– Швырни меня с Утесов, – сказала Коко.
– Швырни меня с Утесов, – сказал Баз.
Нзази щелкнул пальцами.
Я отвел руку назад и швырнул прах… прямо в поток ветра. Смешавшись с крошечным ураганом, останки Бруно Виктора Бенуччи-младшего полетели нам в лица.
Раздались три ругательства. Два щелчка пальцами. И тишина со стороны База.
– Хоть что-нибудь до реки долетело? – спросил Баз, перенося вес Коко на другую руку.
– Не думаю.
Мэд подняла камень размером с грейпфрут и плюнула на него, чтобы немного стаял снег.
– Вот, – сказала она. – Положи немного сюда.
– Что положить?
– Немного твоего папы.
Я посыпал пеплом влажное пятно: немного растаявшего снега, немного растаявшей Мэд. Она набрала еще снега и прикрыла им камень, плотно утрамбовав.
Эй, пап. Все хорошо?
Да, Вик. Весь зад отморозил, но хорошо.
Я швырнул папу с обрыва вниз: двести метров, а там и Гудзон, где он теперь будет лежать вечно. В спячке. Как камень под подлодкой. Как я. Как мы все, на самом-то деле.
Коко стряхнула снег с варежек:
– Кто голодный?
Когда мы вернулись в Одиннадцатый парник, был уже почти вечер. У База скоро начиналась смена в кинотеатре, а значит, домой он возвращался около полуночи. Мы не ели ничего со времени кексов (посредственных) из «Радужного кафе» и поэтому смели остатки того, что доставалось нам от «Бабушки». В основном это были колбасы и сыры, которые мы хранили в старом шкафу для бумаг за парником. Такая вот самодельная морозилка для холодных месяцев.
Я решила, что завтра настанет День Икс: Операция «Проверь, как там Джемма». С того момента, как у нас появился Вик, я старательно избегала соответствующих разделов Манифеста Мэд. В этих разделах говорилось о верности, семье и памяти о корнях. Я останусь на ночь в парнике, хорошо высплюсь, а завтра с утра исчезну.
Баз ушел на работу. Мне в который раз хотелось рассказать ему все: про Джемму, про дядю Леса, все. Но я обдумала все возможные исходы такого разговора, и в любом случае он закончился бы ссорой. Если дядя Лес в последнее время выпивал (в чем, я думаю, можно было не сомневаться), то, скорее всего, Базу достанется. А в худшем случае дяде достанется от База. Я еще не видела, чтобы он прибегал к насилию, но у всех есть свой предел. И дядя Лес – как раз из тех людей, которые могут узнать этот предел. Так что, когда Баз уходил из парника, я ничего ему не сказала.
Мы остались есть колбасу и обсуждать список папы Вика под пластинку, которую Заз крутил без остановки.
– Ладно, – сказала Коко, глядя на Последнюю записку, словно призывая ее раскрыть секреты. – Нам нужно найти «дымящиеся кирпичи нашего первого поцелуя». Что за херня, Бруно? Ну и подсказки у тебя, чувак. – Коко быстро перешла с отцом Вика на «ты». – И еще колодец желания. И вершина какой-то скалы. – Она посмотрела на Вика, который закапывал себе глазные капли на диване: – Есть идеи, Удав?
Вик покачал головой, и Коко задумалась, а Заз танцевал, и все это продолжалось бесконечно, как заезженная пластинка.
Мы сами были этой заезженной пластинкой.
За этот вечер мы почти ничего не успели и пошли спать с четким чувством того, что ничего не успели. Казалось бы, ну и подумаешь. Мы уже много раз ложились, не сделав за день почти или совсем ничего, и в этом не было ничего страшного, когда нам нечем было заняться.
Манифест Мэд гласит: когда от тебя ничего не требуется, не делать ничего – это дело; когда от тебя требуется что-то, не делать ничего – это ничто.
Мы лежали во тьме, слушая гудение обогревателя и ворочаясь в какой-то липкой лени. Проблема была в том, что от меня что-то требовалось. И я слишком долго этим чем-то пренебрегала.
– Мэд? – позвала Коко.
– Что?
– Расскажи историю.
– Я не в настроении, Кокосик.
Я лежала, закрыв глаза и прислушиваясь к храпящему Зазу, словно он мог поделиться со мной своим умиротворением. Если бы я открыла глаза, то увидела бы Вика на диване. Он воткнул наушники. Интересно, он опять слушает ту оперу? Которой поделился со мной на мосту через канал?
Коко кашлянула. Я открыла глаза:
– Что, Коко?
– Ничего. Черт!
Я перевернулась на спину, натянула спальник на лицо, и там, в темноте моего сознания – предельного, чрезвычайного сознания, – я увидела Джемму. Она лежала в кровати, глядя в потолок, и рядом на тумбочке стояла бутылка кока-колы. Не стоило мне ждать так долго…
Коко снова кашлянула.
– Да боже мой, Коко, в чем дело?
– Я не могу заснуть без истории. Ну или… ну или какого-нибудь заявления, что ли?
– Тебе нужно заявление?!
– Если не сложно.
Вик вынул один наушник. Заз щелкнул пальцами и сел в спальнике. Получается, все в сборе.
– Ладно, – сказала я, как насчет такого: – И Мэделин пнула девочку, которая мешала всем заснуть, и все возрадовались. Годится такое?
Коко сначала ничего не сказала, но в приглушенном свете луны я, кажется, разглядела ее нахмуренное лицо.
