— И-эх! — кряхтел он. — И-эх! И-эх!
Выстрелы снаружи стихли, там раздался хруст битых стекол под ногами налетчиков.
— Здесь, — произнес мужской голос.
Произнес по-русски, но с каким-то странным акцентом.
— И-эх! — приговаривал Белоусов, взгромоздившийся на столик. — И-эх!
Дверь дернули. Галкин вцепился в нее, как утопающий цепляется за соломинку. «Господи, Господи, спаси и помилуй, — непрерывно крутилось в его голове. — Спаси и помилуй… спаси и помилуй… помилуй…»
До этого момента Галкин и не подозревал, что он трус. Впрочем, не осознавал он этого и сейчас. Он просто спасал свою жизнь. Ведь глупо не подчиняться инстинкту самосохранения, верно?
«Я удержу эту чертову дверь, — думал он. — Я должен удержать ее во что бы то ни стало».
— Не открывается, — пожаловались с той стороны.
— Дай я, — произнес второй мужской голос, тоже изъясняющийся с легким акцентом.
Галкин напряг все свои мускулы, но ненадолго. Рой раскаленных металлических пуль, прошивших дверь и тело Галкина, заставили его расслабиться — расслабиться настолько, что ноги перестали держать его.
«Конец», — понял он, чувствуя, как пальцы сами собой отлипают от дверной ручки.
— Меня… убили, Николаич, — прохрипел он из последних сил, а еще попытался свалиться так, чтобы преградить вход в купе.
Трусом Галкин пробыл недолго. Хотя героем прожил совсем ничего.
«Эх, паря!» — с тоской подумал Белоусов и, не слезая со стола, трижды пальнул в человека, возникшего в дверном проеме.
Поза была неудобная, положение — отчаянное, но две пули попали в цель: одна пронзила легкое, другая разорвала кишечник и печень.
В следующую секунду за спиной первого нападающего возник второй, который буквально нашпиговал конвоира свинцом из автомата. Несчастный попробовал выстрелить в ответ, но собственный пистолет сделался слишком тяжелым для него. Обливаясь кровью, он повалился головой вниз и сломал шейный позвонок, но не почувствовал этого.
Контейнер, которым он лупил по бронированному окну, так и остался торчать в проломе. Не хватило каких-нибудь двух-трех ударов, но теперь произвести их было некому.
Перешагивая через лежащие тела, Кроха добрался до окна и завладел серебристым контейнером. Держа его как портфель, он собирался покинуть купе, когда кто-то схватил его за штанину.
Это оказался Кястис. Его рука была выпачкана в крови и казалась одетой в багровую перчатку.
— Что ж ты, гад… — прошипел он, — через своих переступаешь?
— Я думал, тебя убили, — пояснил Кроха, бесстрастно глядя на раненого.
— Не убили, — возразил Кястис. — Придется тебе меня вытаскивать.
— Эй! — раздался за окном голос Сердюка. — Скоро вы там? Отходим! Скорее!
Не сводя глаз с лежащего, Кроха кивнул на окно:
— Слыхал? Надо торопиться.
— Так помогай, — с натугой выговорил Кястис и сел, держась за живот.
— Конечно.
Пожав плечами, Кроха дважды выстрелил в него из «Узи». Голова Кястиса лопнула, лицо стало красным, как его руки. Только глаза выделялись на этой кровавой маске, недоуменно глядя на того, кого латыш считал своим товарищем.
— Чего пялишься? — разозлился Кроха и выстрелил в третий раз: прямо между этих белых глаз.
Кто такой этот латыш, чтобы смотреть на Стефана Кроху с презрением? И разве он не поступил бы точно так же, поменяй их местами? На войне как на войне.
Они отдышались только в ближайшем лесочке, когда заметили светящиеся фары, которыми помигал им Селезнев.
— Сидит там, не клятый, не мятый, — пропыхтел Кроха, плохо переносивший физические нагрузки.
Сердюк, стоявший в отличие от него прямо и не видевший необходимости сгибаться пополам, жадно хватая ртом воздух, пожал плечами:
— Он свои деньги отрабатывает сполна.
— А я? — ревниво спросил поляк. — Я не отрабатываю? Чемоданчик вот приволок…
— И троих бойцов положил, — добавил Сердюк.
— Я им не ангел-хранитель, чтобы их от пуль грудью защищать!
— Что не ангел, так это точно.
— Не ценишь ты меня, Петро, — процедил Кроха. — Не нравится мне это, ох не нравится.
Сердюк посмотрел на него с любопытством. Если до сих пор эти двое общались на некой причудливой смеси украинского и польского языков, то теперь командир перешел на русский — на тот русский, которым пользуются бандюки и уголовники.
— Ты че? — спросил он. — Угрожать мне вздумал?
Кроха голову не опустил, взгляд не отвел, тему сменить не поспешил.
— Мне бонус полагается, — произнес он с вызовом. — Моя добыча. — Он толкнул коленкой контейнер, который держал в левой руке.
Сердюк помолчал, обдумывая ответ. С одной стороны, ему ничего не стоило прикончить строптивого поляка голыми руками. С другой стороны, состав его банды сильно поредел, так что было неразумно разбрасываться кадрами.
— Премии всем будут, — сказал Сердюк, — и тебе, и мне, и Селезенке. Каждый получит долю убитых. Так будет справедливо, я полагаю.
Кроха быстро прикинул, что ему выплатят не тридцать, а шестьдесят тысяч долларов, но захотел выжать еще:
— Накинь хотя бы десятку, — произнес он не с просительной, а с требовательной интонацией.
