Найти девку для выздоравливающего молодого графа наверняка не стало бы серьёзной проблемой, но он отверг подобное сразу. Без объяснений.
К середине лета Александр окреп для разговора с отцом и с удочкой в руках, на тенистом крестьянском пруду попросил у отца разрешения жениться.
– Я не наследую. И ты можешь позволить мне эту слабость, отец, – сказал нарочито равнодушно, глядя на гладкую поверхность воды.
– Ты наследуешь другое, – медленно кивнул старший Сневерг. – Ты младший. На тебе самый груз. – Листик-поплавок дрогнул и нырнул. Николай дёрнул удочкой на себя и вверх.
В зарослях старых вётел противно вопили сойки.
– Она спасла меня. Этим многое сказано.
– И мы ей тоже очень благодарны. Ты чувствуешь именно это.
– Не стоит решать за меня, отец. И это чистая кровь. Сильная. Очень. Ты видишь. – Он провел руками перед собой, указывая на своё окрепшее тело. – Верь мне. Хотя бы сейчас. Это предопределено. Я убеждён. Не сравнивай. Не думай о другом. – Его голос, выдав напряжение, дрогнул.
– Сложно. – Отец сделал вторую подсечку, осторожно открепил карася от крючка и пожурил: – У тебя съели наживку. Совсем не клюёт.
Алекс качнул головой раздражённо:
– Это не блажь, отец. Боюсь, именно это ты и подумал.
– Подумал, – согласился Николай, щурясь от редких солнечных бликов. – А ты на моём месте что бы подумал? Как поступил бы хороший родитель? Скажи?
Алекс закрыл глаза и медленно вдохнул.
– Всё верно. Конечно, – прошептал осторожно. – Но в этот раз всё не так. И я… чувствую что-то. Опасность. И знаю, что надо скорее. Но надо непременно. Понимаешь? – взглянул с тревогой на своего старика.
Старший Сневерг бросил на сына короткий задумчивый взгляд.
– Понимаю. – И Алекс сдержанно с облегчением вздохнул. – Дай мне месяц. А лучше два. Если за это время не передумаешь, будет тебе моё благословение и добро. – И закинул удочку снова.
– Месяц, – повторил Александр.
– А лучше два, – напомнил старший Сневерг.
– И всё-таки надо спешить.
– Ну теперь-то уж чего торопиться? – тихо засмеялся старый граф. – И, сынок, вдруг ты не заметил – она горбата.
– Исправлю, – мрачно буркнул Алекс и вытащил бестолковую удочку из воды.
Она принесла новости в конце августа. Он ждал их. Даже слишком. Выискивал во взгляде, в дыхании, в мыслях. И теперь, когда она вот так просто пришла и сказала, – сперва не поверил. Застыл, как охламон, нелепо приоткрыв в изумлении рот, будто дворовый мальчишка. А потом, опомнившись, сграбастал её в охапку, на руки и долго уже не отпускал. А она, конечно, страшно ругалась. Беспокоясь за его дурацкую рану. И он всё шептал, уткнувшись ей в волосы:
– Сашенька, милая. Ласковая, нежная. Дорогая. Радость, какая радость!
– Пусти же ты, глупый, – смеялась шёпотом в ответ. – Вдруг услышит кто.
– Сам прокричу. Пусть все знают!
– Не надо, – испугалась вдруг. – Не дело это, – прижала испуганно тонкую бледную ладошку к животу. И долго не опускала встревоженные глаза.
– Что? – спросил у неё шёпотом.
– Вдруг это передастся? – неровно дёрнула за плечо подбородком.
– Нет, – уверенно ответил Александр. – Но точно передастся другое, – вздохнул вдумчиво и добавил шёпотом в висок: – Я всё исправлю, не бойся, – поцеловал маленькую женщину очень осторожно, устроил удобно на коленях. – Думаю, мне надо кое-что тебе рассказать.
Кошка беззвучно мяукнула, боднула головой дверь, и та, полыхнув коротко зеленью, щёлкнула замком и поддалась. Узкой щели хватило – проскользнула внутрь и замерла. Опасности не было, нетерпеливо дёрнула хвостом, озираясь.
Тьма была неподвижна. Тонкий стрекот цикад за окном трепетал, тревожа и так неспокойную августовскую ночь. Та мелькала синими всполохами зарниц на высоком, ярком сейчас потолке, с обвязанными цветочной лепниною балками, заставляя звериный зрачок то и дело нервно и зло сжиматься.
Её здесь не было. Даже след был несвежим, старым. Негодяйка опять обманула. Ушла. А может, и совсем больше не приходила.
«Догадалась!» – ощетинилась кошка, выгнула спину, протяжно, угрожающе загудела.
Она найдёт! Заставит прийти саму! Её глаза нужны ей. К чему горбунье зрячесть? Урод уродом пусть и остаётся. А ей – это ещё тридцать лет молодости и новые глаза. Они всё равно иссохнут, отомрут. Но ведь на столько хватит. Прошлых хватило совсем ненадолго. Их хозяйка оказалась слаба.
Фыркнула в сторону. Брезгливо потрясла челюстью, слюна капнула на пыльный лаковый пол. Синий свет полыхнул, отразился и от него тоже.
Кошка, мгновенно спружинив и выгнувшись, высоко прыгнула, издала короткий отчаянный вопль и, скользя лапами, бросилась в спасительную черноту, утекая в неё, растворяясь, исчезая. Синий свет задержался на миг и медленно, как уголёк в безветренную ночь, остыл, подёрнулся белёсой дымкой. Потух.
