– Всё ещё пытаешься меня обмануть, – то ли пожурила, то ли пожалела меня Мэрин. – Забыть не можешь или не хочешь?
Я остановилась, чувствуя себя вдруг катастрофически одинокой. Даже с удивительно чуткой сестрой рядом. Чуткой настолько, что смогла рассмотреть во мне то, что я сама от себя замечательнейшим образом всё это время скрывала.
– Не хочу, – и беззвучный стон вырвался из груди, разомкнув мои онемевшие губы. – И не могу не забыть. – Я вдруг заметила, как холоден от воды воздух. Кончик носа немедленно замёрз, и почти посинели пальцы.
– Ты белая вся. – Мэрин беспокойно усадила меня на старую скамью у дорожки. Кто-то забыл тут свой плед. Очень кстати. Я почти не брезглива. Впрочем, плед был в маленьких медвежатах и мячиках. Скорее всего, детский. Раздумывала ещё пару секунд, а потом укрыла себя и Мэрин, подогнув краешек так, чтобы было тепло и мягко. – Господи, Карри, а знаешь, какой Роб иногда придурок? – сказала сестра неожиданно.
– Что? – спросила растерянным шёпотом. – При чём тут Роб? – А лицо Мэрин скривилось болезненной гримасой.
– Вот и я иногда думаю, при чём тут Роб… – сказала задумчиво и слишком тихо. – Я вообще не понимаю иногда, как меня угораздило не то что замуж за него выйти, вообще с ним связаться?
– Что? – повторила, отказываясь верить в то, что слышу. Роб и Мэрин были чем-то незыблемым для меня, надёжнейшим, вечным! – Не могу поверить. Всегда думала, что у вас…
– Все так думают. – Она забралась на лавку с ногами опять и прижалась к моему боку теснее. Ни за что не скажешь, что, между прочим, настоящая Сневерг. – Мы разные настолько, что иногда это и представить нельзя. Он… он, прости меня господи, как бы то ни было, я всё равно люблю этого человека! Мы так давно вместе, что общих тем для разговоров давно не осталось. Дрэк! Да я думала, с годами их становится только больше, а оказалось, мы их все давно уже обсудили! Ты представляешь?
Честно помотала головой. Я не представляла. Хотя бы потому, что у меня не было хоть сколько-нибудь сопоставимого опыта. И, может, в подобном контексте, ну его, этот опыт? Если даже самые надёжные ориентиры в жизни не так уж и прочны, как казались?
Неспешно темнело. Над скамейкой отчаянно надрывался, выписывая невыносимо запутанную трель, соловей – иронично метил красивой мелодией пространство над нами.
– А эта его патологическая ревность. К кому? Да я, кроме него, других мужиков давно и не вижу. Кругом одни уроды и недоумки, а с ним давно никто не сравнится. – Я усмехнулась. Робин был далеко не красавцем. Мрачен, слегка набычен и страшно угрюм с чужими и всегда невероятно обаятелен с нами. – Периметр с башенками вокруг себя ожидаю. Был бы военным, я бы сдохла! – Сестра ругнулась в сердцах. Неприятно кольнуло в груди. Мэрин бросила на меня жгучий взгляд и поспешила продолжить: – К тому же, ты знаешь это прекрасно, он откровенный мужлан. А тут я со своими ножами и блюдцами: «Робин, это едят вилкой», – передразнила сама себя, очень забавно, кстати. – Или: «Робин, если ты будешь работать с этим перцем, у вас ничего не получится, и вы пролетите оба!» Ну это же очевидно, что тот урод его кинуть хочет! А он только смотрит с вымученной улыбкой и соглашается так: «Конечно, я тоже очень тебя люблю», и опять делает всё по-своему. Да я выть готова от его упёртой глупости! А эти грабли?!
– Какие грабли? – Старательно не улыбалась. Выступление было настолько показательным, что прервать его было бы откровенно преступным.
– Обычные! Все грабли – наши! Чужой же опыт нас не впечатляет, непременно нужно получить собственный! И обязательно схлопотать по причинному месту, да так, чтоб больнее. – Моя прекрасная сестра, кажется, вошла в раж, по-настоящему, сама того не ожидая. – Так, видимо, доходит лучше. А Мэрин должна всё равно своим героем восхищаться! Как? Как объяснить на пальцах очевидное?
Меня хватило на кислую улыбку, и было почти смешно и очень грустно. На той стороне дорожки моргнул и тускло зажёгся фонарь.
– Тебе очевидное.
– Вот именно! А потом ведь даже не скажешь: «Ага! Я же говорила!» Ненавижу оказываться правой! – Она была так искренне расстроена и была так похожа теперь на обиженного, растрёпанного воробья и уж точно совсем не на старшую из двух оставшихся в живых Сневерг. Почему я постоянно вспоминаю об этом? – А я всегда, ты понимаешь? Всегда права! Это невыносимо! – обхватила колени руками и замолчала.
– Тогда считай, что в том, что вы вместе, ты тоже, несомненно, права.
Мэрин знала, что делает. В конце концов, именно она из нас двоих видела, как течёт энергия. Я же это только представляла. И именно она мою энергию сейчас лечила, хоть и таким неожиданным способом.
– Вот. Единственное, что меня успокаивает!
Я усмехнулась ей. Стало совсем темно, и она вряд ли могла бы теперь это увидеть.
– Спасибо тебе, – коснулась её маленькой, тёплой ладошки, точно зная, что успокоило сестру сейчас моё притихшее наконец сердце.
