Я не мог оторвать глаз от витрины. Я понял, как появился фасон Люсиного платья: и пышная юбка, и удлиненная талия, и высокий стоячий воротник.
Из двери, откуда вытащили декорации, падал рассеянный электрический свет. Я пошел туда и попал в высокий и узкий, самый обычный конторский коридор, а затем на каменную винтовую лестницу. Постоял у круглого окна, глядя во дворик и думая о том, что тень Люси-Офелии преследует меня. А уж в этом доме она обязательно должна была появиться. Обследовав лестницу, я снова вернулся в коридор, и привел он в тупик, к отделу кадров. Дверь была открыта, за столами, заваленными бумагами, сидели женщины.
Возможно, я задержался на пороге, потому что одна из них спросила, что мне нужно. Мне ничего не было нужно, и я ни секунды не верил, что Люся могла скрыться от нас в Театральной академии, какой бы притягательной она ни была. Однако зачем-то спросил:
— Учится ли у вас Людмила Борисова?
— На каком факультете? — осведомилась женщина.
— А какие бывают?
— Разные бывают, молодой человек, — сказала она и посмотрела на меня как на идиота. — И режиссерский, и постановочный, и актерский.
— Конечно, актерский.
— А курс какой, знаете?
Я покачал головой.
— Сейчас посмотрю по спискам, — сказала она не слишком охотно, порылась в бумагах и сообщила, что никакой Борисовой ни на каком курсе нет.
— А фамилия белокурой девушки, которую отчислили, не Борисова? — спросил мужчина, получавший какую-то бумагу у кадровички за соседним столом.
— Не знаю, Анатолий Иванович, у меня нет списков отчисленных.
Этого Анатолия Ивановича я дождался в коридоре и спросил, на каком курсе училась Борисова и когда была отчислена.
— На третьем курсе, — сказал он, — а на четвертый, должно быть, не перешла. Она была у меня на занятиях осенью, но в зимнюю сессию на зачет не явилась. И вроде бы я слышал, что она отчислена.
— Как она выглядела? Вы сказали, она блондинка?
— Светлая, небольшого росточка. А запомнил я ее потому, что она моя однофамилица.
— Как же мне найти ее?
— Попробуйте спросить у однокурсников. Но для этого нужно прийти в сентябре, когда начнутся занятия.
Очень вежливым был Анатолий Иванович. Я подумал, что, возможно, он не просто преподаватель, но и артист. Голос у него был звучный, лицо значительное, волосы длинные, густые, лежащие волной. Время от времени он выверенным жестом встряхивал головой, чтобы отбросить их со лба. Я вспомнил дядю Славу-кроссвордиста, в поношенном халате, с редкими, полуседыми, вьющимися на концах волосами. Еще недавно я считал, что у него артистичный и даже богемный вид, но был он всего лишь карикатурой. И мне стало ужасно жаль и дядю Славу, и наше захолустье.
Вместе с Анатолием Ивановичем мы прошли длинный коридор, полутемный зал, где за стеклом витрины белело платье Офелии, а в вестибюле распрощались. Я еще немного поболтался по зданию и вышел на Моховую.
Светило солнце. Мимо по своим делам шли люди. На подоконнике первого этажа, свернувшись в клубок, спала кошка. А у меня из головы не выходила блондинка Борисова, небольшого росточка, которая поступила в Театральную академию через несколько месяцев после исчезновения Люси. Вспомнил я и странный телефонный разговор с женщиной, выдававшей себя за Люсину мать. А может, все дело в том, что блондинка Борисова, наша Люся и Анатолий Иванович — однофамильцы?!
Зашел в кафе «Кураж», где, наверное, бывала и Люся, выпил кофе. В конце улицы я обнаружил маленькую, стройную, увенчанную изящным шпилем церковку. Стояла она в лесах, на них копошились рабочие. Вошел внутрь. Светло и чисто. Недавно покрытый лаком и только что намытый, пол сверкал. Видно было, что церковь недавно обустроена. И тут я понял, что сделаю с Люсиной иконой. Я принесу ее сюда и отдам священнику. Здесь ей самое место, на Моховой, рядом с Театральной академией, куда Люся мечтала поступить.
Так закончилось мое сентиментальное путешествие, а ночью мне приснилось, что я сочинил стихотворение. Это было очень хорошее стихотворение, и я повторял его во сне, чтобы не забыть. Однако утром не вспомнил ничего, кроме первой строчки: «Моховая Моховая…» И как я ни напрягался, ни пытался досочинить, ничего не получалось. Ходил и, как дурак, повторял: «Моховая Моховая… Та-та-та, та-та, та-та. Та-та-та-та…» Строчка моего забытого стихотворения пишется без запятой. Первая «Моховая» — прилагательное. То есть улица Моховая — моховая, из мха, значит. На самом-то деле она асфальтированная — это понятно. Но в стихах — из мха. Хорошее название для улицы — Моховая, это вам не Фрезерная какая-нибудь!
Глава 17
Через две недели мама засобиралась в Краснохолмск. Она заявила, что устала от светской жизни, которую организовывала для нее неутомимая Ди, но я предполагал другую причину. Петербург — пожиратель денег. Моя мать очень щепетильна в материальном отношении, переживает, не объедаем ли мы Ди, вот и решила оставить мне большую часть нашего с ней капитала, а сама, скряжничая, пожить дома. Ди тоже догадывалась о правде и пыталась разубедить ее, но мать упряма до изумления. Даже те доводы, что я занимаюсь с учениками и заработка хватит не только на покупку фотоаппарата, ничего не изменили.
