– Так это… Фрэнк, – говорю я. – Ты ведь юрист. Предположим, невинного человека арестовали за убийство.
Следует пауза.
– Эммм… ладно, допустим.
И я принимаюсь за дело. В самых общих фразах и не называя имен я пересказываю ему дело База, включая предыдущие аресты и подозрения полиции. Фрэнк подтверждает то, что уже сказала Мендес: если у полиции будет на руках более похожая ДНК, тогда их, при наличии записанных свидетельств двух очевидцев, будет вполне достаточно, чтобы его освободили. Также он подтверждает, что тут необходимо терпение.
– К сожалению, – говорит он. – Такие вещи занимают много времени, Вик. Но, если тебе от этого станет легче, я могу посмотреть на дело. Проследить, чтобы этот парень не остался под стражей дольше, чем необходимо. Но для этого, разумеется, мне будет нужно его имя.
– Это было бы здорово. Спасибо, Фрэнк.
– Ох, да забудь.
Я смотрю Фрэнку в глаза, не зная, что ищу в них. Между ним и его детьми, Клинтом и Кори, есть определенное сходство. Мне почему-то интересно, как выглядела их мама.
Картина: мы с папой и мамой сидим за обеденным столом. Папа кладет вилку и протягивает под столом руку в мамину сторону. (Эти руки никогда не потеряются!) Затем следуют слова. У-меня-рак-но-мы-справимся, слезы, печальные улыбки, и, и… я знаю, что все закончится плохо, но мне почему-то не грустно. Потому что я пока этого не знаю. Папа выглядит как прежде, ведет себя по-прежнему, уходит на работу рано, приходит с работы поздно, клацает зубами, когда жует макароны, одновременно смотрит новости и читает газету, заходит ко мне каждый вечер.
Эй, Вик. Нужно что-нибудь?
Нет, пап.
Все хорошо?
Да, пап.
Ну тогда хорошо. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, пап.
Он все еще папа. Сначала. Но рак заканчивается тем, что все превращает в рак. Под конец папа выглядел как призрак. Как будто какой-то дошкольник нарисовал моего папу. А потом даже хуже.
Вот такой он, этот рак.
Вот так все заканчивается.
Когда он умер, мама пошла в группу поддержки для тех, чьи родственники умерли от рака. Она хотела, чтобы я тоже пошел, но я не знаю… я просто не мог. Присоединиться к группе значило признать, что я не плыву в этой лодке. Я был к такому не готов. А мама была. Она была рада гостям в своей лодке; встретила их с распростертыми объятиями. Каждый четверг она на несколько часов становилась прежней мамой; это были лучшие вечера. И каждый раз она говорила то же самое: «Пончики были ужасные, Вик, но компания отличная».
Я перегнулся вперед между сиденьями и поднял взгляд на карие глаза в зеркале заднего вида.
– А пончики правда были ужасные, Фрэнк?
Его глаза, прикованные к дороге, улыбаются.
– Вик, да офигеть, какие шикарные были пончики.
Мы подъезжаем к городу. Я смотрю из окна и впервые – но не в последний раз – думаю о том, что сейчас видит Баз.
В последний раз мы виделись с Базом, когда стояли с ним и Мэд на тротуаре рядом с полицейским участком, набираясь смелости, чтобы зайти внутрь.
– А почему Хакенсак? – спрашиваю я.
– Ты о чем?
Мне нужно было как-то объяснить для себя эти хаотичные, разрушительные красные огоньки. Они мерцали, разбегались в стороны и тухли, и мне изо всех сил хотелось, чтобы кто-нибудь – хотя бы раз в жизни! – объяснил, что они значат.
– История Коко, – сказал я. – Когда она увидела рекламу по телевизору… про то, что Хакенсак находится на пороге ренессанса и поэтому вы все сюда переехали – это же бред, да?
– Была такая реклама. И Коко обрадовалась, что мы сюда переедем.
– Но ведь это была не ее мысль?
Баз говорит, глядя на полицейский участок:
– Семья из Сиракуз, которая взяла нас в первый раз… у них был собственный ребенок. Сын. Большинство людей обращались с нами как с мебелью, ну или с экспонатом в музее. Но не он. Мне он сразу понравился, и мы подружились. Случились некие события, которыми я не горжусь, и нам с Нзази пришлось переехать. Но потом я услышал, что наш брат теперь живет в Хакенсаке, и когда нам нужно было переехать, мы отправились сюда.
– И что, вы его нашли?
– Да, нашли, – сказал Баз. – Вы с ним виделись.
– Кто?
– Кристофер.
. .
– Тофер, – выдохнул я.
Я вспомнил крепость их объятий и сияние в глазах Тофера, когда он говорил про ребят, и стремительность, с которой он согласился отложить свою жизнь на неопределенный срок, чтобы помочь братьям Кабонго. Красные огни перестали казаться такими уж хаотичными.
…
– Это определенно появится в книге, – сказал Баз, все еще глядя на участок.
Мэд натянула края шапки на уши:
– Ты думаешь, у нее будет счастливый финал?
– Ну, в каком-то смысле счастливый, – сказал Баз.
Наступила тишина. Мы с Мэд думали о том, что в каком-то смысле финал будет и трагичным. К сожалению, возможностей было более чем достаточно.
