Она убегала от меня в который раз, на ходу занимаясь своим любимым делом: перебрасывая виолончель из одной руки в другую.
Тут ко мне подошел Колька-графолог и одобрительно хмыкнул.
— По-моему, я ее победил, — неуверенно сказал я.
— Ну конечно, — поддержал Колька. — Видел, как она рванула!
— Может, я слишком сурово? — спросил я.
— Ситуация требовала решительных поступков, — сказал Колька.
— Все же ее жалко, — признался я.
— Ты выполнил свой долг, — сказал Колька.
Его маленькое подвижное лицо приобрело окаменелость: он явно презирал меня за нерешительность.
Необдуманная лихость овладела мной, и я, чтобы не отставать от Кольки-графолога, сказал:
— Мавр сделал свое дело, мавр может уйти!
— Тоже тетя Оля? — догадался Колька. — Это надо запомнить.
Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти слова горьким, недовольным голосом и они ей служили присказкой к какому-нибудь высказыванию, вроде: «Нет ничего горше самовлюбленной юности. Все-то они знают, все-то понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно». Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой.
— Даже пуговицу не успела поднять! — хихикнул я.
Но тут мне почему-то стало стыдно: собственно, над чем я так усердно хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман.
Наша жизнь потихоньку, не без моего участия, налаживалась. Я старался и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и Наташку в зоопарк. Они ведь не были там с тех пор, как у них в доме появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко усвоил слова тети Оли: «Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное, делай это незаметно, без усилий, невзначай».
Тетя Оля сама тоже любила поступать «невзначай». Бывало, придет к нам, а в сумке у нее при этом с десяток пирожных. Или билеты в кино. Она выбрасывала их в последнюю минуту, когда уже уходила.
И я тоже, действуя ее методом, привел Наташку невзначай к больнице дяди Шуры.
— Смотри, куда мы попали, — сказал я.
— Папина больница, — удивилась Наташка.
— Может, зайдем? — предложил я. — Сделаем ему приятное.
И мы зашли и дождались его, и все было просто замечательно, потому что мы попали в зоопарк, как когда-то. Правда, в зоопарке нам не очень понравилось: всех зверей из летних вольеров перевели в зимние помещения, и звери были не такие веселые. Конечно, без солнца и неба.
Как-то я сидел дома, и вдруг до меня долетела откуда-то музыка. Я прижался ухом к стене. Не было никакого сомнения: в квартире у дяди Шуры играла виолончель.
Значит, все же вернулась Надежда Васильевна?! Вернулась, несмотря на мою просьбу. Теперь Наташка наверняка что-нибудь выкинет. Сбежит в цирк или уйдет к цыганам…
Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня.
— А, это ты, мыслитель! — равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у него был явно возбужденный.
И «мыслителем» он меня почему-то обругал, и в комнату не приглашал. Неужто она наябедничала? Ну что ж, ничего не поделаешь, оказался лишним, хотя почему-то было чертовски обидно. Всегда обидно, когда тебя не понимают.
— Скажите Наташке, пусть зайдет ко мне.
Я человек гордый и никогда никому навязываться не собирался.
— А ты не зайдешь? — спросил дядя Шура. Он обнял меня за плечи: — Всем мыслителям трудно живется. Они вечно размышляют, размышляют… А по мне, надо жить проще и естественней. Если что-то непонятно, возьми и скажи. — Он остановился: — Послушай. Как играет!.. А ты думаешь, я не прав?
— Словами всего не выскажешь, — сказал я. — Я вам не помешаю? — Я боялся встречи с Надеждой Васильевной.
— Не помешаешь, — резко сказал дядя Шура и первый вошел в комнату.
Я остановился на пороге и огляделся.
Никакой Надежды Васильевны в комнате не было, но около дивана стоял магнитофон. Его динамики были включены на полную силу. И более того: я почему-то впервые заметил, что комната дяди Шуры приняла прежний вид, какой она была еще до Надежды Васильевны.
Дядя Шура с размаху плюхнулся на диван.
— Что-то вы мне не нравитесь, — сказал я, стараясь перекричать магнитофон.
— Я сам себе не нравлюсь, — ответил дядя Шура.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Ничего, — ответил дядя Шура. — Или, точнее, случилось все, что могло случиться.
В это время появилась из своей комнаты ее светлость Наталья Александровна, наклонилась к магнитофону и убрала звук.
Дядя Шура протянул руку к магнитофону и снова усилил звук. Он устало закрыл глаза.
Наташка обиженно повернулась и ушла.
Да, подумал я, в этом доме явно не хватает тети Оли с ее нежностью и добротой и неожиданными точными словами, против которых нечего возразить. А у меня пока, хотя я и старательный ее ученик, толком ничего не получается.
Я подумал, что, может быть, Наташка и я далеко не во всем правы.
Теперь, когда вся эта история канула в Лету, я часто вспоминаю ее, но никак не могу понять, как я мог совершить столько необдуманных, неблагородных поступков. Честно, меня до сих пор это пугает. А вдруг со мной случится снова что-нибудь в этом роде? Или еще похуже.
Ведь назвал я благородного Петьку, хозяина Рэды, вором!
