– Мы разве собираемся в груды и остаемся вместе?
Он перевел взгляд с кладбища на меня, и вот он появился опять, этот намек на улыбку.
– Да. Это называется «дом». – Он поднял руку и легонько прикрыл мне веки. – Вот представь. Ты летишь в небе. Не в самолете, а размахиваешь руками и ногами. Как дивная птица. Ты в нескольких километрах над землей, паришь сквозь ночь. И далеко внизу ты видишь тысячи крошечных красных огней. Красные огни копошатся, мигают, перемещаются между зданиями, деревьями и домами. Старые исчезают, новые рождаются. Через какое-то время ты замечаешь, что огоньки иногда натыкаются друг на друга. Ты удивишься?
Я покачала головой:
– Нет.
– Я называю это неизбежностью соответствующих узлов.
Я открыла глаза:
– Значит, мы красные огоньки?
Он кивнул, снова поворачиваясь к кладбищу.
– Люди говорят о совпадениях, словно в них есть что-то особенное. Но ведь нет. Мы постоянно натыкаемся друг на друга. Думаю, люди просто слепые, раз этого не замечают.
Это была интересная мысль. Или скорее напоминание, что всякое дерьмо, с которым мне приходилось иметь дело, – это не моя вина. Это ничего более, чем последовательность неудачных столкновений.
– Подожди здесь, – сказал Вик. Он плюхнулся вниз со стены, расстегнул рюкзак и достал папину урну.
– Что ты делаешь?
– Я сейчас вернусь.
Как забавно: я столько раз видела кладбище, но мне ни разу не хватило смелости, чтобы пролезть внутрь. Вик петлял между надгробными камнями и деревьями, переступая осторожно, но легко, словно точно знал, куда идет, но не знал точного маршрута. В тусклом свете фонарей я разглядела, как он склоняется перед громоздким камнем, ставит урну перед собой в траву и что-то говорит. Конечно, я не слышала слов, но внезапно осознала, что происходит.
Через несколько минут он вернулся обратно, убрал урну в рюкзак и забрался на каменную стену.
– Твои бабушка с дедушкой?
Он кивнул:
– Они умерли в один месяц и от одного и того же. Мой папа похоронил своего отца, потом через две недели вернулся и похоронил свою мать.
– Черт, Вик…
– Я пытаюсь думать об отце издалека, как о единице, как об исчезающем красном огоньке. Но получается похоже на то, что ты говорила об умирающих звездах: иногда я вижу папу, хотя он ушел.
– Ты сказал, что это была чушь.
– Конечно, это чушь. Но теория все равно хороша. Ну, так или иначе, папы больше нет. Но я чувствую запах его лосьона после бритья. Слышу, как он прокашливается. Всякие мелочи, которые делали его моим папой, а не просто папой, понимаешь? – Вик не отрываясь смотрел на кладбище. – Интересно, чувствовал ли он то же самое, когда умерли его родители? И еще интересно, если у меня самого будут дети, почувствуют ли они то же самое? Надеюсь, что да. Наши прошедшие времена гораздо длиннее настоящих.
Я не успела ответить: из-за угла показались Баз, Заз и Коко, моментально разбавляя разговор. Спеша спрятаться от мороза, мы быстро пролезли под забором (или, в случае База, перелезли через забор) и уже шли по мосту, когда застыли, увидев силуэт.
Я видела Гюнтера Мейвуда лишь однажды: он редко выходил из дома. Совсем забыла, какой он высокий, этот старик. Он стоял на противоположном конце моста, загораживая нам проход, и в темноте мне было его едва видно. Когда он заговорил, голос, казалось, принадлежит самому холоду.
– Каков был наш уговор, мистер Кабонго?
Я увидела дыхание База. Почувствовала, как он осторожно оценивает обстановку, просчитывает свои слова.
– Продукты в обмен на парник.
Гюнтер Мейвуд поднял правую руку:
– Я нашел глазные капли. В туалете магазина сувениров. Туалет магазина сувениров в сделку входил?
– Нет, – ответил Баз.
Гюнтер швырнул ему капли:
– Я терпеливый человек, мистер Кабонго. Но если я узнаю, что вы или ваши друзья опять вторглись без спроса, я вызову полицию. Я ясно выразился?
– Да, – сказал Баз.
Силуэт медленно отступил в сторону. Мы поспешили вперед и не обменялись ни словом, пока не оказались в безопасности Одиннадцатого парника. Я пыталась поймать взгляд Вика: должно быть, это он забыл капли в туалете сегодня днем, когда переодевал штаны. Но он не поднимал глаз.
– Да не парься ты, Вик, – сказала Коко, залезая в спальник. – Черт, тучи людей пользуются глазными каплями. Может, это даже и не твои.
Баз поставил «Визин» на карточный стол, слегка улыбнулся Вику и заверил нас, что не стоит беспокоиться из-за Гюнтера, что мы и так не собираемся надолго задерживаться в парнике. А пока что надо быть особенно осторожными, когда будем ходить в туалет, брать кого-нибудь, чтобы стоял на стреме. Баз часто говорил о будущем в неопределенных, обтекаемых выражениях, и я едва ли могла его винить. Никто из нас не знал, что случится в будущем; я даже меньше других. В свете нашего предыдущего разговора с Виком: было не важно, где мы соберемся в груду и останемся вместе, главное, чтобы не расходились.
Через несколько минут мы уже забрались в спальники у калорифера. Я лежала на спине и смотрела в полиэтиленовый потолок и на звезды с другой стороны.
– Мэд? – сказала Коко.
Я вспоминала, какая она малышка, только когда она начинала говорить в темноте.
– Да?
– Расскажи историю.
Заз щелкнул пальцами.
