Не нравится мне всё это. Или это даже не Бораг? Дрэк. Лэррингтон или Бораг? Обе версии с равной долей успеха могли быть как верными, так и нет. Проблема была в том, что и тот и другой могли оказаться единственными, кто в состоянии обеспечить нашу защиту. И к кому же теперь обратиться? И как опять не загнать себя в западню?
Я застонала, обхватив голову руками.
– Болит? – встревожился Роберт.
– Посмотри, как там Дилл, – качнула подбородком в сторону крепко зафиксированных носилок. – Нам надо держаться вместе, Бобби. Мы реально влипли.
Мой оператор странно дёрнул лицом, то ли улыбаясь, то ли морщась.
– Мы и так, моя девочка. Мы и так.
– Ты говорил, у тебя две новости. Начни с плохой. Не люблю омрачать добрые вести. – Рэман присел на краешек огромного стола и сцепил руки на груди, закрываясь. В большом белом кабинете было много долгожданного воздуха и спасительной прохлады.
– Ты так уверен, что есть и хорошие? – Грэм мрачно усмехнулся. Болела голова. Невыносимо. Ещё сутки – и химию из организма придётся выводить медикаментозно.
– Уверен.
Ветер злобно гнул старые деревья за окном. Грэм сжал зубы – посадка может быть некомфортной.
– А я – нет, – тихо выдохнул командующий. – Начну с логичной. Я нашёл Сневерг, – сказал без перехода.
Рэман поднялся.
– В каком смысле? Замок? Я знаю, ты был именно там.
– Точнее, Сневерг нашли меня.
– Похоже на бред под стимуляторами. – Рэман подошёл вплотную, приподнялся на цыпочки и фамильярно оттянул веко Грэма вниз.
– Что ты делаешь, Рэй? – шарахнулся в сторону, пытаясь отмахнуться от друга.
– Смотрю, как давно тебе пора в больницу. Четыре дня?
Грэм мрачно кивнул. Не говорить же ему, что, не считая тех трёх часов, которые он смог себе позволить четыре дня назад, к вечеру будет уже семь, как он на ногах.
– В прошлый раз после третьих суток меня восстанавливали неделю. Давай-ка спать, дружище.
– Я должен рассказать. Важно, Рэй. Ей нужна защита. Точнее, им обеим.
– Сневерг – женщины?
Грэм молчал. Просто смотрел напряжённо и пристально, а потом всё-таки заставил себя произнести это вслух:
– Младшая сегодня чуть не погибла.
– Дурдом какой-то. Как?
– Новости кто у тебя мониторит? Перестрелку в Охаше видел?
– Нет. Не видел. Докладывали. Но посмотрю. Ох, и любишь ты мне задачи моделировать.
– Если всё так и есть на самом деле, она твои задачи как раз и сможет решить, – всё больше мрачнея и как-то сутулясь, тихо проговорил Грэм.
Рэман смерил его быстрым взглядом, нажал кнопку на столе, крикнул:
– Медиков ко мне!
– Не надо. Я сам, – командующий распрямился, бросил: – До завтра, Рэй, – и вышел из кабинета надёжного, в чём он до недавнего времени был уверен, друга – Рэя Рэмана, главы Союзных Земель.
И там, где Рэман уже не мог бы услышать, странно прошептал, сжав до хруста кулаки:
– Прости. Прости… прости меня, Карри.
Остановился, не в силах сладить с дыханием, болезненно чувствуя обречённость, непоправимость того, что только что натворил. Горько сглотнул, чувствуя мучительное у сердца, и успел выхватить взглядом показавшихся из-за угла людей в белых комбинезонах. Вот только спать он сейчас точно не сможет.
Успокаивало одно – пока он будет в отключке, а то, что это произойдёт, – лишь вопрос времени, Рэман позаботится о ней. Глаз с неё не спустит. В этом Грэм теперь был уверен.
Гадко царапало внутри, и он всё пытался от этого отмахнуться, послушно двигаясь за людьми в белом и позволяя им находиться рядом. А потом, когда они достигли наконец большой белой комнаты, где горько пахло инъекциями и болью, взглянул устало на сопровождение, молча лёг на кушетку и заснул. Мгновенно. Тревожно и чутко. Как всегда. Кроме тех двух ненастоящих ночей, которых, кажется, не было…
Нас вызвали на ковёр, едва утро уверенно высветлило окна. Сначала позвонил Бораг. Потом секретарша Бэ́Босса, а потом Бобби. Он сонно пыхтел в трубку совершенно такой же сонной мне. И я, ещё продолжая спать, кивала собеседнику. Впрочем, это тоже могло мне присниться.
– Бобби? – нетвёрдым сонным голосом поинтересовалась наконец у оператора-кудряшки.
В трубке неуверенно шмыгнуло.
– В конторе через час, – промямлила очень медленно.
Трубка нечленораздельно согласилась, и я уронила голову на подушку снова.
Не пойду никуда. Имела я в виду это неоднозначное начальство. Вырубилась снова и снова включилась, снова коротенький сон, и опять невнятное пробуждение.
Господи! Когда же я наконец высплюсь? Даже там, в Весне, за целую неделю мне не удалось этого сделать ни разу. Я просто устала и просто хочу спать! И в отпуск. Боже, зачем я вспомнила про отпуск? Нет, Лэррингтон, ты в этом списке не значишься.
Вскочила рывком. К дрэку всё. Дурацкое утро.