– И всё равно люблю его, – тихонько пробормотала Мэрин и как-то подвешенно замолчала.
– Понимаю, что ты хочешь сказать. Но…
– Нет никаких «но», Карри, – сказала она вдруг строго, совсем без какого-то логичного перехода. – Ты или знаешь, всей собой, всем своим организмом, включая космические и биологические его части, что твой мужчина – действительно он, или проваливаешь с дороги.
– А если я не считаю дорогу своей? – спросила осторожно и очень тихо. И соловей над скамейкой неожиданно замолчал.
– Пожалуйста, будь честна не только с собой, но и с мирозданием, оно шуток не любит. – Сестра близко посмотрела на меня в холодной темноте почти как Магдалена, так, что сделалось невыносимо страшно. И вдруг улыбнулась. – Даже не знаю, что из этого важнее.
В это оглушающее мгновение мне было по-настоящему жутко.
И дышать нечем. Совсем.
Не для меня. Он герцог Дакейти…
– Он прежде всего мужик, – промямлила вдруг сонно Мэрин.
– Читаешь мысли? – почти отшатнулась.
– Разговариваешь вслух. Идём домой, а? Холодно, и я устала. Да и тебе ещё рано выходить так надолго.
А вот соловей совсем не был с Мэрин согласен. Разошёлся вдруг ярким переливом.
Да и мне идти домой было невыносимо. Зачем? Чтобы остаться с этим одной? Чтобы каждый раз, только прикрыв глаза, видеть, как сжимает мои запястья над головой, и задыхаться, мучительно скручиваясь и отчаянно желая. Слышать дыхание даже во сне и просыпаться болезненно разочарованной оттого, что реальность пуста и равнодушна? Оттого, что нет рядом того, с кем было так спокойно молчать, кто слышит и чувствует тебя лучше тебя самой, – пугающе телепатично. Кто может отодвинуть, загородить спиной весь этот дурацкий и слишком часто ужасающий мир, с которым за этой спиной совсем не надо бороться. Кто может принести в сердце свет и… сделать невыразимо больно…
Горло сжимала память. Терзая, мучила пальцы и губы она же. Убивала. Потому что я знала, какими горячими были бы под моей ладонью огромные плечи, как осторожно колючий подбородок коснулся бы моей щеки и как я бы шёпотом от этого застонала. Как губы жарко провели бы разжигающий след дальше, решительней, ярче…
Выть хотелось. В голос. Не буду.
– Я хочу съездить к дедушке, – сказала вдруг вместо этого.
Мэрин взглянула как на умалишённую:
– Мы вроде только от него.
– Вот именно. И так ничего и не узнали.
– Не надо было брать с собой Роба… – Сестра опять уткнулась головой в колени. – И вообще, не стоило ездить. Знала же, что это наше проклятье.
– Неужели, кроме нас, действительно никого не осталось? – вырвалось у меня вдруг.
– Выходит, что так.
Проглотила тугой спазм в горле. И Мэрин рвано вдохнула.
– Надеюсь, они умерли быстро.
Сознание снизошло на Николая красочно и внезапно, обличая, что дух в нём заключён мятежный и требующий скорейшей справедливости. Ласточкин шофер нетвёрдо, но очень оправданно вихлялся на остатках почти разобранного старого дома с боевой гранатой в руках. Вид фермер-совладелец имел замызганный и нечленораздельный. Планету сегодня штормило, и Колька, взмахнув привычно руками, раздосадованно замычал. Соседний забор охнул визгливым хором и крепкими выводами.
Граната была давним трофеем и трепетной гордостью Босого-Дрэка, оберегаемой им застенчиво и нежно. То, что любимица сопровождала его на старых, терпко пахнущих гнилью развалинах, влекло к соображениям гневным и действиям решительным.
Наш неутомимый герой подвизался с коллегами после нынешней посевной разобрать старый домик в самом Ласточкином центре. За пару дней сговорились управиться. Это если работать в полную силу. И обещано было им за труды мешок куриных экскрементов и три бутылки настоящей водки. И если с помётом можно было повременить до начала лета, как раз когда огороду понадобятся подкормки, то водка требовалась немедленно и желательно в полном объёме.
Наниматели же задаток выдали предсказуемо – куриным гуаном. Колька был обоснованно зол и заметно разочарован. Работа не клеилась, и он отчётливо чувствовал ускользающую веру в людей и справедливость, налегая на допинг. После третьей зелёной сивушной в его воспоминаниях значился отчаянный пробел, а в организме – отсутствие равновесия.
Разрешать конфликт террористическим актом к преднамеренным действиям Николая никоим образом не относилось, и мысли зашевелились в его голове одновременно с языком исключительно синхронно. Получалось нечто отдалённо напоминавшее: «Ауы-у-е!»
Монолог односельчанами оценен не был, и Дрэк заметно погрустнел.
– Ы? – заревел отчаянно Колька глубоко красным лицом, донося до публики очевидное. Забор в ответ удивительно слаженно взвыл и отчётливо теперь заплакал.
Расставаться с трофейной подругою шофёр не собирался. Равно как и ронять свой, Дрэканов, авторитет. Потому как стоит проявить слабину и показать себя не способным на воспитательные моменты, как границы деревни немедленно будут нарушены теми же Селянкиными вредителями, ворюгами и хулиганами, а имущество «ласточкиных» жителей понесёт несомненное перераспределение. А перераспределять в «Ласточке» мог только Дрэк! Правда, в несправедливости и поборах замечен