– А я, вообще-то, старалась.
– Старалась? В смысле?
– Ну, с заявлением.
Коко снова кашлянула и заговорила так, словно знала: ее слушает весь мир.
– И когда ребятам был очень нужен кто-то, кого любить и кому доверять, они нашли друг друга, и назвались они Ребята с Аппетитом, и они жили, и они смеялись, и увидели, что это хорошо.
После заявления Коко наступила долгая тишина. Понятия не имею, сколько она длилась. Как вообще измерить тишину?
– Ну, что думаете? – спросила Коко. – Я знаю, что Вик просто Глава и все такое, но… не знаю, после сегодня мне кажется, мы как-то… что мы одна команда, понимаете? Ну, как банда из «Изгоев»… Правда, Мэд? Мне показалось, нам нужно имя.
Заз щелкнул пальцами.
– Ребята с Аппетитом, – продолжила Коко. – Смекаете? Потому что мы всегда голодные и торчим то у «Бабушки», то у «Наполеона», то в «Белой манне»… и эти наши проделки с мороженым в «Фудвиле». Ну и это, жажда жизни и все такое. Двойной смысл. Ребята с Аппетитом.
Я села, сбрасывая спальник:
– Да мы поняли, Коко. Только имбецил бы не понял.
Рыжие кудри Коко описали круг в полутьме.
– Пипец, ну и слово. Что оно значит?
– Ребят, – сказал Вик.
У меня в животе разгорелся пожар слепой ярости; он быстро поднялся до горла и перекинулся на лицо, лоб, и вот уже мои волосы в огне. И как странно было в тот момент понимать, ясно и четко, что я злилась совсем не на то, что злилась. Я злилась не на Коко. А на что же?
– Это значит, ты не такая умная, как считаешь.
Крошечная фигурка Коко встала во весь рост; нижняя половина все еще обернута в спальник, как наполовину фаршированный перец.
– Ты просто злишься, что не придумала это первой. Раз в жизни я сделала заявление. Неимбецильское заявление.
Заз щелкнул дважды.
Я обулась, встала и направилась к вешалке у двери:
– Меня тошнит от этого места.
– Ну и ладно, – сказала Коко. – Потому что его тошнит от тебя. Так тошнит, что сейчас оно тобой блеванет.
У дальней стены парника Вик приподнялся на локте, держа наушники. Я натянула куртку и шапку и лишь тогда поняла, что в какой-то момент взяла в руки «Изгоев». Книга перестала быть книгой; она стала частью моего тела, естественным его продолжением. Я вышла наружу, громко хлопнув дверью, и зашагала по замерзшей дорожке. Мою голову заливали картины: Джемма валяется в своих нечистотах, или еще хуже, избитая, или еще хуже…
Подходя к каналу «У золотой рыбки», я услышала пронзительный голос Коко:
– И мы жили, и мы смеялись, Мэд! – Наверно, она высунула голову в дверь. Ее голос эхом разносился по саду; я молча взмолилась, чтобы Гюнтер не спал сегодня с открытым окном. – И мы увидели, что это хорошо! – вопила она. – Мы увидели, что это пипец хорошо!
Гарри Конник Младший-Младший лениво подплыл ближе, когда я проходила через мост. Его выпученные глаза словно вопрошали меня: «Кто ты, Мэделин Фалко?»
– Сдавайся, Младший.
Но я знала, что он не послушается. Он был рыбой, которая не сдается.
ПятьВнутренние превращения, или Грандиозное чудо одновременных чрезвычайных противоположностей
Комната для допросов № 3
Бруно Виктор Бенуччи III и сержант С. Мендес 19 декабря // 17:34
– Ты не против, если я посмотрю на список твоего папы? – спрашивает Мендес.
Я вытаскиваю рюкзак из-под стула, достаю Последнюю записку и протягиваю через стол.
В дверь стучат, и появляется голова детектива Рона.
– Есть новости? – спрашивает Мендес, засовывая папину записку в папку.
– Вам не понравится, – говорит детектив.
– О боже, Рон, клянусь: услышу еще одно предисловие, и…
– Ее нет дома. Ее нет на работе. Звонки переключаются на голосовую почту. А ящик, как я уже говорил, полон.
– Черт, – шипит Мендес.
Я смотрю на папку с последней папиной запиской и внезапно жалею, что отдал ее Мендес.
– В крайнем случае мы поговорим с ней, когда она позвонит вечером.
Мендес кивает:
– Продолжайте действовать. Спросите соседей, коллег.
Вы знаете процедуру.
Детектив Рональд кивает, но остается торчать в двери.
– Я могу еще чем-то помочь? – спрашивает Мендес.
– Мы можем поговорить в коридоре?
Мендес встает, исчезает за дверью – папку берет с собой, – и впервые за долгое время я остаюсь один.
Я расстегиваю боковой карман рюкзака и достаю драгоценность: фотографию Мэд. У фотографии есть много разных свойств, но самое мое любимое – это что между моими глазами и Мэд нет никаких преград, препятствий, барьеров. Мне не надо притворяться, что я смотрю на кого-то или что-то еще, потому что больше не на кого и не на что смотреть.
Это просто Мэд. Сидит на тротуаре.
– Что это у тебя?
Мендес изучает меня, стоя в дверном проеме.
– Ничего. – Я убираю фото. – Пожалуйста, отдайте мне папину записку.