– Не бойся их; ибо Я с тобою, чтобы избавлять тебя, сказал Господь. – Баз повернулся к нам с Мэд. – Теперь я знаю название.
– Название чего? – спросила Мэд.
– Моей книги. У меня есть название. Длинное – доктор Джеймс Л. Конрой бы его не одобрил. Но я начинаю думать, что доктор Джеймс Л. Конрой придурок какой-то.
– Так что же? – спросил я. – Какое название?
Баз улыбнулся, и взгляд его затуманился, и впервые я знал наверняка, куда он отправился: туда, где они с отцом спокойно смотрели кино; где он укачивал маленькую сестренку под старые гимны о великой милости поутру; где они с Зазом вели заполночь тихие беседы; где им с мамой не приходилось писать Главы. В этой стране единственными взрывами были взрывы смеха, где преломляли только хлеб;
где с чистых ночных небес Браззавиля на землю падали лишь звезды.
– «И они жили, и они смеялись, и увидели, что это хорошо», – сказал Баз.
Он повернулся и пошел через дорогу.
Манхэттен – лучшее место, чтобы почувствовать себя ничтожной. И не только в метафорическом смысле, хотя если вспомнить Ральфа Лорена, Лобутены и Кейт Спейд, то и так тоже. Но вообще здесь столько людей, столько машин, столько зданий и зданий на зданиях, огромные просторы, настолько громадные, что и словами не опишешь, разве что если сказать, что Манхэттен – это вертикальный океан и тротуары – это пляж. Стоишь там, задрав голову, и думаешь: «О боже мой, да где же оно заканчивается?»
Бесконечный горизонт.
Мы с Виком стоим у подножия Рокфеллер-Центра. Фрэнк выпустил нас из машины, но, видимо, припарковаться было негде. Он опускает стекло со стороны пассажира, протягивает Вику телефон и тонкий сверток наличных:
– Скучал по своему мобильнику?
– Да не особо, – говорит Вик, убирая телефон в карман. Он пролистывает купюры: – А это зачем?
– Сейчас Рождество, и вы собираетесь на обзорную площадку известной нью-йоркской достопримечательности. Очень недешевое сочетание.
Вик надевает на плечи рюкзак и склоняется к окну машины:
– А ты не пойдешь?
– Парковка тут – ужас что такое. Слушай, позвони мне, когда подниметесь, ладно? Хочу сразу узнать, если вы ее найдете. Я просто покручусь тут, пока не отзвонитесь.
Даже вязаная шапка не защищает голову от всюду проникающего холода. Я достаю пачку сигарет и зажигаю одну, пока Фрэнк с Виком таращатся друг на друга, пытаясь понять, что же сказать дальше. Было бы даже мило, если бы не было так неловко.
Затянуться.
Выдохнуть.
Успокоиться.
Вик прокашливается.
– Эмм… ну…
Прямо за нашими спинами гудит клаксон. Фрэнк гудит в ответ и улыбается Вику:
– Не за что. А теперь иди разыщи нашу девочку.
Он поднимает окно, въезжает в поток машин и исчезает в глубине.
Затянуться.
Выдохнуть.
Успокоиться.
– Он милый, – говорю я.
Вик отворачивается от дороги и смотрит на меня:
– Ты милая.
От смеха у меня изо рта вырывается облачко дыма.
Вик подходит на шаг ближе:
– Мне жаль, что ты куришь.
– Не указывай мне, что делать.
И Вик целует меня, пока в нас врезаются волны людей, и я роняю сигарету, и он сует руку мне под шапку. Его рука холодит мне бритый висок. Его другая рука лежит у меня на спине, и я чувствую, как он волнуется, как тщательно просчитывает каждое движение, но это не важно. Мне нравится его просчитывание. Губы у него холодные и твердые. Я держу глаза открытыми, потому что знаю, что закрыть свои он не может, и мы находим сладость в нашей взаимной осознанности. Это асимметричный пир с открытыми глазами, панковскими стрижками, открытыми ртами, холодными зубами, подвижными языками. Поцелуй заканчивается как все поцелуи: мы ему надоели, когда он нам – еще нет.
– Ты почувствовала? – спрашивает Вик.
Между нами все еще висит слабоватое облачко дыма.
– Что?
– Мою улыбку. Я хотел, чтобы ты почувствовала.
Я встаю на цыпочки и целую его в лоб, потом в нос, потом в губы, потом в подбородок.
– Чувствую.
Боже, как мне нравится этот сладкий и липкий бульон Манхэттена.
Сложно перестать думать в категориях необходимости. Когда РСА нужен был хлеб, мы не покупали мороженое. Мы разделяли на порции то, что доставалось нам от «Бабушки», так как знали, что придется ждать до следующей раздачи. Мы привыкли планировать на будущее и в процессе узнали, что бережливость сродни мускулам: чем больше тренируешь, тем сильнее становится.
Поэтому, когда Вик протянул шестьдесят баксов, чтобы мы доехали в лифте до вершины долбаного небоскреба, я громко фыркнула. Билетер странно на меня посмотрел, словно это у меня, а не у всех остальных, были проблемы с восприятием денег.
– Простите, – сказала я. – Уверена, что поездка на вашем лифте стоит каждого цента.
Мы последовали к лифту за людским потоком – оголтелые туристы, если судить по футболкам, безделушкам и шоколадкам, которые они накупили в магазине сувениров.