площадке, она сказала мне:
— Ди — замечательная женщина. Мне она очень нравится. Но немного жаль, что сегодняшний вечер мы провели не вдвоем. Может, я бы тебе рассказала, ну, о чем мы сегодня говорили. Просто должна быть подходящая обстановка — вдруг не расскажешь. И вообще, я должна дозреть до этого разговора, так что не обижайся.
— Я, наверно, тебя люблю, — сказал я, понимая, что она не оттолкнет меня и не обсмеет.
Катька ни слова не произнесла в ответ. Мы, словно во сне, подались друг к другу и стали целоваться, целоваться, и все это продолжалось целую вечность. Нас осталось в этом мире только двое, и сам мир не существовал. Это был открытый космос и полет. Этой весной мы тоже целовались, но тогда я не любил Катьку, а сейчас любил, потому что иначе про космос я бы ничего не узнал и про привкус обреченности, который был почему-то в этих поцелуях, словно мне предстояло ее потерять. Та кретинская гордыня, которая постоянно меня точит, не позволила спросить у Катьки, чувствовала ли она похожее.
Я хотел войти в мастерскую, но она не пустила, а потом был момент, когда она взялась открывать дверь, но тут я опомнился. Нельзя в мастерскую, потому что — нельзя. Оторвавшись от Кати, я быстро побежал вниз по каменным ступеням.
— Утром позвоню! — крикнула она вслед, и, пока я спускался, ключ не повернулся в замке, видно, она так и стояла, прислонясь спиной к железной двери.
Я летел по изрытому пыльному Чкаловскому. Состояние невесомости прошло, но легкость осталась. Надо ли было проявлять силу воли и уходить от Кати? Она меня не гнала, я сам сбежал.
Когда я вышел на Карповку и втянул носом свежесть с морским привкусом разлагающихся водорослей — «запах Венеции», я почувствовал себя таким счастливым и таким несчастным, что прямо хоть плачь, хоть смейся. Я ощутил космос на поганой вонючей лестнице и, не зная точно, все же догадывался, что это не просто так, не только плотские томления и восторги, это любовь. У меня любовь! Интересно, сколько любовий мне предстоит в жизни?
Говорят, фраза «на крыльях любви» — штамп и пошлость. Может быть. Зато она точная. На крыльях любви я летел вместе с чайками. Они над водой — я над набережной. И даже в этом блаженном состоянии червь гордыни просверлил свою дырочку, я подумал со страхом: «Если Катька меня не любит, как я ее, что вполне возможно, если она будет смеяться надо мной и унижать, неужели я буду это терпеть? Нет! — сказал я себе и вспомнил еще одну пошлую фразу: — «Я наступлю на горло собственной песне».
Постоял у парапета, чтобы не сразу возвращаться к тетке и еще немного побыть со своими воспоминаниями о космосе. И когда я смотрел на воду и старые тополя на другом берегу, меня уже ничто не беспокоило: ни сомнения, ни гордыня. Мне казалось, что все у меня в жизни сложится отлично и я всего добьюсь. Найду свое призвание, чтобы работа стала не только зарабатыванием денег, но и радостью. Найду жену, любимую и надежную. Но это позже. Сейчас мне никак не хотелось жениться. И честного милиционера найду, чтобы рассказать про Люсю и Руслана Рахматуллина.
Заснуть долго не мог, в голове крутилась и крутилась надоедливая песня: «Вот такая вот зараза, девушка моей мечты!» Повторял ее, повторял, а сам видел персиковое Катькино лицо с распущенными, как у русалочки, волосами.
Глава 23
Обычно мы едем на пассажирском ночном, хотя можно ехать двумя электричками или электричкой и автобусом. В последних случаях происходит большая потеря времени из-за несовпадения расписания. Вообще-то я люблю добираться на перекладных, и мне очень не хотелось домой, поэтому я решил потерять время.
Отец говорил: если человек куда-либо опаздывает — он неинтеллигентен, если же он опаздывает на поезд — он дурак. Я никуда не опаздываю, а на поезд прихожу чуть не за час до отправления.
Утром я проводил тетку на работу, обнялись с ней, расцеловались. Потом позвонил Катьке, и у нас состоялся очень душевный разговор, полный скрытого смысла и вздохов. Я чувствовал, что между нами полное взаимопонимание, никакой гордыни, никаких шпилек и взбрыкиваний, сплошная гармония.
— Ну как ты? — спросил я.
— Ничего.
— А вообще?
— Ой…
— Что?
— Ничего.
— А что ты делаешь?
— Пью кофе.
— А я уже.
— Так ты уезжаешь?
— Угу.
— Тоска.
— А ты скоро приедешь?
— Думаю, да.
— Это точно?
— Да.
— Я тебя поцелую?
— Можешь не спрашивать.
— Тогда я целую тебя миллион раз, — сказал я и повесил трубку.
Я ждал, что она перезвонит. Я ждал еще час. Телефон безмолвствовал.
На вокзал, как всегда, я явился заблаговременно. У платформ, откуда уходят электрички, понаблюдал за людским кишением и внимательно изучил содержимое витрин пищевых, книжных и галантерейных ларьков. Купил по дешевке (стоит две тысячи, как батон) пухлую брошюру «Екатерина II и ее любовники», а за четыре тысячи — баночку фанты. Потом я обследовал здание вокзала, почту, здравпункт, камеры хранения.