Ученик поначалу был у меня один — Вася. Два раза в неделю я ходил к нему на улицу Рентгена. Мы стали с ним заниматься действиями с десятичными дробями, но тут выяснилось, что Васины проблемы гораздо глубже: надо начинать с таблицы умножения.
На третьем уроке появился Миша, Васин одноклассник. Он был симпатичным болтуном и всеми силами старался отвлечь и меня, и Васю от математики. Но Миша, по крайней мере, знал таблицу умножения и был достаточно сообразителен. Просто ему учиться не хотелось.
У меня не хватало опыта, чтобы справиться с Васей и Мишей одновременно. Я считал себя порядочным человеком, их родители платили мне (хотя и меньше, чем настоящему репетитору), и я с ужасом думал: вдруг они провалят переэкзаменовку? На свою беспомощность я пожаловался Ди.
— Тебя волнует, сдаст ли Вася переэкзаменовку? Не волнуйся, — утешила она, — сдаст. Его отец заканчивает ремонт школьного спортзала. На будущий год он крышу починит. Потом столовую. И Вася благополучно закончит школу.
— То есть как это — починит? За чей счет все это делается?
— Откуда же я знаю за чей? Наверное, за счет его фирмы или за какой-нибудь другой.
— А Мишин папа что чинит?
— Информация о Мишином папе у меня отсутствует.
— У вас здесь круто.
— У вас тоже, — сказала тетка. — Может, и в меньшем масштабе, но у вас происходит то же самое.
Я по-прежнему вовсю старался вдолбить вундеркиндам дроби, но разговор меня успокоил. Впереди еще были проценты…
Мать перед отъездом мне наказала: как закончу репетиторство, чтоб тут же ехал домой. Теперь она звонила чуть не каждый день. Конечно, она скучала, волновалась, но она еще и ревновала меня к Ди. Я уже говорил, моя мать — натура цельная, как Татьяна Ларина у Пушкина. А уж если у цельной натуры есть слабости, они как чирей на носу — ничем не прикрыть. Одним словом, с маминой ревностью все и всем было ясно, но мы трое никогда об этом вслух не вспоминали. Тетка на язык несдержанна, любит подшучивать и над собой, и над другими. И я с ней вместе. Но молчим мы потому, что при жизни отца никакой ревности за матерью не замечалось. Честно говоря, эта ее слабость создает некоторое напряжение. Вдвоем с Ди нам куда легче.
— Тебя ждет барышня! — встречает меня в прихожей Ди.
Так таинственно она это говорит, так торжественно, что я со своими заморочками внезапно воображаю невесть что. Наша Люся, и белокурая, отчисленная из Театральной академии Борисова, и разные женские голоса в трубке телефона — все сплелось в хоровод. А в комнате — какое облегчение я испытал! — сидит Катька. Очень славная, с самой скромной из своих причесок — с косичкой. Она в длинном, синем в цветочек платье и, когда встает мне навстречу, кажется подросшей и похудевшей. Она явно смущается, не зная, как себя вести, и застенчивость ей чрезвычайно идет.
А ведь мама и к Катьке меня ревновала. Зато тетка отнеслась к ней благожелательно. В мое отсутствие поила кофе, занимала беседой и показывала альбом с семейными фотографиями.
— Как ты меня нашла? — задал я дурацкий вопрос.
— Ты же дал мне телефон, я позвонила, и Ди пригласила меня сюда, — ответила Катька.
Значит, тетка велела ей называть себя Ди. Это означало явное расположение.
— Катя поселилась рядом, на Чкаловском, у друзей своих родителей, — сказала Ди.
— Это художники Сидоровы. Сейчас они на даче, а я живу в их мастерской, — добавила Катька.
Ее распирало от гордости, что она знакома с настоящими художниками и живет в их мастерской. Я понадеялся, что Ди, показывая фотографии, успела ее известить, что моя бабка, между прочим, была архитектором. Еще я очень надеялся, она не сообщила о том, что бабка не построила никакого замечательного архитектурного сооружения, а занималась всяким водопроводом и канализацией в проектируемых домах. С нее станет сделать подобное уточнение.
Мы шли по набережной Карповки, на которой стоит дом Ди. Как в карауле, здесь выстроились старые тополя, а на розовых гранитных столбах, между звеньями решетки набережной, как на постаментах, застыли чайки. Катька отметила, что Ди — замечательная тетка, а Карповка — очень красивое и даже романтическое место. Я сказал: это такое место, что и в Италию ездить не надо. Здесь, по мнению Ди, и Венеция, и Флоренция.
Ди заявляет:
— И почему считается, будто Ленинград похож на Венецию? Совершенная чепуха! Ничуть не похож.
На другой день она говорит:
— Ас Венецией я не расстаюсь. Идешь по Карповне, потянешь носом — запах гниющих водорослей, запах моря. Венецией пахнет. И отрешенные крики чаек. Небо и вода у нас поярче, там светлее и ослепительнее, но в остальном то же самое. Лучше, конечно, не смотреть, тогда иллюзия полнее. Вдыхать и слушать.