– Санечка! – Аннушка неслась по коридору сломя голову, одной рукой задирая длинный, неудобный для бега подол, другой – балансируя свечой-лампой. Вскрикнула раз – воск таки пролился. И ещё раз. Плюнула. Оставила тяжёлый свинцовый подсвечник на столе в маленькой зале да побежала так, уже задыхаясь. – Барин!.. Ох, ты ж мою, окаянную! – Аннушка споткнулась, чуть не упала, удержалась. – Сашенька приехал! Фанюшка, беги же! Да не оглашенная я! Комнату! Комнату готовь, бестолковая!
Барин! Молодой барин вернулся! Будет снова в доме не сушь да мороз, а жизнь да радость! Сколько же ждали!
– Рунька, беги, озорник, к деду Домовичу́, да просыпайся же ты, голова твоя садовая! Барин приехал! Лошадей принять надо!
– Какой барин? – сонно мямлил дворовый мальчишка, кутаясь в тряпьё. – Спят они. Сам видел, как свет погасили.
Аннушка не выдержала, отвесила парню затрещину и побежала к конюху сама.
– Деда Дома! Деда Дома! Барин приехал! Санечка, барин!
– Да… ж тебя нечистые, Нюрка! Шо так орёшь? Чай не божба да не пожар, не заря и не комар! – окал скрипучий Домович, удивляя свежим лицом и исправной готовностью.
Дом медленно и растерянно просыпался, вспыхивая внезапной радостью и чуть прибитым оживлением. Окна сначала чуть видно, но теперь уже всё заметнее разгорались ярче, светлее. Слышался топот множества ног. Наконец, двери шумно распахнулись, выпуская на широкое, белого камня крыльцо запыхавшегося, взволнованного, давно пожилого мужчину. Он так и застыл в ещё дрожащих дверях, будто не веря. Держался одной рукой за тяжёлую кованую ручку, другой судорожно стискивая полы халата. Искал глазами.
Карета качнулась, дверца слабо раскрылась, и из чёрной глубины уставшей дорожницы показалась рука. Медленно и очень тяжело подтянулся к самому краю мужчина. Решительно вскинул строгое, пугающе бледное лицо, глаза нашли хозяина у порога, на миг блеснули радостью и снова потухли под скованной маской. Прибывший размеренно выбрался, будто выплыл из кареты. Задержался на несколько мгновений, словно выравнивая себя, и сделал шаг вперёд одновременно с хозяином дома.
– Отец! – глухое и хриплое, с нетвёрдой улыбкой. Вместе с взволнованным шёпотом:
– Сын! – и не успел добежать, протянуть руки. Александр упал. – Саша! – закричал пожилой. – Саша! – потрясённо озираясь и умоляя кого-то, неважно, кого-нибудь. – Скорее же, скорей!
В голове пусто, наконец, и почти не болит. Снова этот спасительный миг, вот только беспощадное солнце жжётся опять, и он горит. Плавится и задыхается снова и снова.
– Воды… – Но никто не услышит, потому что он давно не только забыл, как шевелить губами, а почти уже даже не дышит. Все думают именно так. И сухое растресканное небо разваливается на жаркие жёлтые части, чтобы придавить и не оставить ни одного шанса. Кровь, булькая, начинает выходить снова. Сейчас он захлебнётся ею, и всё. Закончится. Где-то. «Примите, Светлые. Я жажду…»
И новый виток, и болезненная бездна отмеряет мучительное начало. Пить. Как жарко и хочется пить. Но живым вода нужнее. Поэтому он смолчит. Пусть думают, что он умер. Недолго к тому же… Надежда…
Они ударили предательски сверху, в ущелье. Расстреляли миссию, даже не подняв флаги. Просто окончательно лишили спасения. И жизней. Четверо погибли на месте. Двое, и он в том числе, тяжело ранены. Остальным удалось укрыться. Можно думать, отделались удачно. Из тридцати человек личного состава – выживших двадцать шесть. Пока.
Холодно и чёрно. И больше ничего не исправить.
– Александр. Саша, – тихо, призрачно чудится вдали. – Сашенька, – молит кто-то голосом матушки. Может ли это сложиться теперь? Из обрывков мозаики, бывшей когда-то жизнью? Разве хватит сил сейчас изменить полотно событий хоть на миг, чтобы успеть отклониться вправо и выбить из седла Бориса? – Умоляю, держись. Всё небесное воинство прошу, помогите, – капают на руку слова снова и снова.
– Мама, – шепчет уже не юноша – молодой мужчина лишёнными крови губами. – Мама… вы… – и продолжить просьбу шёпота не хватает: «Не плачьте», – но она понимает. Прижала его безвольную ладонь к мокрому лицу, отчаянно сжимая пальцы.
Пить. Как же хочется пить. И чтобы эта пытка закончилась. Сколько можно бороться? Ещё? Сколько? Сухой ковыль и серый песок среди бежевых то ли камней, то ли дюн. Наш песок – жёлтый… Ни воды, ни деревьев, редкая жёсткая трава – сильная. Она здесь выживает. И он выживет, наверное. Опять. А так бы хотелось, чтобы нет.
Он запомнил это до тошноты омерзительное, грязное лицо. Почти желтые, с красными прожилками белки глаз. И жёлтые же длинные зубы. И ухмылку, такую нечеловеческую, звериную, медленно равнодушную. Как он нехотя вскидывал на плечо приклад, мерно целился, а потом, долго глядя в глаза, вот так улыбался. И он не смог. Ничего не смог. Как ни старался развернуть, сдвинуть полотно времени, перекроить свершившееся. После каждого попавшего в цель выстрела. Жёлтому было всё равно. Словно их в ущелье было только двое. Он смотрел точно на него. Убивал именно его. А попав, исчез, рассыпался песком по камням.