В милиции мне явно нечего было делать, но я остановился возле стенда с листовками «Внимание! Розыск!» и стал их рассматривать. Весьма красивая молодая женщина, оказывается, была мошенницей. Приятный на вид парень — опасным преступником. Глянул на очередную фотографию и обомлел. Блестящая лысина и волосы от висков, как пушистая юбочка. Глаза усталые и печальные, будто целый день трудился он топором и стамеской, думая о пропавшем Буратино.
«РУВД Петроградского района г. Петербурга разыскивает Агамеляна Эдуарда Вартановича…» — прочитал я.
Папа Карло! Участник недавнего вооруженного нападения на магазин!
«Его приметы: на вид около 50 лет, рост около 165 см, худощавого телосложения, волосы полуседые, длинные, ото лба и по центру головы — лысина, лицо небритое, смуглое. Был одет: куртка из джинсовой ткани, брюки темные, кроссовки».
Ниже была наклеена газетная заметка с личным обращением начальника уголовного розыска к скрывавшемуся преступнику.
«Эдуард Агамелян, я рекомендую вам добровольно сдаться в ближайший отдел милиции. Двое ваших соучастников нами задержаны, третий убит при оказании вооруженного сопротивления. Нам известно, что вы вооружены, поэтому в соответствии с законом в отношении вас тоже может быть применено оружие.
Я обращаюсь к родственникам и знакомым Агамеляна: посоветуйте ему добровольно прийти в милицию, тогда мы гарантируем ему жизнь».
Несколько раз я лихорадочно перечел текст, а потом табличку на дверях милиции. Меня смутило слово «транспортная», то есть вокзальная. А когда я попал к дежурному, мои опасения даже усилились. Здесь было скопище задержанных подозрительных типов. Один из них называл себя командированным, хотя по виду был типичным бомжем. Он утверждал со слезами на глазах, что у него украли документы и деньги. Я понял: здесь своих разборок навалом и всерьез меня вряд ли кто примет.
В коридоре я натолкнулся на парня в камуфляже и спросил, где Петроградское РУВД, но он знал только про ближайшее отделение милиции. Оно было рядом, в десяти минутах хода.
Дежурный мент сидел за стеклянной перегородкой в холле. Здесь было светло, чисто и безлюдно, все способствовало моим намерениям. И я все еще успевал на свою электричку. Однако вместо заявления о преступнике я спросил у мента адрес Петроградского РУВД. Он полистал брошюрку и сказал: «На Большой Монетной». Это недалеко от улицы Рентгена, где я репетиторствовал.
Честное слово, я не специально затягивал отъезд, действовало что-то подсознательное. С одной стороны, я был уже в пути, ехал домой, с другой — задерживали не зависящие от меня обстоятельства. Так я себе и сказал: от меня это не зависит. Перекинул ремень сумки через плечо и отправился на свою любимую Петроградскую.
Дежурный оперуполномоченный, майор Николай Никитич Лопарев, впечатление производил приличное. Я сказал ему, что видел Агамеляна на Пушкарской, он о чем-то просил президента фирмы «Руслан и Людмила», но тот велел ему не попадаться на глаза. Отдал и визитную карточку Орлиноносого, а на ней записал номер его машины. Опер спросил, есть ли у меня документы. Я вытащил свидетельство о рождении, которое мать всегда предусмотрительно сует мне в дорогу. Также я дал свои и теткины координаты.
Наверное, майору еще не было тридцати, а может, чуть за тридцать. Лицо серьезное, непроницаемое. Но когда он писал, то надевал очки, и оно становилось добродушным и очень симпатичным. Смотрел я на опера Лопарева и соображал, можно ему верить или нет. Было большое искушение рассказать про мою давнюю встречу с Рахматуллиным и про Люсю. Но я боялся, что Рахматуллин купит опера, и еще хуже — опер заложит меня, скажет, откуда у него информация. Я же не мог попросить: «Дяденька, не рассказывайте, кто вам настучал». Во-первых, это недостойно, во-вторых — нерезультативно. Опер может пообещать и все равно рассказать. Оставалось надеяться на его порядочность.
— Проверьте получше Рахматуллина, — попросил я.
— В обязательном порядке, — ответил Лопарев, глядя сквозь очки, в которых глаза его становились огромными и задумчивыми.
Я не верил милиции, но я не верил также, что весь мир — сточная яма. Нет сомнений, что вокруг много хороших, честных людей, и среди милиционеров в том числе. Беда, что я ничего не понимал в этой жизни и чувствовал себя абсолютным дураком. Со своими откровениями я решил повременить и спросил Лопарева, можно ли к нему зайти, когда я буду в Петербурге.
— Заходи, Алексей, — ответил он, записал свой телефон и пожал руку. Я уже в коридор вышел, когда он закричал вслед: — Леша, Леша, ты свое свидетельство о рождении забыл!
Я позвонил маме и сказал, что еду на вокзал.
Глава 24
В Краснохолмске меня встретила накаленная до предела мать, правда, радость встречи и рассказ про опознание бандита ее остудили.
Хотя отпуск у матери не кончился, она каждый день ходила в школу. Там шел серьезный ремонт, какие-то потолочно-чердачные балки подгнили. Школу давно пора было чинить, но деньги нашлись, когда крыша стала угрожать свалиться детям на головы. Ремонт обещали закончить в лучшем случае в конце октября, а нас на это время предполагали целыми классами распихать по разным школам.