Ах да, и в-четвертых: Марго Бонапарт неустанно стремилась «отплатить» Базу Кабонго. До сих пор ее попытки успехом не увенчались.
– Раньше сюда сливали жир, – сказала Марго. Она потянула за ручку и открыла дверцу. – Вы когда-нибудь чистили такие штуки? Воняет просто ужасно. Каждый раз, когда мы начинали чистить, клиенты просто разбегались. В итоге папа установил другой жироуловитель, снаружи. Тот гораздо меньше. А этот просто огромный, вот посмотрите.
Мы подошли к краю дверцы. Марго была права: это углубление было размерами где-то полтора на два метра, как старый хэтчбек. Жироуловитель напоминал крошечный подвал с гладкими серыми стенами и полом.
Марго Бонапарт прыгнула в люк.
– Уже много лет им не пользуемся, но все равно отсюда до сих пор воняет серой, как из ада. – Через пару секунд ее рука появилась на поверхности, а в ней – полная бутылка Bacardi Silver. Коко взяла бутылку рома, пока Баз доставал Марго из жироуловителя. – Никогда не помешает заказать лишнюю бутылку или две, – сказала Марго, закрывая люк и натягивая палас на место. – Конечно, официально такие заказы не оформляются.
– Это настоящий ром? Как у пиратов? – В голосе Коко послышались лихорадочные нотки.
– Вы такие милашки, – сказала Марго, забирая у Коко бутылку. – Хотя и с приветом. Да, это настоящий ром, как у пиратов. – Она свинтила крышку и хлебнула, другой рукой помешивая что-то на сковородке. – Вы когда-нибудь пробовали банановый фостер?
Мы отрицательно покачали головами. Стыдно признать, но Марго полностью завладела моим вниманием.
– Это кто такой? – спросила Коко.
– Не кто, а что.
– Что такое банановый фостер? – спросила Коко, забыв все остальные слова.
– Жареные бананы, – сказала Марго. Она достала коробок спичек и, наклонив бутылку, щедро полила ромом все четыре сковородки. Затем зажгла длинную спичку, поднесла пламя к шипящим бананам и зажгла их. – Огненные!
Заз щелкнул пальцами.
Мы склонны были с ним согласиться.
Я сидел в викторианском кресле: высокая спинка, обивка из замши, медные заклепки и ножки с резными ангелами и демонами.
Это кресло было офигеть какой Суперскаковой лошадью.
Фойе «Гостиной» от него не отставало: антикварная мебель, плакаты старых фильмов в рамках (включая «Касабланку», любимое кино моих родителей); с высокого потолка свисает хрустальная люстра. Воздух сочился ароматом пачули. В общем и целом, я был удивлен обстановкой. Совсем не так я представлял себе тату-салон, и дело было не только в обстановке. Даже архитектура и та была необычной. Весь первый этаж занимало фойе. Из него наверх, в галерею, вела винтовая лестница. Если верить электронному гудению, татуирование происходило именно там.
Мы сидели внизу и ждали.
Я думаю, что фойе можно было бы с уверенностью назвать залом ожидания.
В пабе «Наполеон» мы позвонили с телефона Марго, чтобы узнать, когда закрывается «Гостиная». В восемь. Оттуда было совсем недалеко: мы могли дойти пешком и по дороге подумать, где «повесить» папины останки. (Я до сих пор понятия не имел, что это значит, но надеялся, что папа направит меня в верном направлении.) Пока мы шли, Мэд цитировала свою любимую книгу – «Чужаков». Я ее раньше не читал. Больше всего мне понравилась цитата про двух людей, которые любуются закатом, находясь в разных местах, и как, может, их миры мало отличались друг от друга, потому что оба видели один и тот же закат.
Я думаю, Мэд видит в книгах то же, что я в картинах: невесомую красоту Вселенной.
Теперь она сидела рядом с Базом и Коко. Они листали фотоальбом с примерами работ мастеров из «Гостиной». Нзази стоял у окна, наблюдая за вечерним шоу, а я сидел в своем суперскаковом кресле и думал о своем первом столкновении с миром татуировок.
Мне было шесть. Может, семь. Мы пошли к океану. Мама сидела на стуле, зарывшись пальцами ног в песок. Она любила читать на пляже. Папа расстелил полотенце и валялся на спине. Он любил мечтать на пляже. Я строил замок из песка, потому что мне было шесть. Может, семь.
Я любил что угодно на пляже.
Кусок моего замка обвалился и намок. Папа сел и помог мне восстановить строение. Он потянулся, чтобы взять совок, и я увидел на его плече татуировку. «Что это, папа?» – спросил я. «Компас, – ответил он. – Показывает прямо на восток, видишь?» Я спросил: почему? – как обычно делают шести-а-может-семилетние дети. Он посмотрел на маму. «Давай покажем ему», – сказал он. К тому моменту я уже забыл про свой погибший замок. «Что покажете?»
Мама отложила пляжное чтиво.
Папа отложил совок.
Что-то происходило. Что-то, к чему я не имел отношения. И это меня беспокоило.
Они повернулись и встали рядом, так, что их плечи соприкасались. К моему бескрайнему изумлению, у мамы была такая же татуировка, как у папы, за одним исключением: ее компас показывал на запад.
Их компасы показывали друг на друга.
«Так мы никогда не потеряемся», – сказал папа.