Магдалена очнулась, дёрнула на грудь обожжённую, вонючую, седую косу, наклонилась, нащупала рукой пол и опустилась, пробуя отдышаться.
Девчонка манила её с тех самых пор, как тут появилась. Местных портить было опасно. Можно было и кол в спину поймать. А прятаться тут было всё сложнее. Приходилось стариться, переезжать и снова возвращаться, как забудут. Помнили только родичи. Они и прикрывали. Мол, то тётка с северных окраин помирать приехала. Или племяшка с западных поселений овдовевши вернулась. Никто и не лез. Стоило разок припугнуть скользким предсказанием или призрачным даром, и всех носатых тут же раздувало, как сухую листву ветром с дороги – живо, путано и в разные стороны.
Слепа от рождения. Знают ли те её предки, на что обрекали невинное, беззлобное дитя? Слепа, беспомощна и, к её ужасу, бессмертна. Вечность в теле больной, уродливой слепуньи. Вечность мучений и бесконечной тьмы. Только белые, бесформенные тени вокруг, которые мучают и терзают, шепчут, что вечность закончится, только если младший Сневерг сможет остановить огонь. Иначе земля будет мертва и на всей ней останется только она. Мёртвая духом на погибшей земле. На целую вечность.
Младший…
Сколько их уже было. Младших. И все пусты, бестолковы. Никчёмны. Но и огня не было. Ждать. В теле неповоротливом и больном. Сколько ещё ждать? А она ведь молода и красива. Может быть. Она может быть такой. Только нужен тот самый донор.
И вдруг такая удача. Она, наконец, нашла. Пришлую, ничью. Горожанку. Бесстыжую. Выучилась мужскому ремеслу и тут же пошла в услужение графскому отпрыску. Хитрая. И умная.
Раздражение, приправленное тупой завистью и неожиданным восторгом, разбило вдох, и Магдалена коварно улыбнулась. Метнулась внутренним взором за пропажей и тут же нашла. Трепыхание сердца отчётливо виделось в замке. В замке! Почему же там её не было, когда она за ней приходила? Кто сбил след? Кто вмешался?
Грудь сипло вдыхала, ходила ходуном, держать нить было сложнее и сложнее. И вдруг по глазам ударило синее пламя, то, от которого вроде так удачно сбежала.
Опять!
Старуха отшатнулась, повалилась назад, беззвучно корчась и воя. И в оглушающей, безнадёжно слепой теперь тишине прогрохотало страшное:
«Сжигать буду вечность, дабы и не избавиться, и не скрыться. Тронуть посмеешь дитя наше, и бессмертие твоё станет желанной забавой, пылать тогда и возрождаться бесконечно, до скончания времён».
По лицу мазнули синие жаркие крылья, стирая ресницы и брови.
«Обережить и ждать. Сколько придётся, в назидание станешь! – Холодное пламя шипело, выкручивало старое тело. – Вестника жди!»
Схлынуло вдруг, оставив за собой чистую, удушающую свежесть. Слишком много. Магдалена сжалась, дыша в грязный подол. Безнадёжно всхлипнула и вдруг заморгала. Слёзы вытекли болезненным жжением, прочищая давно умершие глаза. Закричала. Протяжно охнула. Схватилась за лицо. Расхохоталась и взвыла опять.
За дверью что-то грохнулось об пол – отдалось в затылок. Кто-то выматерился громко, толкнул запертую дверь.
Он всё-таки принял звонок на её телефоне. В конце концов, следовало сообщить хоть кому-то, что произошло.
На экране задорно улыбался баран в хаотичных буклях.
– Лэррингтон, – рявкнул зло в её трубку.
– Какого!..
– В Центральный госпиталь! Сейчас. Оба – ты и тощий! Скажешь, что со мной.
Швырнул телефон рядом, не глядя, куда попал. Если мог бы, разбил бы об стену. Не может. Тот нужен для связи с её родными.
Ни одной внятной мысли в голове. Какие уж тут мысли… Эли сориентировалась мгновенно – вызвала медиков и организовала транспортировку. Молодец. Без неё могли бы и не успеть. Но как? Как такое вообще возможно?
Рэй молчал. Просто стоял и молчал, когда он, стиснув до хруста зубы, зажимал края раны руками в те бесконечные десять минут. Звал её, а она не откликалась. Тогда он страха ещё не чувствовал. Пока его не оторвали от неё, пока неподвижную, в разрезанном, насквозь пропитанном её собственной кровью платье, не забрали врачи.
В бою ты готов отпустить, равно как и бороться до последнего вдоха, а отпустив, идешь и дерёшься опять. А здесь? Что он мог сделать здесь? Хуже этой оцепенелой беспомощности ничего не бывает.
Рэй лично проследил, чтобы лишних вопросов не возникало. Их и не могло быть. Свидетелей невероятного – чересчур. Но это уже его, Рэя, проблема. И пусть только попробует кого-нибудь упустить. Хоть лично пусть память каждому подтирает, но следить за утечками теперь сам будет. Хотя с него станется, может решить проблему радикально. Иначе.
О чём ты думал, Грэм?! Когда рассказал ему? О чём думал ты, идиот и настоящая мразь?
О своём спокойствии и удобстве ты думал…
Герцог Дакейти выдохнул в ладони, подвернул ослабший окровавленный рукав ещё днём бывшей белой рубашки и прикрыл на мгновенье глаза. Это всё было настолько невероятным, что вызывало бы смех, если бы не умирающая на его руках женщина. Женщина, которую он, без оглядки, уже назвал своей.
Какая же ты всё-таки дрянь, Грэм…