Я посмотрела на диван, где на спине лежал Вик. Он воткнул в уши наушники; глаза у него были раскрыты.
– Ладно. Какую?
– Про Йогушу, пожалуйста.
Лежа на боку и искоса наблюдая за Виком, я прокашлялась и начала:
– Жила да была однажды маленькая девочка по имени Замороженный Йогурт. Друзья для краткости называли ее Йогушей. – Коко заихикала. Она всегда хихикала на этом месте. – Йогуша жила в волшебной стране под названием Одиннадцатый ряд, где не было ни домов, ни улиц, а только морозилки, и полки и сладости, которые могли растаять. Но Йогуше было одиноко. У нее не было друзей, и вообще никто, ни в морозилках, ни на полках, не хотел играть с ней. Бедняжка Йогуша.
– Бедняжка Йогуша, – сказала Коко.
Вик вынул один наушник.
– Однажды, – продолжила я, – маленькая девочка по имени Кокосик, которая жила в далекой-предалекой стране под названием Одиннадцатый Парник, случайно проходила по Одиннадцатому ряду. Кокосик вынула Йогушу с полки из холодной, туманной морозилки и сказала: «Йо, Йогуша! Привет! Я буду твоим другом и буду всегда тебя любить. Хочешь? Я из Квинс, если честно».
Коко опять хихикнула.
– А бедная Йогуша, которая чувствовала себя грустно, ну просто не-могуша, сказала: «Мне бы очень хотелось, это правда, но, увы, мои родители, Бен и Джерри, очень строгие и разрешают мне дружить только с теми, кто тоже живет в Одиннадцатом ряду». Это было странно, потому что Бен и Джерри были в своем роде очень либеральными родителями, но это другая история, которую я расскажу тебе позже.
На этот раз хмыкнул Баз.
Я продолжила:
– «Да, я думаю, мы очень разные, не так ли? – сказала юная Коко. – Хотя разве это не странно?» Бедняжка Йогуша наклонила голову и спросила: «Что не странно?» – «Ну, – сказала Кокосик, указывая пальцем за окно в мир за Одиннадцатым рядом. – Видишь закат?» Йогуша посмотрела за окно и сказала: «Ну да, я и правда вижу закат». Кокосик легонько хлопнула себя по подбородку и сказала: «Странно, что закат, который ты видишь из Одиннадцатого ряда, и закат, который я вижу из Одиннадцатого парника, – это абсолютно один и тот же закат. Может, наши миры не так уж и отличаются друг от друга. Мы видим один и тот же закат».
Вик повернулся на бок, и мы стали смотреть друг на друга в темноте.
– «Ну да, – сказала Йогуша. – Мы и правда видим один и тот же закат». И вместе, рука об руку, они пошли из Одиннадцатого ряда.
– А куда они пошли? – спросила Коко. – Сюда? Кокосик привела Йогушу сюда?
– Нет, – сказала я. – Они ушли в тот закат. Никто никогда не делал этого раньше и даже не слышал, чтобы кто-то другой так делал. И они жили долго и счастливо и капали, подтаивая, вместе. Конец.
Коко издала долгий довольный вздох:
– Это твой лучший шедевр, Мэд.
Было тихо и темно, и вскоре Коко звучно захрапела в своем спальнике рядом со мной.
Иногда что-то должно быть странным, а оно не странное. Не знаю, как объяснить, но мы с Виком таращились друг на друга полночи. Мы ничего не говорили, не улыбались, и он ни разу не моргнул. Я воображала, что он мог бы сказать, что он хотел сказать. Интересно, думал ли он то же самое про меня?
О чем на самом деле была история? – так и не спросил Вик.
Ты знаешь, о чем она, – так и не ответила я.
Я заснула, глядя ему в глаза. И это должно было быть странно, но почему-то не было.
ЧетыреНаружные символы, или Круто в традиционном смысле
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 16:57
– «Eye of the Tiger»? – спрашиваю я. – А, нет, подождите, подождите… «Don’t Stop Believin». Вот эта песня у Заза самая любимая. У нас она была на пластинке, и он ее совсем заездил.
Бандл елозит на сиденье, и позвоночник у него трещит, как суставы в пальцах.
– Я же сказал. У меня нет любимой песни.
– Чего? Да ладно, чувак. У всех есть любимая песня.
– А у меня нет.
Я облизываю засохшую корочку на нижней губе.
– Думаю, мы все просто члены продуктивной буржуазии.
– Мэделин, я по большей части – и прошу, не пойми меня неправильно, – я чаще всего вообще не понимаю, что за хрень ты несешь.
Я неловко пытаюсь сесть поудобнее.
– Перекур?
– Нет.
– Нет в смысле сейчас нет или нет в смысле никогда?
Бандл пристально смотрит на меня и молчит.
– Мама так говорила… – От одного слова «мама» мне становится немножко больно, словно я уколола ладонь. – Когда ее что-то разочаровывало. Она напоминала себе, что мы все в одной лодке и стараемся изо всех сил.
При всех маминых странностях, она была чудесной родительницей. Она поселила во мне чувство независимости и делала все что могла, чтобы создать дома творческую атмосферу. Когда я сказала, что хочу быть дизайнером, она купила мне швейную машинку. Когда я проявила интерес к археологии, она купила мне набор лопаток и щеточек. Пока я росла, родители моих друзей вечно до смерти удивлялись, когда интересы детей внезапно менялись. «Что значит не любишь горчицу? Не выдумывай, ты всегда любил горчицу». Родители забывают, каково это – так быстро меняться, чувствовать себя собой в одну минуту, а в следующую превращаться в незнакомца, завернутого в твою кожу. Но не мама. Мама всегда умела предугадать настроение, всегда знала, что ждет за поворотом, и ее не смущали мои пубертатные выкрутасы.