ты похоронен под ней. И ты выходишь наверх с каждой розой, которая расцветает.
Песня сделала свое дело. Дело, которое делают все хорошие песни. Она заставила меня почувствовать, что это обо мне. И внезапно Мэд схватила меня за запястье. Крепко. Но осторожно. И я разрешил ей.
Она перевернула мою ладонь тыльной стороной вниз. И я разрешил ей.
Она приподняла мой рукав, обнажив холодную кожу.
И я разрешил ей.
Она посмотрела мне в лицо, потом на запястье. Она изучала мои болячки, и в свете лунного серпа они выглядели как-то грустнее, чем обычно. Рваные, неловкие, крохотные дорожки, ведущие в никуда. Сколько раз я повышал свой порог боли. Чаще всего ногтями. А еще цветным картоном, кредитками… но лезвием – никогда.
Конечно, я думал и о лезвиях. Как это будет выглядеть, как будет ощущаться.
Но я всегда останавливался на мыслях.
– Твоя мама знает? – спросила Мэд.
Ну и вопрос. Давай забирайся сразу в мою голову, внутрь, во все важные места.
– Да – сказал я. – Мы раньше говорили о таком. Она спросила, нарочно ли я причиняю себе боль. И я сказал, что да, но всегда останавливаюсь вовремя.
Мэд, все еще удерживая мое правое запястье, приподняла рукав своей куртки.
У нее не было крошечных дорожек. Но у нее были синяки. Темные. Уходящие в никуда.
– Свежие, – прошептал я. Не знаю, почему я стал шептать. Показалось, что так нужно. Мои раны были явно делом моих собственных рук, но ее – нет. – Кто это сделал?
Она не ответила, просто пожала плечами. Мне до смерти хотелось ее обнять, прижать к себе, но я не стал. Мы просто держали друг друга за запястья, сидя на расстоянии нескольких сантиметров под освещенным небом, и луна разделяла, и всякий мусор наших жизней был похоронен в земле, утоплен в кирпичах первого поцелуя моих родителей, на крыше дома моих бабушки и дедушки, которые когда-то любили обжиматься, а теперь успокоились с миром. Мы закончили третье задание в списке желаний моего папы и впитывали в себя пугающую реальность момента.
– Можно, – прошептала Мэд.
– Что можно?
– Тебе можно мою фотографию, где больше никого нет. Я Суперскаковая лошадь.
ШестьАвтобус, колокольчик и две красные комнаты, или Это был не его апельсиновый сок, нахрен!
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 18:01
– Мэделин Фалко, – говорю я вслух. – Мэделин. Мэделин. Мэделин. Странно произносить свое имя. То есть часто слышишь, как его говорят другие, но как часто мы сами себя называем по имени?
Бандл делает гримасу и становится похожим на мопса.
– Мэделин…
– Вот видите! – обрываю я его и тычу в него пальцем. – Вот. Я постоянно, постоянно слышу эту херню. Но когда сами произносите свое имя, оно слышится по-другому. Точно-точно. Мэделин… Мэделин… Боже, как странно.
– Да, довольно странно.
– А как вас зовут, Бандл?
Он вздыхает, и я почти слышу, как он думает: «А, какого черта?»
– Герман, – говорит он. – Герман Бандл.
Я слегка улыбаюсь и медленно киваю:
– Вот видите. Ну как ощущения?
– Какие ощущения?
– Ну, когда вы произнесли свое имя вслух. Неплохо, а?
– Чепуха какая.
– Герман Бандл, – мечтательно говорю я. – Вы хоть знаете, что это значит?
Он качает головой:
– А что твое имя значит?
– Насчет Мэделин не знаю, а Фалко – это «ястреб» по-итальянски. А «мэд» значит «безумная», так что я безумный ястреб. Почти супергерой.
Мужчина в мятом костюме и с копной рыжих волос проходит в комнату. В руках у него стакан кофе и газета.
– Эй, Рон, – говорит Бандл, нажимая на «паузу» на диктофоне.
Этого мужика зовут Рон, у него ярко-рыжие волосы, и костюм у него выглядит так, словно не стиран неделями. Для моего мозга, испорченного «Гарри Поттером», это было уже слишком.
– Позвольте угадать, – говорю я Рону. – Ваш отец помешан на розетках.
Он смотрит на меня с усталым замешательством, потом почесывает голову, и его волосы потрескивают статическим электричеством. Боже, да он больше похож на Уизли, чем Билл. Или это был Чарли? Ну, тот, который поехал в Румынию изучать драконов.
Рон поворачивается к Бандлу:
– Ну, так или иначе. Я подумал, вдруг вам хочется кофе или еще чего-нибудь.
Детектив Бандл закатывает глаза и тихо что-то ворчит. Рон ухмыляется:
– Да, я так и думал. Скоро вернусь. – Перед тем как выйти в коридор, он разворачивается и смотрит на меня: – А ты знаешь, что воняешь? И твой бойфренд тоже. Будто кто-то посрал тухлыми яйцами.
Когда Рон уходит, Бандл одаряет меня ехидной улыбкой:
– Что?
– Я же говорил.
– А я уж думала, мы станем лучшими друзьями.
– Друзья говорят, если кто-то из них пахнет как говно. А еще говорят, почему они так пахнут.
– Ну, ну… – Я делаю глоток воды. – Давайте не будем портить финал.
Я ставлю стакан на стол и нажимаю на кнопку записи.
