Нет, ничего. Ни Мэд, ни Джеммы, ни Автопортрета.
Согнувшись в три погибели, я обежал дом с одной стороны.
Скорость. Скрытность. Сноровка. Стремительность.
В правом углу дома через окно сиял свет: тусклый, красноватый, словно свет маяка сквозь шквальный ветер. Задвинутые шторы пропускают свет, но внутри ничего не видно.
Дойдя до задней стороны дома, я взошел на патио. Бурая мебель в пятнах, гриль, каменная оттоманка и стол, за которым уже сто лет никто не сидел. К патио вел ряд раздвижных стеклянных дверей. На этот раз никаких штор, только длинные вертикальные жалюзи.
Раздвинутые.
Я прижался лицом к стеклу, молчаливо изучая формы и цвета стандартной американской кухни: бежевый холодильник, серебряный тостер, черная микроволновка, коричневая плита. Однако под этой поверхностью я молчаливо изучал кое-что еще.
Не смотри на цвета, которые есть, Вик. Смотри на те, которых нет.
Я всегда подозревал, что картины Матисса живые; что они всматриваются в меня точно так же, как и я в них. И еще я думал о самом Матиссе. Сколько выдержки нужно было фовисту, чтобы закрасить все эти сияющие цвета, сантиметр за сантиметром. Закрыть их тусклыми красками. Какая сила воли! И оно того стоило. Фигуры на картинах ощущали свои цвета независимо от того, видели мы их или нет.
Я отправился в свою Страну Ничего и почувствовал пульсирующую вибрацию, взрыв цвета под поверхностью кухни: красный.
Так много красного.
Я потянулся к дверной ручке. Дверь была не заперта.
Воздух в бежево-красной кухне был лишь чуть теплее, чем снаружи.
Вот как я понял, что нахожусь внутри.
Ковры пахли кошками, стылой пиццей и дезинфицирующим средством.
Так я узнал, что попал в гостиную.
Пустые стены таращились на меня, нашептывая полузабытые воспоминания.
Так я узнал, что попал в коридор.
– Ну как они тебе? – спросила она шепотом, лежа в темноте на своей кровати, облаченная в ночнушку и тапочки. Рядом на тумбочке стояли две банки колы. – Я наконец довязала варежки. – Она протянула мне руки, восхищенно глядя на розовые пушистые варежки. – Мне тепло. Наконец-то мне тепло.
Так я узнал, что встретился с Джеммой.
Тишину прорезало хныканье, словно плакало животное, только смиреннее, отчаяннее и тише.
Так я узнал, что рядом была Мэд.
С другой стороны коридора скрипнула дверь. Я приложил глаз к щели. Там, в приглушенной красноте, была комната с задернутыми шторами.
Так я узнал, что Мэд была в беде.
Автопортрет сидел на полу спиной ко мне. Он говорил не просто невнятно; в его словах был настоящий яд, словно он ненавидел себя за то, что говорил. Сквозь щель я наблюдал, как он поднял огромную раскрытую ладонь и с силой опустил.
Визг. И плач.
– Тебе не разрешали прикасаться к той картине, – сказал Автопортрет, поднимая к губам бутылку и допивая остатки в несколько огромных глотков.
Ноги были самой спокойной частью моего тела: они повернули, прошли мимо комнаты Джеммы, зашли в гостиную, обошли рога с курткой Мэд и остановились перед стеллажом с ружьями. Я поднял вверх руку, снял винтовку, которая казалась ужасно тяжелой, повернулся и спокойно пошел обратно к красной комнате.
Я бы ни за что не смог никого застрелить. Даже если бы мыслитель сердцем во мне захотел нажать на курок, мыслитель мозгом вряд ли бы знал, как это сделать. Но мое правдивое сердце пришло к следующему выводу: большая, тяжелая винтовка ничуть не хуже бейсбольной биты.
Я натянул Базову бейсболку на глаза и толкнул дверь. Мои ноги продолжали идти, пока я не встал прямо за спиной Автопортрета. Он сидел верхом на Мэд, прижимая к полу руки и ноги моей Стоической Красавицы, моего первого поцелуя, моей первой любви, моего первого всего. Я подумал про близость Мэд, про слово «вместе», про Воронку Хинтон, про чувство, что я наконец стал собой, про ее тихо-милый голос, поющий про мусорки и фальстарты, про исключительность Альтной, про одновременные чрезвычайные противоположности, про сравнительное изучение запястий на крыше дома моих мертвых бабушки и дедушки… и все эти синяки… и виновен в этом Автопортрет. Виновен, виновен, виновен…
…
Все произошло стремительно.
Словно кто-то нажал быструю промотку моего тела. Я поднял ружье высоко над головой и опустил его со всей силы, и увидел, как две моих любимых картины Матисса превращаются в одно: Автопортрет упал на пол Красной Комнаты.
Я уронил винтовку.
– Я Суперскаковая лошадь, – сказал я.
И так я узнал.
Восемь«Coming up roses», или Когда я открыла дверь
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 19:13
– Я даже сейчас вижу кровь. Всю эту кровь. Она хлынула, как вода из шланга. И его гаснущие глаза. И другие глаза, горящие, словно пламя.
– Мэделин, – говорит Бандл, допивая остатки кофе.
Я переношу вес на другое бедро:
– Когда-то у меня была кошка по кличке Джастин.
– Что?
