«Еще их называют солдатами удачи», — сказал отец.
«Наемники, так?»
«Совершенно верно. Они убивают не за идею, не за родину, не во имя воинского долга. За деньги. Продажный народ».
«И много им платят?» — поинтересовался Евсеев с деланным равнодушием.
«Много, — ответил отец. — Но век их недолог. Редко кто доживает до сорока».
«А я доживу, — решил Евсеев. — Нужно просто вовремя уйти. Заработать денег и открыть свой бизнес».
С того дня он посвятил свою жизнь этой цели и месяц спустя уже лежал в засаде в Приднестровском лимане и с автоматом в руках. Он стал солдатом, хотя не прослужил в армии ни дня. Его жизнь была полна приключений, но не тех, о которых хотелось вспоминать или рассказывать в кругу друзей, тем более что и друзей у Евсеева не было. Он превратился в волка-одиночку, рыскающего по территории бывшего СССР с целью урвать свой кусок, и этот кусок всегда был кровавым, и заработанные деньги тоже были кровавые, и сны… и впечатления… и мальчики кровавые в глазах.
Скопить капиталец не удалось, потому что все накопленное спускалось в кабаках и борделях за один месяц отдыха, после которого приходилось вновь отправляться на войну. В сорок лет Евсеев понял, что если не остановится сам, то остановят его — пули, гранатные осколки, остро заточенные ножи, которыми так просто резать людей и скотину. Он безуспешно перепробовал несколько мирных профессий, не преуспел ни в одной и решил уже доставать свой арсенал из тайника, когда его нашли люди, говорящие по-русски с акцентом и расплачивающиеся иностранной валютой.
Евсееву предложили работу, и он на нее согласился, сделавшись полушпионом, полудиверсантом, в зависимости от обстоятельств. На сей раз обстоятельства сложились так, что он должен был произвести разведку и сообщить о своих наблюдениях кому следует. Дельце не казалось сложным до того, как небритый, вонючий бомж опознал в Евсееве военного. Не в его правилах было оставлять следы. Ведь он, несмотря на новых хозяев и смену деятельности, по-прежнему оставался волком-одиночкой, всю жизнь уходящим от погони.
Не повезло Евсееву в этой жизни. Распивающему с ним водку бомжу не повезло еще больше.
Бутылка опустела за пять минут до прихода поезда Москва — Челябинск. Почти всю водку вылакал вокзальный ханыга, а Евсеев делал маленькие глотки — для виду и для запаху. Он полагал, что это у него получается незаметно, но глазастый собутыльник и здесь проявил наблюдательность.
— Чего не пьешь? — спросил он.
Язык у него слегка заплетался, что, увы, никак не сказывалось на умственной деятельности.
— Завязать собрался, — ответил Евсеев.
— Да ты и не начинал никогда.
— Ты откуда знаешь?
— Вижу.
— И что ты видишь?
— Белки глаз у тебя чистые, это раз, — заговорил бомж, опять принявшись загибать свои грязные пальцы. — На лице под кожей прожилок нет, ни на щеках, ни на носу, два. Ну и последнее…
— Что? — поторопил Евсеев, вглядываясь в ночную даль, где возникли огоньки, свидетельствующие о приближении локомотива.
— Не уважаешь ты водочку.
— Да ну?
— Не уважа-аешь, — протянул бомж, пьяно хихикая. — Морщишься, кривишься, передергиваешься. Мы, люди пьющие, глотаем ее, как воду, как лекарство. Ты не из наших.
Евсеев посмотрел ему в глаза:
— Может, шпион?
— Может, и шпион, откуда я знаю. — Внезапно протрезвевший бомж заерзал на скамейке и попытался встать. — Только мне до тебя и дела нет, — лопотал он, озираясь по сторонам. — Угостил, и ладно. А теперь мне пора.
Рука Евсеева не позволила ему оторваться от скамейки. Бомж еще раз дернулся и затих, как голубь в когтях кошки, который уже почти смирился со своей участью и хочет лишь, чтобы все закончилось быстро и без лишних мучений.
— Сиди спокойно, — велел Евсеев. — Я тебе сейчас правду скажу.
— Не нужна мне правда твоя, — тоскливо произнес бомж. — Отпусти, а?
— Не торопись. Успеешь.
В промежутке между этими двумя предложениями угадывалось еще одно, третье. Оно бы прозвучало как «на тот свет».
Бомж сник. Его физиономия побледнела под слоем многодневной грязи.
— Я шпион, — сказал Евсеев негромко. — Или разведчик. Смотря как, под каким углом на это посмотреть.
— Я понимаю, — кивнул бомж.
Его ноги в облезших туфлях подобрались, упираясь в растрескавшийся асфальт перрона. Не стоило большого труда понять, что он приготовился предпринять отчаянную попытку к бегству.
— Даже не думай, — сказал Евсеев, приставляя к паху собеседника длинную тонкую заточку, похожую на спицу, но сделанную из гораздо более прочного сплава.
Бомж шумно сглотнул, его кадык дернулся и замер. Он сидел совершенно неподвижно, и пот стекал по его лицу, оставляя грязные разводы. Между тем ночь была прохладной, как и положено майской ночи.
