елки, вечера за любимыми фильмами. Теперь не осталось ничего. При любой возможности я спешила провести время с тем, что у меня осталось: фотографиями. И сегодня я нашла это фото. Не помню, как его сняли. В семьях всегда так: живешь бок о бок с людьми; они находятся в твоем пространстве, ты – в их, и даже если вы не делаете ничего, что надо задокументировать, иногда это происходит. И вот мы остались на фотографии. Счастливые втроем, улыбки до ушей, просто сидим и делаем что-то. А может, и ничего не делаем. Это не важно.
Мне эта фотография понравилась. Я нашла для нее рамку и поставила в ванной. Не знаю, о чем я думала. Может, надеялась, что дядя Лес не будет против. Но у меня была и другая причина, более серьезная. Я вспомнила день, когда вернулась домой раньше обычного и увидела, как он пьет чужой апельсиновый сок. Я вспомнила игривый мамин тон из спальни и поняла: они любили друг друга. Мой дядя влюбился в жену брата. Ее смерти было достаточно, чтобы сделать его алкоголиком, чтобы раз за разом избивать у себя дома девочку, которая напоминала ему о незаконной любви, чтобы убрать все фотографии и стереть маму из памяти. Но из моей памяти ему маму не стереть. Я аккуратно поставила фотографию обратно. Затем, глядя в зеркало, попыталась хоть как-то причесаться. Синяки, ссадины, заплывший глаз… «Я помойка фальстартов, – пропела я шепотом, совсем как Эллиот Смит. Именно так, как надо петь любимые песни. – Мне не нужно твое разрешение, чтобы похоронить свою любовь…»
С другой стороны двери раздался грохот.
– Вик? – громко сказала я.
Ничего.
Дыши. Внутрь, потом наружу. Дыши.
У меня в голове раздалась песня Вика, опера ошеломительной красоты, и потом я услышала и свою, «Coming Up Roses». Они переплетались в самую восхитительную мелодию всех времен. Я открыла дверь, и время замедлилось, и я увидела все в ярчайших деталях.
Я открыла дверь и пожалела, что не закончила начатое Виком. Надо было подобрать винтовку и прикончить дядю, пока у меня была возможность.
Я открыла дверь, увидела в воображении старый шкаф и поняла, откуда исходил грохот.
Я открыла дверь и увидела, как мой дядя держит Вика сзади. Его мускулистые руки обвили Викову шею, точно питоны, и лицо у Вика было лиловое, и на шее у него было крошечное ярко-алое пятнышко, где острые края разбитой бутылки дяди Леса прикоснулись к коже Вика.
Я открыла дверь и услышала лишь наши две песни. Они медленно парили по дому, как выброшенные из окна розы. Я ничего не услышала…
ДевятьКока-кола, или Вот как все закончилось
Комната для допросов № 3
Бруно Виктор Бенуччи III и сержант С. Мендес 19 декабря // 19:46
Мендес зажимает ручку между большим и указательным пальцами; рука лежит на папке.
– Сегодня днем в начале разговора ты стал перечислять всех девочек, в которых был влюблен. Мы поговорили про искусство, про семью, про твои личные сложности…
…
– И что?
– Что я упустила?
– Что вы имеете в виду?
– Вик, ты рассказывал мне историю, и я с радостью ее слушала, но ты почему-то остановился. Мне интересно почему.
…
– Который час? – спрашиваю я.
– Ты уже второй раз интересуешься. Какая вообще разница?
Я не успеваю придумать отговорку. Мендес встает, обходит меня сзади, наклоняется к моему уху и шепчет:
– Виктор, я хочу знать, что ты знаешь. Почему ты защищаешь Кабонго? Ты говоришь, что был в доме, когда это произошло. Ладно, хорошо, я тебе поверила. Больше никаких выдумок, договорились? Расскажи, что ты видел.
…
– Вы знаете, что означает «фов» в буквальном переводе, мисс Мендес?
– Дикий зверь.
Ей словно не требуется ни малейших усилий, чтобы припомнить; она будто ждала, когда я задам этот вопрос.
– Я понимаю, – настойчиво звучит ее голос; дыхание щекочет мне ухо. – Это бурление под поверхностью. Правда понимаю. Но, Вик… ты не Матисс. Это не абстрактное искусство, и ты не фовист. Ты не сделаешь случившееся прекрасным, сколько ни закрашивай его серым. Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты мальчик, который увидел что-то, что напугало тебя до усрачки.
Я отправляюсь в свою Страну Ничего. Там почти ничего не говорят, а вся красота абстрактна. Там люди обмениваются вопросами и залечивают раны. Там мамы не меняются и папы не умирают.
– Виктор. Почему Баз Кабонго убил дядю Мэд?
Я отправляюсь в Страну Ничего, где парят сопрано.
– Он его не убивал, мисс Мендес.
(ДВА дня назад)
Вот так все и закончится. Больше не о чем размышлять. Мой красный свет меркнет, почти затухает. Между мной и миром лежат океаны. Я удален от магии звонницы, где я вопреки математике и всему остальному поцеловал самую прекрасную девушку, которую знал. Я внутри кокона, вывернутого наизнанку. Столько смертей я чудом избежал: поскользнулся на снежных камнях обзорной площадки, чуть не упал с Утесов, чуть не попал под колеса грузовика. Мои многие множества свелись к одному-единственному. Я стал парящим по воздуху камнем, что отскочит от палубы и плюхнется в темные воды реки Хакенсак. Я погружусь на дно и буду существовать там вечно, и никто не будет знать, кто я и где.