Я его встретил совершенно неожиданно в школьном коридоре. Искал-искал, бегал-бегал, а нашел у себя под носом.
Когда я его увидел, то не сразу понял, что это он. Прошел несколько шагов вперед и оглянулся.
И он оглянулся, и наши глаза встретились. А в следующий момент мы одновременно перешли на стремительный бег по школьным коридорам, лестницам, закоулкам, сбивая на ходу встречных ребят. И когда я его схватил, то некоторое время не мог произнести ни слова — так задохнулся от быстрого бега. Он оказался вертким и сильным.
— Теперь ты, — сказал я, отдышавшись, — от меня не убежишь.
— А я, — сказал он нагло, — и не собираюсь.
— «Не собираюсь»! — передразнил я его.
— Не собираюсь, — повторил Петька.
— Может быть, скажешь, что ты от меня и не убегал?
— Убегал.
— Почему? — спросил я, угрожающе сжимая Петькино плечо.
— Потому что ты за мной гонялся, — ответил он.
— Ну вот, а теперь я тебя поймал, — сказал я тоном победителя. — Когда отдашь собаку?
— Никогда! — ответил Петька.
— Никогда?! — возмутился я и сильно тряхнул Петьку.
— Это моя собака, — упрямо сказал он.
— А ну, пошли в класс! — Я почти волоком протащил его по коридору. — Там ты у меня попляшешь… на виду у всех.
Так мы пришли в его класс, где и произошел этот ужасный случай, о котором я никак не могу забыть.
Значит, втащил я его в класс и громовым голосом, полным упоенного самодовольства, крикнул:
— Ребята, — и толкнул вперед Петьку, — он украл нашу собаку!
Поднялся, конечно, невообразимый шум, потому что никто из них еще никогда в жизни живого вора не видел!
— Где вор, кто вор?! — понеслось со всех сторон. — Петька?!
А Петька, не обращая внимания на все эти шумы и крики, подошел к своей парте, достал из портфеля аккуратно сложенный лист и протянул мне.
Я развернул лист и прочел: «Паспорт собаки по кличке «Рэда». Хозяин — П. Я. Смирнов. Породы чау-чау».
Пока я это читал и передо мной вырисовывалась действительная картина событий, нас окружили плотным кольцом Петькины одноклассники, стараясь заглянуть в бумагу.
— А кто же это П. Я. Смирнов? — спросил я.
— Это я, — ответил Петька. — Петр Яковлевич Смирнов.
— Точно! — крикнул кто-то из ребят. — Это он!
— А может, ты переименовал Малыша в Рэду, — противно не сдавался я, — чтобы замести следы.
— Чудак, — без всякой злости сказал Петька. — Малыш — мальчик, а Рэда ведь девочка!
И тогда все стали почему-то хохотать, а я повернулся, чтобы скрыться.
— А кто будет извиняться за оскорбление? — настиг меня мальчишеский голос.
— Извини, если можешь, — сказал я и исчез, не оглядываясь.
Народ теперь пошел! Спуска не даст!
Петьку я познакомил с Наташкой, он теперь ее лучший друг. И дядя Шура проникся к нему таким расположением, что научил своим фокусам. А Надежда Васильевна вошла с ним в тайный сговор. Оказывается, они ждут от Рэды потомства, но тщательно это скрывают, чтобы сделать Наташке сюрприз. И тетя Оля сразу распознала в нем благородного человека.
Только Кольке-графологу он не понравился. Тот заставил его написать на бумажке несколько слов, потом выхватил ее, долго изучал, можно сказать проел глазами, повернулся ко мне, будто Петьки здесь не было, и снисходительно поставил диагноз: «Слишком прост и наивен. Не сильная личность».
Зато тетя Оля, когда услышала про графолога, сказала: «Он Наполеон какой-то… Бонапарт. Приведи его ко мне. Я камня на камне не оставлю от этой сильной личности».
Правда, на этот раз у тети Оли ничего не вышло. Во время их единственной беседы она пыталась, как она говорит, проникнуть во внутренний мир Кольки-графолога, чтобы понять, зачем ему необходимо стать сильной личностью. Она в течение двух часов рассказывала нам про свою жизнь, надеясь вызвать Кольку на ответную откровенность, угощала чаем с вареньем, жареной хрустящей картошкой. Она так старалась, что ей стало плохо с сердцем, и она украдкой пила в соседней комнате капли.
Но Колька-графолог остался непроницаем. Он только после этого изменил свою тактику. Вместо молчаливого одиночества он «изобрел» систему завоевания авторитета.
«Людей надо покорять и завоевывать, чтобы стать первым среди них, — сказал он как-то мне. — Скоро весь класс будет у моих ног».
Для этого он научился играть на гитаре и петь, стал усиленно заниматься математикой и физикой. Однажды даже вступил в математический спор с учительницей и победил ее. Его милое птичье лицо неизвестно каким образом приобрело жесткость. Он усох еще больше и вытянулся (у него есть своя система вытягивания роста, но он ее скрывает). Снял очки и сказал, что тренировкой и силой воли вернул себе зрение. Он уже близок к дост