(ЧЕТЫРЕ дня назад)
– Да ты гонишь, – сказала Коко, уставившись на свое мороженое. Она повернулась к Базу, и нижняя губа у нее дрожала. – Он ведь гонит, да? Скажи?
Баз так сильно смеялся, что не мог ни подтвердить, ни опровергнуть предположения Коко.
– Я не вру, – сказал Вик. – Я видел в какой-то передаче. То ли в новостях, то ли в викторине… В списке ингредиентов «натуральный ароматизатор» – это не всегда хорошо. Взять хотя бы кастореум, выделение анального секрета бобров. Они используют его, чтобы помечать территорию, но, оказывается, он пахнет то ли ванилью, то ли малиной, и поэтому мы его используем…
– Молчи, – сказала я.
– …в качестве пищевого ароматизатора.
Заз дважды щелкнул пальцами.
Медленно, словно к морозилке прикрепили бомбу, Коко потянула дверь на себя, заливая помещение облаком холодного тумана. Она вытащила ведерко с мятно-шоколадным мороженым и внимательно вгляделась в список ингредиентов. «…Натуральные арома-ти-заторы». Она схватило другое мороженое, потом еще и еще, каждый раз читая ингредиенты и под конец издавая тихий жалобный писк.
– Хм, Вик, – сказала я, – по-моему, ты сломал Коко.
– Этого не может быть… – пробормотала она, тупо уставившись на коробку шоколадно-вишневого.
– Извини, – сказал Вик, не поднимая глаз.
Коко с силой хлопнула дверью морозильника. Она была готова расплакаться.
– Это пипец что такое. – Она сложила руки на груди. – Ну и ладно. Ну и подумаешь. Я слишком люблю мороженое, чтобы беспокоиться об анальных тайнах бобров.
– Секрете, – сказал Вик.
Мы истерически расхохотались. Я чуть не подавилась; Баз прервался, лишь чтобы сказать, что эта сцена точно появится в его книге.
Я подняла руку:
– Ладно, ладно. Успокоились. У меня есть заявления.
Манифест Мэд гласит: чем дольше не просишь прощения, тем сложнее это сделать.
Коко, с самого утра смотревшая в мою сторону косо, злобно на меня зыркнула:
– Я заявляю, что недавно вела себя как последняя задница. Я заявляю, что отныне мы будем зваться Ребятами с Аппетитом, и это официально, неотменяемо, и в общем и целом ужасно крутое имя для банды, и что я была невероятно огорчена, что Коко придумала его первой.
– Ребята с чем? – спросил Баз.
– Ах да, – сказала я. – Тебя тогда не было. Коко назвала нас «Ребята с Аппетитом».
– Так нельзя… Мэд, ты пропустила заявление. – Коко прокашлялась. – И назвались они Ребята с Аппетитом, и они жили, и они смеялись, и увидели, что это хорошо.
Баз словно пытался сдержать улыбку.
– Ты стянула это из Библии.
– Не-а.
– Да точно. «И увидел Бог, что это хорошо». Это же история о Сотворении мира.
– И что, теперь только Бог может видеть, когда что-то хорошо? Я вижу, что что-то хорошо прям постоянно, чтоб ты знал. Иногда я даже вижу, когда что-то очень хорошо.
– Ладно, – сказала я. – Мы, похоже, отклонились от темы. – Я достала из кармана куртки финальный штрих моего заявления, гвоздь программы извинений. – Я объявляю, что мы, Ребята с Аппетитом, будем носить эти браслеты с гордостью, честью и постоянством, как внешний признак нашего внутреннего перерождения.
Я протянула браслет Базу, потом Зазу, потом Коко. Последний я приберегла для Вика.
Две ночи назад я до утра корпела над этими браслетами, сшивала вместе хлопок, потом вышивала три белые буквы, простые и четкие: РСА. Они были больше обычных браслетов, сантиметров в десять, достаточно широкие, чтобы закрыть все запястье. Это было важно. Идея пришла мне в голову, когда я вспоминала, как увидела болячки Вика на канале «У золотой рыбки».
Я протянула браслет Вику, пытаясь говорить взглядом. Смотри, такой длины должно хватить. Если я не могла исцелить его раны, я могла по крайней мере их спрятать. Он внимательно посмотрел на меня, и я почувствовала волну того же трепетания, что и вчера на крыше. Я улыбнулась ему, перекинула волосы на одну сторону и окинула взглядом всех остальных.
– Я заявляю, что мы, Ребята с Аппетитом, – одна семья. Коко вскинула руки в воздух. Я почувствовала дуновение ветерка, и, прежде чем я смогла ее остановить, Коко обвилась вокруг меня в удушающем объятии. Разобрать слова за ее рыданиями было сложно, но я почти уверена, что она меня благодарила.
Мы надели браслеты, и Баз вытянул вперед запястье:
– Да будет так.
Коко хлопнула в ладоши, декламируя нараспев:
– Ре-бя-та с Ап-пе-ти-том… Ре-бя-та с Ап-пе-ти-том.
Мы с Виком рассказали всем о событиях прошлой ночи: о том, как мы выполнили третье задание и поняли истинное значение фразы о дымящихся кирпичах. Мы обсудили четвертый пункт списка: утопи меня в нашем колодце желаний, – и они поделились со мной историей неудачной экспедиции в торговый центр и встречи с диарейным единорогом Барбары Теттертон.
– В «Гостиной» они увековечили свой союз, – сказал Баз. – На крыше они впервые поцеловались. Это их личные места.