Этот сраный апельсиновый сок принадлежал не ему.
Из-за стены раздался грохот: мой дядя, не изменяя привычкам, рухнул на пол. Он не знал, что я знаю. И мама не знала. Я была рада. По крайней мере, она умерла, не зная, что я знаю о ней самое плохое. По крайней мере, дядя Лес чувствовал свою вину и поэтому не поместил Джемму в отстойный дом престарелых. Но мне остался тот же самый вопрос.
Я открыла глаза в темноте. «Что же мне делать?» Темнота, как всегда, ответила мертвым молчанием.
СемьРазные чудилы джерсийского пригорода, или Будь скаковой лошадью
Комната для допросов № 3
Бруно Виктор Бенуччи III и сержант С. Мендес 19 декабря // 18:48
«Женщина на табурете» Матисса.
Вот о чем напоминает мне эта комната.
…
– Вы любите искусство, сержант Мендес?
Она прикладывается к кофе и откидывается на спинку стула:
– Конечно.
– А вы знали, что Матисс и Пикассо дружили? Вернее, не то чтобы прямо дружили, но… они толкали друг друга к величию.
– Не знала.
– Раньше, когда вы читали мое дело, то заметили, что я одержим абстрактным искусством. Знаете почему?
Она качает головой.
– Я люблю его, потому что лишь там красота и уродство могут значить одно и то же. И если это будет что-то шокирующее, что-то совершенно неожиданное, что-то, чего никогда раньше не видели… – Я достаю платок и протираю дырявый кувшин. – Тем лучше.
Иногда не знаешь, почему что-то чувствуешь, пока не заговоришь об этом. Я всегда знал, что люблю Матисса. А так как искусство не требует ответов на вопрос «почему?», то я об этом и не задумывался. До нынешнего момента.
– Папа привел меня в Музей современного искусства, – говорю я. – Я увидел своего первого Матисса. Это была «Женщина на табурете». Я сидел в том зале больше двух часов и не отрываясь смотрел на картину.
– Что на ней?
– Просто женщина. Сидит на стуле в серой комнате. Там еще стол. Матисс начал рисовать ее синим и зеленым, но в итоге закрасил почти все серым. Кроме ее колен. Ее колени он оставил зеленым и синим. Папа всегда говорил: «Вик, не смотри на цвета, которые есть на картине. Смотри на те, которых там нет». Он называл это бурлением под поверхностью. Говорил, что, если приглядеться, можно и в реальной жизни увидеть цвета, которых больше никто не видит, которые существуют, но скрыто. Радикальная мысль, особенно если вспомнить, что Матисс был фовистом.
– Фовистом, – говорит Мендес, и мне непонятно, исправляет она мое произношение или спрашивает, что это такое. Я решил, что второе.
– Фовизм – это направление в живописи, считающее, что цвет обладает собственной ценностью. Фовисты верили, что цвета являются скорее символами, чем физическими характеристиками. Именно это делает «Женщину на табурете» такой изумительной.
– Почему?
– Если Матисс верил, что главное в картине – это цвет, то зачем он весь его закрасил? Я думаю, это значит, он понимал это бурление под поверхностью… возможно, лучше всех на свете. Матисс точно знал, что делает.
…
– Вик, мы, кажется, несколько отклонились…
– А вы были в Музее современного искусства?
Мендес вздыхает и смотрит на часы:
– Нет, не была. Но несколько раз была в Коллекции Фрика. И в Мет ходила.
– Значит, вы замечали, как люди смотрят на очень хорошую картину или скульптуру? Стоят, уперев руки в бока или схватившись рукой за подбородок, прищурясь, а потом кивают и говорят «Хм», будто что-то поняли, словно картина правда что-то значит, что-то глубокое, а потом – пф! – и все, с них достаточно. Пора идти к следующему шедевру. Они отдают должное технике, мастерству, творческому порыву, но не замечают, что за этим всем спрятано. Я не знаю, как они так делают. Не знаю, как можно просто кивать, говорить «Хм» и идти дальше.
– Твой папа сидел с тобой тогда?
– Что?
– Ты сказал, что папа отвел тебя в музей. Он тоже два часа смотрел на одну и ту же картину?
– Он посидел какое-то время. Не знаю. В соседнем зале шел какой-то перформанс. Виолончелист играл на фоне гигантской фотографии. Мило, конечно, но…
– Не Матисс, – заканчивает мою фразу Мендес.
Я киваю:
– Не Матисс.
… …
– Папа любит… любил живопись. Но музыку любил больше. Вы слышали «Цветочный дуэт»?
Мендес качает головой.
– Это ария из оперы.
– Не знала, что ты любишь оперу.
– Да я и нет… Не то чтобы. Я как-то просто…
– Киваешь, говоришь «Хм» и идешь дальше?
Я внутри улыбаюсь.
– Единственный раз, когда я видел, как папа плачет не из-за рака. Много лет назад, задолго до того, как он заболел. Я сидел на заднем сиденье машины, и моего роста как раз хватало, чтобы увидеть его лицо в зеркале заднего вида. Он на повторе слушал «Цветочный дуэт». И не знал, что я вижу его. И плакал. Просто ужас какой-то.
Я впился ногтями в запястье. Мне хочется почувствовать боль. Память о папе всегда со мной, но временами кажется, будто она ускользает.
