Когда мы были в «Наполеоне», ты сказал, что твои родители стали встречаться совсем молодыми. «Глупыми подростками», как ты тогда сказал. Так вот, если они впервые поцеловались в школьные годы, вряд ли у них уже было свое жилье, а значит, скорее всего, это произошло в доме родителей. А какие кирпичи дымятся?
Я показала на крышу: полуразвалившаяся труба с крошечными облачками дыма.
– Они могли поцеловаться в школе, – сказал Вик. – Или… в лагере, мало ли.
– Могли. А может, они поцеловались здесь. Может, это случилось прямо здесь, на крыше.
Видите ли, у меня был план: я собиралась поделиться с Виком своими рассуждениями, и тогда его яркие глаза загорятся еще ярче, и он будет от души благодарить меня за мою проницательность, а я изящно склоню голову и дотронусь до тульи моей вязаной шапки.
– Откуда ты узнала, где они живут? – спросил Вик. В его глазах я прочла другой вопрос: «Где ты была?»
– Я провела некоторые расследования.
– Загуглила, что ли?
Я не ответила.
Вик повернулся к дому:
– Кто живет здесь?
– Какая-то старушка. Глухая как тетерев.
– Это тебе Google сказал?
Я вздохнула. Хорошо бы вернуться на несколько минут, чтобы я могла начать объяснение заново.
– Я притворилась, что продаю журналы.
– Ты что?
– Я постучала в дверь и притворилась, что продаю журналы. Звонила раз десять, она ничего не слышала. Потом стучала в дверь и чуть ее не сломала, пока старушка не ответила. Не переживай, что нас поймают. Тут вопрос в том, как нам забр…
Вик ступил на газон.
– Вик, подожди секунду.
Но он не стал ждать. Он легко зашагал по снегу к огромному дереву, чьи гнилые ветви жалобно склонились под грузом безжалостной зимы. Он затянул ремни рюкзака, словно собирался взобраться на гигантский утес, покорить его, победить. Я в удивлении наблюдала, как Вик ловко подпрыгнул вверх, подтянулся на нижней ветке и, раскачиваясь, схватился за следующую. Тощий, прыткий супергерой. Я посмотрела на зажженное окно – пусть только старушка не исцелится от глухоты! – и побежала по снегу к дереву. Вик уже поднялся на четвертую или пятую ветку, и я думала только одно: пусть он не упадет, пусть он не упадет, пусть он не упадет.
– Вик! – громким шепотом позвала я. – Ты давай аккуратно, хорошо?
Я бросила последний взгляд на окно, обвязала куртку вокруг талии и тоже стала подтягиваться на ветках. Надо мной Вик уже залез на самую верхнюю и с энтузиазмом озирал край крыши. До него было около метра.
И затем – вот так запросто – он прыгнул, легко перемахнув через пропасть, и с глухим стуком приземлился на крышу. Я подула на руки, чтобы согреть их, и стала подтягиваться выше и выше, пока не настала моя очередь прыгать. Как оказалось, наблюдать за тем, как кто-то прыгает на метр в длину на такой высоте гораздо проще, чем делать это самой. Отсюда метр казался десятью.
– Тебе необязательно, – шепнул с той стороны Вик. – Правда. Не надо.
Я коротко вдохнула, задержала дыхание – и прыгнула.
Мы почти сразу нашли неплотно прилегающий кирпич. Потом еще один. И еще. Мэд вытащила их все, и с каждым дыхание ненадолго застревало у меня в груди. За кирпичами оказалось пустое пространство сантиметров тридцать по периметру. Как миниатюрная пещера.
А в пещере лежала коробка.
Коробка лежала, словно ей самое место было там, среди кирпичей, словно за все это время она забыла, что сама – не кирпич. Я вытащил ее из трубы, пытаясь не думать, о чем мечтали мои родители, когда касались ее в последний раз.
Похорони меня среди дымящихся кирпичей нашего первого поцелуя.
Внезапно коробка стала похожа на маленький гроб.
Я снял рюкзак и присел на крышу, осторожно поставив жестяную коробку рядом. Мэд села с другой стороны.
Это была очень маленькая коробка. Следовательно, Мэд села следующим образом.
1. В удивительной близости от меня.
2. Прижав колени к подбородку.
3. Панк-стороной своей прически ко мне. (Мне хотелось приложить руку к ежику на виске и потереть. Очень хотелось. Сам не знаю почему.) С другой стороны ее головы желтые волосы спадали волнами. Они выглядели иначе, чем всегда. Не лучше и не хуже. Но немножко… немножко… так, словно осознавали свое существование.
4. Волосы спадали, как водопад, по ее лодыжкам, плескались совсем рядом с разрисованными «Найками». Мне хотелось умыться ее волосами. Такие волосы сделали бы меня совсем чистым.
5. Глаза в прямом смысле слова сверкали в лунном свете. Такие серые, что давали этому цвету новое определение.
– Я не собираюсь целоваться с тобой, – сказала Мэд.
Я – начинающий частный предприниматель в сфере аренды автомобилей.
– Что? – спросил я.
– Ты смотришь на меня так, будто считаешь, что я сейчас тебя поцелую. Но я не собираюсь.
Я сглотнул ком в горле и сосредоточился на двусложном ответе:
– Ладно.
– То есть… Я не знаю, может, ты этого и не ждал.