…
Мэд застыла в дверях ванной. Она смотрела на меня в упор. Время исчезло, исчез звук, не осталось ни быстроты, ни промедления – только разделение. Автопортрет держал меня сзади и погружал инструмент разделения глубже в кожу на моем горле, медленно прорезая новую крохотную дорожку, дорожку куда-то в темноту, вниз…
И вот тогда… вернулся звук.
Два щелчка.
Заз появился из ниоткуда.
Первый удар пришелся на левую щеку дяди Лестера и оттолкнул его на пару шагов. Осколок стекла выпал из его рук; Вик, свободный от дядиного захвата, упал на бок. Раскрытой ладонью Заз хлопнул дядю Лестера по лицу один раз, потом второй, третий. Дядя Лес ударил в ответ; удар по рту, казалось, не произвел на Заза никакого впечатления.
Я снова почувствовала свои ноги. Подбежала к Вику и помогла ему подняться. Осколки бутылки я пнула через комнату, и они подлетели к моей лежащей на полу куртке. При всем безумии происходящего, мне это все равно показалось странным.
Почему моя куртка лежит на полу?
Над ней на стене был стеллаж с ружьями: три винтовки. Четвертая все еще лежала на полу в моей комнате. Рядом со стеллажом, где висели рога – гордость дяди Леса, – теперь виднелись только их бледные очертания: светлое пятно, куда многие годы не могли проникнуть ни солнце, ни пыль, ни грязь.
Сами рога исчезли.
Я повернулась обратно. Дядя Лестер замахнулся в пьяном угаре и промазал. Заз не стал ему отвечать. Он выиграл, и они оба это знали. Одним последним мощным движением он толкнул дядю Леса в тень коридора. Я стала ждать, когда услышу звук удара тела о землю, но его не последовало. Вместо этого раздалось нечто совершенно другое: зловещий треск и грохот. Из тени вперед вывалился дядя Лес. Глаза его погасли, но это не были глаза умирающего или мертвого. Это были глаза того, что никогда и не было живым. Куклы, манекена. Я уже видела такой взгляд, но не могла вспомнить где. Еще я увидела рога цвета слоновой кости. Они показались у дяди изо рта, словно его стошнило; острые края пронзали череп, как зубочистка прокалывает виноградину. Зубочистка слегка сдвинулась; кровь хлынула, как из сломанного гидранта. Медленно скользя назад, рога исчезли так же, как появились, словно поглощенные пустотой.
Я увидела, как дядя Лес падает на землю. Эти рога, которые он так любил, которыми мог восхищаться часами… он и не подозревал, что погибнет из-за этих рогов.
Я увидела бабушку; она стояла в своих тапочках, с брызгами крови на лице и ночнушке. Она держала перед собой блестяще-красные рога, и когда наши взгляды пересеклись, меня опалил огонь, какого я никогда не видела раньше. Это было древнее, первобытное пламя: самка в пещере защищает детенышей. Взгляд был осмысленным. Ее тело передернулось, будто животное отряхивало влагу с шерсти. И затем ее глаза затянула пелена. Она посмотрела на варежки на своих руках, словно они действовали по своей воле.
– Но мне все еще хочется пить, – тихо сказала Джемма, продолжая воображаемый разговор. Она уронила рога на пол, повернулась и пошла в кухню. – Так хочется пить.
ДесятьИ с мощью великой свершилось, или Эти цепкие молекулы возможностей
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 20:11
Когда развеивается пыль от атомного взрыва, в комнате стоит зловещая тишина.
– Я тебе не верю, – говорит Бандл.
– Не верите – не надо.
– Мэд, ну серьезно. Восьмидесятилетняя бабуля…
– Она сильная, как буйвол, чувак.
Распахивается дверь, и, совершенно игнорируя присутствие Бандла, ко мне подходит женщина:
– Мэделин, меня зовут сержант Мендес. Скажи, как зовут твою бабушку.
За ее спиной стоит Вик; я улыбаюсь ему, и он внутренне улыбается в ответ, и впервые за много часов у меня выравнивается дыхание. Боже, как же я скучала!
– Как ее зовут? – второй раз спрашивает сержант Мендес.
– Вы отвезли ее в больницу и не знаете, как ее зовут?
– Я не лично ее отвозила. Как ее зовут?
– Оливия.
– А фамилия?
– Чемберс.
Бандл вздыхает, сцепляя руки на затылке:
– Сара, ну ты же понимаешь, что это маразм.
Мендес склоняется над диктофоном:
– Допрос Мэделин Фалко, проведенный детективом Бандлом, закончен в… – она сверяется с часами – восемь тринадцать после полудня. – Она нажимает на кнопку «Стоп» и смотрит на Бандла: – Я так не думаю, Герман.
Мы с Виком тихо сидим в комнате. Сержант Мендес и детектив Бандл выходят в коридор. Бандл не захлопывает дверь, поэтому нам почти все слышно. Мендес посылает Рона (видимо, детектива?) позвать лейтенанта Белла, потом позвонить в Бергенскую региональную больницу и сообщить им, что скоро за Оливией Чемберс приедет полиция. Затем она снаряжает отряд лучших бойцов Хакенсака проверить подсобку у «Бабушки», паб «Наполеон» и все остальные места, где может прятаться Нзази Кабонго. Еще несколько офицеров она отправляет в сад (последний парник справа), чтобы взяли образцы ДНК и отпечатки пальцев со всех пластинок, особенно авторства группы «Journey».