– На мой двенадцатый день рождения папа принес домой котенка. Это была девочка, но, когда мама спросила, как ее назвать, я сказала: «А давайте Джастином!» Ну… Мне было двенадцать, что тут скажешь. Когда мама с папой умерли, кошка переехала со мной к дяде Лесу.
– Мэдел…
– У дяди была такая автоматическая поющая рыба. Помните? Они еще вращали головами и пели прямо вам в лицо.
Даже Бандл понял, что сейчас лучше меня не перебивать. Он тихо и фальшиво напел что-то себе под нос.
– «Take Me to the River», – говорит он. – Эл Грин, так?
– Песня та, но я не знаю, кто ее поет. Кроме рыбы.
На мгновение тихий стрекот диктофона кузнечиком звучит в тишине. А я вижу только те глаза: одна пара гаснет, другая загорается.
О боже…
– Кошка Джастин ненавидела эту тупую рыбу. Она не доверяла рыбе, но при этом никак не могла оставить ее в покое. Забиралась на спинку дивана, чтобы достать ее со стены. Нюхала ее, вытянув когти… Мне кажется, она не знала, что делать: кинуться на рыбу, убежать от нее или куснуть. Все это страшно бесило дядю Леса. Он говорил, что, если я не могу уследить за своим животным, он сам за ней проследит. И знаете что… дядя Лес ведь не с самого начала стал таким мерзким. Когда мы с Джеммой только переехали, он вел себя даже мило. Был грустный, но не злой. Старался как мог. Но…
– Мэделин, ты сейчас вообще о чем?
Я делаю глоток воды. Последний глоток в стакане. Ссадина на губе еще щиплет, и это я молчу про пульсирующую боль в спине и бедрах.
– Однажды я вернулась домой из школы, а Джастин нигде нет. Я обыскала весь дом, перевернула его вверх дном. Вышла на заднее крыльцо, прошла сквозь патио до самого конца участка, где за домом бежит мелкий ручей. Я нашла ее там. Промокшую насквозь. Она двигалась в такт слабому потоку… не знаю, сколько она там пролежала. Глаза у нее были как у куклы. Не мертвые. А такие, будто никогда и не были живыми. А потом из-за спины, из открытого окна, я услышала пение.
Я вытираю глаза, смотрю Бандлу прямо в лицо и тихо напеваю.
(ДВА дня назад)
Вик уронил ружье на пол.
– Я Суперскаковая лошадь, – сказал он.
Я едва узнала его в бейсболке База, но, с другой стороны, тогда мне вообще сложно было что-то разглядеть. Глаза опухли так, что едва раскрывались; боль была такая, словно их подожгли и засыпали толченым стеклом. Я села в каком-то тумане, склонилась вперед и пощупала пульс у дяди Леса.
Он жив.
Рука Вика оказалась на моем плече.
– Как ты?
Все было такое размытое, нечеткое, словно я смотрела сквозь заплесневелую занавеску в душе. За моей спиной Вик сказал что-то о том, чтобы вызвать полицию, и я смутно отметила, что он вышел из комнаты. Я чувствовала, что остаток жизни проведу именно так: одно туманное событие за другим, которые я едва смогу осознавать. Я наблюдала, как дядя Лес дышит: вверх-вниз, вверх-вниз – жизнь нуждалась в обоих движениях. Ей нужны были вдох и выдох, одновременные чрезвычайные противоположности. У его ног лежала пустая бутылка. И внезапно – так же, как мгла опустилась на меня, – я отдернула заплесневелую занавеску. Мир снова приобрел четкость.
Я развернулась и, передвигая застывшими конечностями, побежала из комнаты. Левое бедро, на которое пришелся вес дяди Леса, выкручивало от боли. Я закрыла дверь и огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно его забаррикадировать. В конце коридора стоял старый шкаф. Встав сбоку, я всем телом налегла на него, но он едва сдвинулся с места.
Вик прибежал обратно:
– Я вызвал полицию.
– Помоги мне.
Вик посмотрел на меня в замешательстве:
– Я думаю, нам надо идти.
– Что? Нет.
– Мэд, я ударил его. А что, если… я не знаю. И копы начнут нас расспрашивать.
Я показала на комнату Джеммы, где моя бабушка лежала в постели, восхищаясь своими варежками, словно мир не сошел с оси.
– Я ее не оставлю. Помоги мне.
Вик снял бейсболку, положил ее сверху на шкаф и помог мне дотолкать его до двери в мою комнату. Может, виной послужил вид моей бабушки. Может, то, что мы только что вызвали полицию моему собственному дяде. А может, то, что дела шли так долго так плохо, что я и забыла, когда вызывать полицию… Так или иначе, в ту секунду я почувствовала, что скудный обед переворачивается у меня в животе.
– Меня сейчас стошнит.
Я побежала в ванную, захлопнула за собой дверь, доковыляла до унитаза, и меня вырвало. После этого я подставила лицо под струю, чтобы прохладная вода охладила мне опухший глаз. На углу тумбочки стояла фотография в рамке – виновница всего, что случилось вечером. Я отключила воду, взяла фотокарточку в руки и уставилась на тень.
В этом доме не было ни одного изображения моих родителей. Дядя Лес за этим проследил. Те фотографии, которые у меня были, я спрятала в коробку в шкафу. Когда-то мы были семьей: самодельные костюмы на Хеллоуин, разбитые вазы, визиты к зубному, печенье для Санты, наказания за прод