Сердюк посмотрел на него еще внимательней, чем смотрел до сих пор.
— У меня лишних денег нет, — сказал он. — Все под расчет. По шестьдесят на троих — это сто восемьдесят штук. Десятка на организацию ушла. Еще десять я Евсею должен, который поезд пас. — Сердюк взглянул на часы. — Кстати, он уже должен подвалить.
— Отдай мне его долю, — тихо сказал Кроха. — Я заслужил.
— Предлагаешь его кинуть? — Сердюк по-прежнему разговаривал по-русски. — Нет, не могу. Петро слово держит, это все знают. У меня авторитет.
— Не дашь?
— Не могу.
— Тогда дальше без меня, — сказал Стефан. — Не ценишь ты своих самых отчаянных хлопцев, и не надо. Я себе другую команду поищу.
Он не блефовал, это было видно сразу. Сердюк насупился.
— Ладно, есть один вариант, — проворчал он. — Айда к машинам.
На опушке было спрятано два внедорожника — «Тойота» и «Ниссан». Первый предназначался для Сердюка и Крохи, во втором сидели Селезнев и присоединившийся к нему Евсеев — хладнокровный убийца со станции «Мирная». Теперь он был одет как рыбак: навесил на спину рюкзачок, обзавелся разборным спиннингом в чехле.
— Как прошла операция? — поинтересовался он, выбираясь наружу, чтобы поздороваться с подошедшими за руку.
— Нормально, — сказал Сердюк.
— Много народу положили?
— Не считал. А наших трое в поезде осталось.
Евсеев присвистнул. Если произошла серьезная перестрелка с большими потерями с обеих сторон, то и искать станут по-серьезному. «Нужно срочно сваливать отсюда, — опасливо подумал он. — Как можно дальше и как можно быстрее».
Его передернуло от озноба. Ему вдруг почудилось, что ночной лес окружен и полон спецназовцев, только и ждущих команды открыть огонь на поражение.
— Мои соболезнования, — пробормотал он.
— Спасибо. — Сердюк дернул плечами. — Хотя мне они ни к чему. А мертвым хлопцам и подавно.
Не найдясь с ответом, Евсеев кашлянул в кулак. Пройдя кровавую школу «пса войны», он и сам никогда не скорбел о погибших. Мужчина на войне быстро излечивается от сентиментальности. «Умри ты сегодня, а я завтра», — говаривали когда-то лагерные воры. Этот лозунг можно было бы написать на знаменах всех наемников. Хотя знамена им были ни к чему. Они убивали и рисковали собственными жизнями исключительно ради денег.
— Моя информация подтвердилась? — осведомился Евсеев, решив, что это самый простой способ перейти к разговору об оплате его услуг.
— Вот его спрашивай, — предложил Сердюк, указав на Кроху.
Тот непонимающе наморщил лоб:
— Какая информация?
— Насчет вентиляционной установки в вагоне, — напомнил Евсеев. — Вы же туда сперва газ хотели пустить.
— Лучше бы пустили, — процедил Кроха.
— Как так? Ведь установка же!
— Лично я ее не видел. Может, ты выдумал все? Денежки-то нужно отрабатывать, а?
— Это предъява? — ощерился Евсеев. Как и все его сообщники, он легко и охотно переходил на блатной жаргон.
— Не обращай внимания, — сказал Сердюк, примирительно похлопав подельника по напрягшемуся плечу. — Это у Стефана юмор такой, черный. Мы сегодня трех наших хлопцев схоронили.
На самом деле никаких похорон не было и не намечалось, поскольку тела убитых товарищей никто не забирал. Но ни Евсеев, ни Стефан не стали поправлять командира. Обычно смерть таких, как они, была собачьей, но признавать это не хотелось.
— Жаль, — пробормотал Евсеев. — Жаль их, в смысле — хлопцев. — Он деловито кашлянул и скользнул настороженным взглядом по черным зарослям вокруг. — Слушай, Петро, — сказал он. — Времени у меня в обрез. До рассвета нужно спрятаться где-нибудь, сам понимаешь.
— Понимаю, — кивнул Сердюк. — Деньги хочешь получить?
— Что заработал, то мое, — со значением произнес «пес войны» Евсеев, на памяти которого было несколько случаев, когда ему не хотели платить обещанное.
Он знал, как поступит, если Сердюк заартачится или попросит подождать недельку… месяц… пару месяцев… Он кивнет и отправится прочь, не вступая в дискуссию. Но уйдет недалеко. Бесшумно вернется, прячась за деревьями, и перестреляет всю шайку-лейку. Потому что наемник, которого кинули хоть однажды, теряет свою репутацию навсегда. С ним больше никто не считается. О него вытирают ноги.
— Так как? — почти весело спросил Евсеев. — Заплатишь?
Сердюк в который раз пожал плечами.
— Селезенка! — окликнул он. — Найди под сиденьем конверт с цифрой «10» и тащи сюда.
Полминуты спустя Селезнев уже протягивал конверт приятно удивленному Евсееву.
— Пересчитай, — равнодушно предложил Сердюк.
— Я тебе верю.
С этими словами Евсеев заглянул в конверт, пощупал несколько купюр, оценил толщину пачки. Кроха следил за ним исподлобья, его глаза сверкали нехорошим блеском.
— Порядок, — сказал Евсеев. — До встречи, парни. Я пошел. Мне еще пилить и пилить своим ходом.