Не убирая заточку, Евсеев скользнул взглядом по перрону, на котором собралось человек семь-восемь, потом посмотрел на поезд, который был уже так близко, что слышался лязг его железных колес и сочленений. Люди тоже повернулись в сторону поезда, игнорируя двух неряшливых бродяг, устроившихся на дальней лавке. Евсеев мысленно поблагодарил себя за предусмотрительность, позволяющую ему оставаться фактически невидимкой, поскольку обычные граждане не жалуют бомжей вниманием.
— Видишь поезд? — спросил он.
— Да, — глухо ответил пленник.
— Тебя как звать?
— Тимохой. Тимофеем, значит…
— Достаточно будет Тимохи, — решил Евсеев. — На брудершафт мы с тобой не пили, но мне почему-то кажется, что ты не станешь возражать, если я стану обращаться к тебе запросто, по-свойски.
— Нет, — выдавил из себя бомж и скосил глаза на заточку, укол которой все сильнее ощущался между ног.
— Вот что, Тимоха, — сказал Евсеев, — я сегодня добрый, поэтому раскрою тебе один секрет. Государственной важности секрет, учти. Так что гордись, Тимоха.
— Может, не надо? — жалобно спросил бомж.
— Надо, Тимоха, надо. Нас с тобой интересует последний вагон, четырнадцатый по счету. Считай.
Евсеев показал подбородком на состав, постепенно замедляющий ход на станции «Мирная».
— Они пронумерованы, — подал голос Тимоха.
— А ты все равно считай. Так надежнее.
Состав остановился. Четырнадцатый вагон находился в каких-нибудь двадцати метрах от наблюдателей и был хорошо освещен фонарями.
— Нам повезло, — сказал Евсеев. — Согласен, Тимоха?
— Да, — ответил бомж, и в голосе его не прозвучало ни одной радостной нотки.
— В этом вагоне, который последний, — доверительно заговорил Евсеев, — везут одну очень важную вещь, которую необходимо перехватить по пути следования. Мне поручено выяснить, насколько хорошо этот вагон охраняется. Что скажешь по этому поводу?
— Не знаю. Никто не выходит, за окнами тоже никого…
— Однако же кто-то внутри есть. Видишь, свет за шторками в двух купе? А возле сортира кто-то курит — там красный огонек мелькает.
— Вижу, — сказал бомж, постепенно начавший свыкаться с наличием острого колющего предмета в непосредственной близости от своих половых органов.
— А теперь посмотри на крышу, — предложил Евсеев.
— Смотрю. И что?
— Дополнительная вентиляционная труба установлена. Это что значит?
— Что? — тупо спросил бомж.
— Это значит, что газовая атака невозможна. — Рассуждая, Евсеев медленно воткнул заточку по самую рукоять. — Почему?
— О-о… — простонал бомж, уставившись на свои темнеющие в промежности штаны.
Крикнуть он не мог из-за болевого шока. Проткнув его заточкой, убийца не вытаскивал ее, не отпускал, а двигал из стороны в сторону, ожидая, когда нервная система жертвы не выдержит мучительной пытки. Постороннему могло бы показаться, что мужчины занимаются чем-то непотребным, но никто на них не смотрел. Ни одна живая душа.
— Вот тебе и «о», — продолжал Евсеев. — Газовая атака невозможна, потому что газ будет выдавлен избыточным давлением внутри вагона.
Бомж снова застонал. Глаза его сделались совершенно белыми, по вяло отвисшему подбородку сбегала липкая слюна.
— Таким образом, атаковать вагон придется в лоб, без всяких военных хитростей, — заключил Евсеев, после чего потянул заточку на себя, а потом вогнал ее обратно… и снова… и снова…
Умирающий задергался, запрокинув голову так сильно, словно желал проследить, как будет возноситься к небесам его бессмертная душа. Это было забавно. Евсеева всегда смешила наивная вера в то, что после смерти будет еще что-то. Как будто Богу больше заняться нечем, как заботиться о жалких людишках, живущих пустой, никчемной жизнью и умирающих так внезапно, так нелепо, так некрасиво.
— Я бы на их месте воспользовался гранатометом, — сказал Евсеев, провожая взглядом тронувшийся с места поезд. — К счастью, меня там не будет. Мое дело — позвонить и предупредить, понял?
Бомж не ответил. Он сидел на месте, откинувшись назад и упершись в дощатый брус скамейки. Под его широко расставленными ногами собралась темная лужа.
— Ну, приятель, счастливо оставаться, — сказал Евсеев, вытирая пятерню о свитер покойника. — Шпиона из тебя не получилось, но ты не жалей. Паршивая это работенка, скажу я тебе.
Покойник не ответил. Не оглядываясь на него, Евсеев зашагал восвояси, доставая на ходу старенький мобильник, припрятанный во внутреннем кармане пиджака. Еще лет десять назад это могло бы привлечь к нему внимание, но теперь все свыклись с тем, что мобильной связью пользуются поголовно все, от несмышленых малышей до дряхлых стариков, от глав государств до последних отбросов общества.
— Вариант А отменяется, — сказал Евсеев в трубку. — Защита.
Сбросив вызов, он пошел дальше, насвистывая мелодию есенинского «Клена». Все-таки сегодняшний день не прошел бесследно, оставил о себе кое-какие воспоминания.
Получив сообщение лазутчика, Петр Сердюк — или Петро, как звали его близкие, — тоже присвистнул, но коротко и немелодично.
— Проблемы, командир? — спросил Беридзе с едва уловимым кавказским акцентом.