Два щелчка вернули меня из Страны Ничего. Нзази улыбался мне, по-прежнему стоя у окна. Он слегка кивнул, но как-то вопросительно. Я кивнул в ответ, и он повернулся и выглянул за окно. Немного раньше Коко сказала, что Нзази есть что сказать, если только будешь внимательно слушать. Надеюсь, я умел так слушать. За свою жизнь я привык, что люди что-то предполагают обо мне, что-то неверное. Привык, что после этого чувствовал, будто меня ударили под дых. Меньше всего мне хотелось самому раздавать такие удары.
– Ох, боже, – сказала Коко.
Баз быстро пролистнул страницу альбома.
– Боже, – сказала она снова.
Баз перелистнул дальше.
– Ох…
– Коко, – сказала Мэд.
Во взгляде Коко плясали безумные смешинки.
– Мэд, этот чувак сделал татуировку на яйцах. На яйцах! А что вот это такое? – Она ткнула в альбом, лежавший у База на коленях. – Я вообще не знаю.
Баз быстро перелистнул.
Коко не успела его расспросить: на винтовой лестнице раздались шаги. Мужчина с сияющей лысиной и коротким штырьком в носу, огромными дырами в мочках ушей и татуировками в несколько слоев присоединился к нам в нашем зале ожидания.
– Простите за ожидание, ребята. Парнишка наверху сам не знает, чего хочет, а я с утра один работаю, пипец занят, так что… – Он поменялся в лице, увидев нас. – Баз, негодник!
Они так крепко сжали друг друга в объятиях, что с База слетела бейсболка.
Полная противоположность объятиям сбоку.
Коко спрыгнула с дивана, подбежала к ним и обхватила парня за пояс.
– Эй, Тофер!
– Коко, дорогуша, как поживаешь?
Парень – очевидно, его звали Тофер – склонился и обнял девочку.
– Отлично! Я даже не выругалась сегодня ни разу.
Кто-то многозначительно кашлянул.
– Ну, может, час, а не день, – призналась она.
Тофер, медленно хлопая в ладоши, одобрительно кивнул:
– Ты пипец молодец.
Это он, подумал я. Мастер эвфемизмов.
Тофер распрямился и улыбнулся Базу:
– Скучал по тебе, брат. Думал, вы переехали и не сказали мне.
– Да, давно не виделись, – сказал Баз. – Ты как, держишься?
Тофер достал из-под рубашки длинную цепочку с кругляшом на конце.
– Восемь месяцев, шесть дней и… девять часов. – Он убрал медальон обратно, оглядел фойе и остановил на мне взгляд.
Обычно процедура молчаливых вопросов занимала недолго, секунду или две. Обгорел? Инсульт? Врожденный дефект? Потом человек быстро отворачивался, словно я сиял, как солнце в полдень. Я часто думал, что самое несправедливое в синдроме Мёбиуса – это не он сам, а неспособность других людей видеть во мне хоть что-нибудь еще. Вот это меня беспокоило.
Тофер показал на руку База:
– Хочешь сделать детальнее? Любое желание за счет заведения, разумеется. Мы от пары бесплатных татуировок не обеднеем. И, ребят, мне в жизни не отплатить вам за…
– Йо, Тоф! – Раздался голос с галереи. – Ты куда делся, чувак?
Тофер поднял голову к потолку:
– Остынь, Гомер, чувак! Что за пипец! – Он снова посмотрел на нас и заговорил, понизив голос. – Гомер полный кретин. Весь вечер тупит над своей татуировкой бабочки. Будто байкерам не насрать, что у него на бицухе. Это, блин, просто бабочка.
– Я вообще-то тебя слышу!
Тофер улыбнулся, пожимая плечами:
– Так чем могу помочь, ребята?
Баз представил нас и вкратце описал мою ситуацию. Я протянул Тоферу папину Последнюю записку, надеясь, что он сможет осознать величие момента.
– Повесь меня в «Гостиной», – сказал Тофер, изучая письмо. Он потер сияющую лысину с таким звуком, словно полировал новую машину оливковым маслом. Он посмотрел вверх на хрустальную люстру. – Прах у тебя с собой?
Я расстегнул рюкзак и достал урну:
– Раньше я не мог ее касаться. Урны, я имею в виду. А теперь могу. Все время ее трогаю. Урну.
…
Ты, Бенуччи, просто оратор.
…
Иногда, особенно после разговоров с людьми, я представляю, как залезаю в какую-то дыру, а дыра выплевывает меня обратно.
Но что поделать.
Тофер вернул мне письмо, улыбнулся, и на этот раз не отвел взгляда. И я понял, что этот мужик со сверкающей лысиной, дырками в ушах и палкой в носу понял всю грандиозность момента. Он посмотрел на лестницу и указал рукой на потолок:
– Единственное место, куда тут можно подвесить человека, это люстра. Потусите тут минутку. Я скоро вернусь.
Мэд прошла в центр фойе, стянула вязаную шапку и посмотрела вверх на люстру. Ее длинные желтые волосы спадали с одной стороны, как мокрое солнце.
– Что-то тут не так.
…
Удивительно красивые девушки таковы, что их красоте безразличны время и место. Они не могут переместить свою красоту в другое место или назначить ей другое время. И это очень отвлекает. Вот, например: прямо сейчас, вместо того чтобы придумать, как свесить своего мертвого отца с люстры, я думал о том, будут ли волосы Мэд попадать нам в рты, если мы поцелуемся. Хотя… знаете, ну и ладно. Пусть попадают. Ха-ха, будто это когда-то случится. Будто девушка вроде нее когда-то поцелует кого-то вроде меня. Будто я когда-нибудь узнаю, какая у нее на ощупь кожа во рту, или как она сжимает ногами мою поясницу, или как ее язык…