– Не ждал.
Мэд кивнула:
– Некоторые парни считают, что я такая.
– Я не думаю, что ты такая.
– Ну, ты меня не знаешь.
И хотя эта фраза резала меня, как ножом, я внезапно почувствовал, что доволен.
Речь Мэд была такой целенаправленной, я прямо физически ощущал ее цель. И губы, и язык, и зубы Мэд двигались дружно, как по команде. Она говорила тихо… и все эти фразы, предназначенные только для меня. Глаза, слова, волосы – все эти элементы, из которых состояла единица под названием «Мэд», все они были ошеломительны. Они прошли в мой мозг, вытащили из-под стола удобные стулья и расположились, как дома.
– Мэд, я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы не думать, что ты станешь целоваться с кем угодно.
Она улыбнулась, и меня охватило тепло.
Я посмотрел на коробку, и меня охватил холод.
Человеческое тело – удивительный механизм, способный на поразительное количество эмоций – порой противоположных – одновременно. Как совпадения, они не настолько вероятны, как можно подумать. Мы сложные существа, поэтому вполне логично, что вероятность того, что единица будет испытывать разную противоречивую хрень, достаточно высока.
Папа постоянно говорил о таком.
Он называл это «одновременные чрезвычайные противоположности».
Мэд посмотрела на крошечную коробку между нами и так покрутила головой, что волосы взлетели и приземлились ей на спину. Она запела:
– Я – помойка фальстартов; мне не нужно твое разрешение, чтобы похоронить свою любовь под оголенным светом лампы.
– Откуда это? – спросил я.
– Моя любимая песня, «Coming Up Roses», – сказала Мэд. Она пропела еще несколько строк, и из-за них мои мысли опять стали исходить не из головы и не из сердца.
Я – конченый случай.
– Мне нравится, – сказал я.
Она смотрела на луну и пела своим негромким тающим голоском. И я перенесся в другой мир, где дети не жестоки и никто не показывает на меня пальцем, и мы все просто танцевали и не спали до утра, рассказывая истории и потягивая горячий шоколад с зефирками, и жили в парниках с удивительными друзьями.
– Пока луна разделяет, – пела Мэд, – ты похоронен под ней. И ты расцветаешь розами, куда бы ни пошел.
Она подняла руку и положила ее на жестяную коробочку между нами.
– Напомни, кто это? – спросил я, не отрывая взгляда от ее руки и пытаясь набраться храбрости, чтобы взять ее в свою.
– Эллиот Смит, – сказала она.
Давай, Бенуччи. Будь скаковой лошадью. В порыве отваги я протянул руку к коробке, а Мэд как раз убрала свою.
Так уж устроен мир.
Она пошевелилась. Кроссовки зацарапали по черепице, пока Мэд подвигалась ближе к трубе, а потом развернулась, прислонилась к ней спиной и опять засунула ноги под подбородок. Я наблюдал, как все ее части движутся, словно одна. Некоторые механизмы куда более таинственны, чем другие.
– Слушай, – сказал самый загадочный механизм, – как ты можешь спать с открытыми глазами?
Я посмотрел на коробку. Она как-то мешала мне подобрать нужный момент… Она была третьим лишним на крыше. Наш разговор был обрывочен даже по моим меркам.
Разговоры, потом размышления, потом не разговоры, потом пение.
Я встретился с Мэд взглядом:
– Мы сейчас задаем все вопросы?
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, сначала мы говорим, что не будем спрашивать то и не будем спрашивать это, а потом…
– Ах да.
– Да. Так вот. Мы теперь задаем все эти вопросы?
– Ладно. Давай.
Я кивнул:
– Ладно. Я обменяю свой вопрос.
– Что?
– Я отвечу на твой вопрос, если ты ответишь на мой. Но нам нужно договориться, прежде чем отвечать.
– Ладно. О чем ты меня спросишь?
Глаза Мэд были как странная улыбка. Она знала, что я хочу спросить: где она была, почему она ушла? И я думаю, она бы мне рассказала. Но у меня было чувство, что, даже если бы она мне рассказала, ей бы не хотелось. А мне не хотелось быть таким человеком. Не хотелось быть тем, кто заставит ее действовать вопреки собственным желаниям.
Мне хотелось, чтобы ее желания остались нетронуты.
– Если не считать Воронки Хинтон, – сказал я. – За что еще ты любишь «Изгоев»?
В ее глазах одна улыбка сменилась на другую, непохожую. Теперь они говорили мне «спасибо».
– Ты согласна на такой вопрос?
Она кивнула:
– Да. А ты расскажешь мне, как спишь с открытыми глазами?
– Расскажу, – сказал я. – Но ты первая.
Мэд следующие десять минут говорила об «Изгоях». Никаких теорий, никакого анализа. Просто чистое, неразбавленное фанатство. В лунном свете я смотрел на ее губы: те двигались с лаконичным изяществом, восхваляя сюжет, персонажей и атмосферу. Очевидно, лучшие герои «Изгоев» превыше всего ценили преданность. И я вспомнил, как Коко сказала, что уходить – фишка Мэд, а еще одна ее фишка – возвращаться. Я подумал, что, возможно, преданность для Мэг – это возвращаться назад. Она процитировала мне свои любимые отрывки, и один из них был о том, что кто-то был таким реальным, ч