– Виктор… – Мендес кладет локти на стол и складывает руки перед лицом. – Когда мы закончим с этим делом, давай я направлю тебя к специалисту. Знаешь, это правда помогает. Поговорить с тем, кто разбирается…
В этот момент в дверь стучат.
Мендес вздыхает и опускает руки:
– Войдите!
Из-за двери показывается голова детектива Рональда. Он жестом подзывает Мендес. Она подходит к двери, и пару секунд они перешептываются. Всего разговора я не расслышал, но отчетливо разобрал слова «пока не получилось». Мендес отступает на шаг назад и таращится на Рональда, словно только сейчас заметила.
– То есть, по сути, вы позвали меня, чтобы сообщить, что у вас ничего нового? Господи, Рон… Ладно. Где лейтенант Белл?
– Вроде у себя в кабинете.
Мендес приказывает Рону подождать со мной в комнате, пока она поболтает с лейтенантом. Оставшись наедине с детективом Роном, я опускаю голову и прижимаюсь лбом к столу, отчасти от усталости, но в основном потому, что не желаю с ним говорить. Он с минуту шагает по комнате, потом останавливается и пролистывает мою папку:
– Ну и как тебе Рокфеллер-Центр?
Я поднимаю голову:
– Что?
Он склоняется над открытой папкой и достает папин список. Я уже и забыл, что он до сих пор у Мендес.
– Сбрось меня с вершины нашей скалы, – читает он вслух. – Это же название обзорной площадки на крыше Рокфеллер-Центра, да? Я… – Он бросает мимолетный взгляд на открытую дверь, потом снова смотрит на меня. – Я был на Вершине Скалы в прошлом году. Лучшая панорама в городе. Особенно в это время года.
…
Сучий сын.
…
Вновь появляется сержант Мендес и, выгнав Рона в коридор, закрывает дверь и садится на свое кресло:
– Вот и я.
Она говорит что-то еще, но я не слышу. Я ухожу в свою Страну Ничего, где ко мне подходят юные родители, свежелицые, влюбленные, на крыше небоскреба, с панорамой Нью-Йорка за спиной. Рокфеллер-Центр. Вершина Скалы.
Может, детектив Рон и не такой уж чистокровный пудель. Может, в нем есть что-то от скаковой лошади.
(ДВА дня назад)
– Два дня, – сказал я.
– Строго говоря, две ночи, – сказала Коко, изучая меню, словно у нас был выбор и словно мы не съели бы то, что принесет нам Марго. – Прошло всего полтора дня. Подумаешь, мелочи. Эй, Заз. Как думаешь, в картошке с сыром есть анальный секрет бобров? Только честно.
Нзази щелкнул пальцами один раз.
Коко вздохнула и закрыла меню «Наполеона»:
– Мэд была права, Вик. Ты меня сломал.
Я пристально смотрел через стол на братьев Кабонго. Вчера утром – после того, как я увидел «Автопортрет мужчины, разрушающего телевизор», – Нзази исчез. Его не было до обеда.
Но что поделать.
Не мое дело, куда ходил Нзази.
– Что это за пипец – трикальций фосфат? – спросила Коко, читая этикетку на маленькой бутылке. Она повернула ее, чтобы прочесть надпись на передней стороне. – Органическая столовая приправа. Трикальций фосфат – это разве органический?
Она переключилась на бутылку с кетчупом. Мы терпеливо ждали, пока Марго удивит нас сегодняшними блюдами.
Вчера весь день я провел в сомнениях, рассказывать Базу или нет. Та часть моего мозга, которая думает мозгом, проголосовала за «конечно, блин», и это случилось по следующим причинам.
1. Мой мозг не в силах был избавиться от воспоминания о дяде Мэд, этой яростной копии Матиссова «Автопортрета». (По этой же причине я склонялся к тому, чтобы попросить База прихватить с собой бейсбольную биту.)
2. Эти синяки на запястье Мэд, которые она показала мне на крыше дома бабушки и дедушки… Теперь я понял, откуда они. И это понимание налагало на меня обязательства. Потому что ни один порядочный человек не позволит такому отстою продолжаться.
3. Хотя я питал космических масштабов отвращение к бойфренду Фрэнку с его менталитетом а-ля «Зарой голову в песок и не снимай костюм, дружок» (и это я еще молчу об испорченных плодах его чресел, Клинте и Кори)… при всем моем отвращении я никогда не переживал, что бойфренд Фрэнк причинит вред маме или мне. Однако, если бы это было не так и кто-то со стороны знал об этом, мне бы хотелось, чтобы они не молчали.
Однако часть моего мозга, которая думает сердцем, говорила «не-а» по следующим причинам.
1. Очевидно, Мэд ничего не рассказала Базу.
Следовательно, она хотела сохранить все в тайне.
И я хотел, чтобы ее желания были неприкосновенны.
Но: этого было недостаточно.
Итак: я ему расскажу.
И: если Мэд разозлится, что я выдал ее секрет, то я как-нибудь это переживу. Честно говоря, лучше уж она будет злиться на то, что я что-то рассказал, чем на то, что я смолчал.
– Bonjour, mes petits gourmands, – не успела Марго договорить эту нелепую фразу, как уже схватила База за плечи. В ее глазах был какой-то лихорадочный блеск. – Подождите секундочку, сейчас я принесу вам газировку и воду для тебя, Мбемба. И знаете что? Сегодня вы останетесь довольными.