заметку о судебном процессе, положила ее в конверт с письмом и пошла его относить.
Чтобы брат и сестра не набились в компанию, она улизнула из дома втайне от них через заднюю дверь и добралась до места гораздо более длинным путем, чем обычно, а там вручила письмо начальнику станции с просьбой на следующее же утро вручить его старому джентльмену.
– Где ты была? – прокричал Питер с окаймлявшей задний двор стены, на которой они сидели сейчас вместе с Филлис.
– Ну, конечно, на станции, – ответила Бобби. – Дай-ка мне руку.
Она поставила ногу на замок двери и, взявшись за руку брата, тоже взобралась на стену.
– Что это с вами? – оглядела она обоих. Они были очень грязные, между ними лежал на стене комок мокрой глины, и каждый сжимал в своей изрядно вымазанной чем-то черным руке по осколку шифера. А возле Питера, но чуть подальше, наверное, чтобы это как-то случайно не упало на землю, находилось несколько странных предметов цилиндрической формы, напоминающих толстые сардельки, но только открытые с одного конца.
– Это гнезда, – торжественно объяснил ей Питер. – Ласточкины гнезда. Мы собираемся высушить их в духовке, а после подвесим на веревках под балками каретного сарая.
– Да, – подхватила с воодушевлением Филлис. – А теперь мы начнем собирать всю шерсть и волосы, какие только удастся, и весной выложим ими изнутри гнезда. Представляешь, как ласточки будут рады.
– Мне давно уже кажется, что мы, люди, недостаточно делаем для бессловесных животных, – изрек с добродетельным видом Питер. – И как это никому до меня даже в голову не пришло наладить изготовление гнезд для бедных маленьких ласточек.
– О-о, – протянула с загадочным видом Бобби. – Если бы всем приходило в голову все, то остальным бы вообще не оставалось ничего такого, о чем нужно подумать.
– Посмотри на гнезда. Правда, они хорошенькие? – потянулась Филлис через Питера, чтобы схватить гнездо.
– Осторожно, корова ты неуклюжая! – возопил он, но было поздно: сильные маленькие пальчики Филлис уже смяли гнездо.
– Ну вот, – сквозь зубы процедил Питер.
– Да ладно тебе, – примиряюще проговорила Бобби.
– Тем более это было одно из тех, что делала я, – уточнила Филлис. – Поэтому можешь не возмущаться. Мы с Питером ставили свои инициалы на всех гнездах, которые сделали, – объяснила старшей сестре она. – Вот ласточки в них поселятся и узнают, кого должны любить и благодарить.
– Ласточки не умеют читать, глупыш, – хмыкнул Питер.
– Сам глупыш, – ответила Филлис. – Откуда ты знаешь?
– Да кто вообще эти гнезда придумал делать? – проорал Питер.
– Я! – взвизгнула Филлис.
– Ну да, ты придумала, – бросил высокомерно Питер. – Наделать из сена гнезда для воробьев и рассовать их среди плюща. Только они у тебя бы раскисли еще до того, как воробьям пришла бы пора класть в них яйца. И вот тогда я придумал про глину и гнезда для ласточек.
– Наплевать мне на то, что ты говоришь, – заявила Филлис.
– А я, между прочим, гнездо исправила, – захотелось отвлечь их от набирающего обороты конфликта Бобби. – Вот, смотрите, с ним полный порядок. Дай, Филлис, мне палочку, и я снова на нем напишу твои инициалы. Только, – задумалась вдруг она. – Как же вы их различать-то будете, если у Питера имя на «п» начинается и у тебя то же самое?[2] – А я ставлю «ф», как слышится, – объяснила сестра. – Потому что ласточки тоже все пишут, как слышат. Совершенно в этом уверена.
– Да не могут они писать, – опять заспорил с ней Питер. – Понимаешь, вообще никак не могут.
– А почему же тогда они на рождественских открытках и «валентинках» всегда нарисованы с буквами вокруг шеи? – невозмутимо осведомилась Филлис. – Как бы им знать, куда нужно лететь, если они читать не умеют?
– Такие ласточки бывают только на картинках, – пытался втолковать ей Питер. – И открытки они не сами приносят по адресу, а почтальон. Вот ты сама хоть раз видела живую ласточку с буквами на шее?
– Ну, я видела голубя, то есть мне папа рассказывал, – уточнила Филлис. – Только он буквы носил не на шее, а под крыльями, но ведь это одно и то же и…
– Послушайте, – было совершенно ясно Бобби, что этот спор хорошим не кончится. – Завтра состоится игра в «зайца» и «гончих».
– И кто играет? – мигом переключился Питер.
– Ученики местной школы, – объяснила Бобби. – По мнению Перкса, «заяц» сперва побежит вдоль путей, а значит, мы с вами можем спуститься по склону к туннелю и все увидеть.
Бобби правильно рассчитала: обсуждение предстоящей игры оказалось для брата с сестрой несравненно более интересной темой, чем способность ласточек к чтению и письму. Мама, узнав, в чем дело, разрешила им на другой день взять обед с собой, и они могли хоть до вечера вести наблюдение за игроками.