Но, кажется, ей нравилось. Когда она находила что-нибудь интересное, звала меня. И не жаловалась, не просилась на привал, а когда черпнула резиновым сапогом болотной жижи, вытряхнула ее, выжала шерстяной носок и пошла дальше. Все это были положительные знаки.
Мой любимый лес хорош разнообразием. Горушки сменяются низинками, вересковые или беломшаниковые пустоши — старым бором или молодым сосняком; встречаются овраги, поляны, озерца и бочажки. Вьется петлями через весь лес речка Красная. В городе она достаточно широкая, а здесь, ближе к истоку, узенькая и мелкая. Течение быстрое, берега то неприступные, высокие и обрывистые, то пологие, покрытые густой и сочной, словно расчесанной, травой. Можно найти песчаные уютные пляжики.
Вечерело. В поисках уютного места для привала мы пересекли сухое болото, поросшее невесомым пушистым хвощом, стлавшимся под ногами, словно зеленоватый туман. А потом попали в заколдованный ельник, покрытый ржаво-красным скользким ковром прошлогодней хвои. Гигантские черные еловые стволы окружены были понизу прозрачным кружевом сухих веток. Редко где выбивалась заячья капустка и веточки майника, и грибов тоже не было, даже погани. Только высились, как сторожевые посты, башни красных муравейников. Идем через этот мрачный ельник, а он не кончается, и вдруг дорогу пересекает сочно-зеленая моховая канава.
— Мы не заблудились? — спрашивает Катя.
Пока не скрылось солнце, я не беспокоюсь, ориентируюсь по нему лучше, чем по компасу. Но ельник меня тоже стал нервировать. Не помню, чтобы мы с отцом натыкались когда-нибудь на это странное место. В лесу часто так: новое кажется уже виденным, а знакомое — новым. Долго мы брели по нескончаемому ельнику, пока наконец не вышли в светлый лес. Здесь росли прямые и долговязые березы, высоко в небе прикрытые легкой ажурной накидкой листвы.
Солнце, уже пошедшее на закат, било из-за стволов. Мы вытащили из рюкзаков еду и термосы. Катя раскладывала припасы, а я сидел лицом к солнцу и смотрел. Мощное горнило оплавляло тонкие и стройные свечи стволов, заливало раскаленным жаром, смазывало их геометрическую правильность, параллельность, и я увидел порталы, арки, переходики, башенки. Словно волшебный огненный готический собор стоял там — впереди.
— Посмотри, — сказал я Кате, — видишь, это же готический собор! Колонны, высокие окна, галереи.
— Как тихо, — сказала она, будто и не слышала моего замечания. — Совсем нет ветра. Мне было бы страшно здесь одной. А тебе?
Мы ели яйца, сваренные вкрутую, хрумкали огурцами и запивали чаем. Кругом действительно такая тишина стояла, что слышно было падение листка, а дробь дятла прямо-таки била по барабанным перепонкам.
— Я тебе тогда хотела сказать одну вещь, в Петербурге, помнишь? Может, и не надо говорить? У меня были разные подруги, все время хотелось кому-то из них рассказать. Ну а потом мы ссорились, расходились, и каждый раз я думала: вот здорово, что не сболтнула!
— Если потом будешь раскаиваться, лучше помолчи.
Я почувствовал, что не тех слов она от меня ждала. Мы еще какое-то время жевали, пока она не сказала:
— Ты думаешь, у меня дома все замечательно? Думаешь, дочь обеспеченных родителей, пустая, избалованная, птичьего молока ей не хватает, а она бесится?
— Я ничего не думаю — я просто хорошо к тебе отношусь.
— Ты знаешь, что мой отец пьет?
— Но он же не алкоголик?
— А ты знаешь, что он изменяет матери?
— Откуда мне знать?
— Все очень плохо. Между ними все плохо. И я их ненавижу. И жить в своем постылом доме не могу.
От таких откровений я растерялся.
— В пятом классе я узнала про отца. Мне подарили театральный перламутровый бинокль. Дельный подарок для Краснохолмска, правда? Но мне он понравился, я его даже в школу таскала. Это был конец октября, деревья уже листву сбросили. Однажды на перемене я смотрела сквозь голые ветки прямо в окна нашей квартиры. Я и раньше смотрела, но в тот раз меня заинтересовало, почему у нас горит свет. Сумрачное такое утро было, но свет-то зажечь некому: родители на работе. Я подумала, что кто-то из них вернулся. И я увидела кто\ Такое там увидела! Отца увидела и женщину. Я ушла из школы, ходила по улицам, а где — не помню. Знаю, что в парке была. Вода в прудах серая, свинцовая. Я там бинокль утопила. Мокрый снег валил, слякоть под ногами, фонари зажгли… Когда домой вернулась, там переполох был. Я никому ничего не сказала. Потом жалела, что бинокль выбросила, и всю зиму смотрела в окна нашей квартиры. Свет по утрам больше не загорался, а потом и зима прошла. А еще я отца видела с какой-то на улице… Я ведь когда-то его очень любила, даже больше матери.
Голос у Кати дрожал, она то и дело вздыхала и на некоторое время замолкала. Но, кажется, не плакала. Я боялся смотреть на нее.
— Но это еще не всё. Позже я сделала второе открытие. Оказалось, мама все знала! Про измены отца! У нас дома происходили неприятные разговоры и даже скандалы. Они прямо ничего не называли, но теперь я стала понимать, из-за чего сыр-бор. Суть в том, что отец всегда изменял матери. И ты думаешь, когда отец шлепнулся с пьедестала, на который я его возвела, мордой в грязь шлепнулся, я стала жалеть мать? Ничего подобного! Не могу объяснить почему. Не уважала я ее, что ли? Хотя тогда я еще ничего такого про нее не знала. Она в то время только-только стала заведующей в детском садике, носила с работы продукты, а я даже не задумывалась об этом, считала в порядке вещей. Но потом я обнаружила, что мать не только кормит нас с отцом, но и одевает и всё-всё-всё покупает мать. Отец мало зарабатывал, но и мать вроде бы скромно. А дома появлялись хорошие вещи, у матери дорогие тряпки и косметика. Родители стали систематически ходить в рестораны, а дома она ждала его с работы с бутылкой какого-нибудь особенного коньяка и всякими деликатесами. Жизнь стала сплошным праздником. И я заметила, что отцу это нравится, он даже после работы перестал задерживаться. Нашла мать способ, как отвадить его от женщин. Но она его спаивает. Целенаправленно. Я это вижу, не слепая.
— Ты не преувеличиваешь? — спросил я озадаченно.
— Нет. — Она уже не вздыхала, а голос из плачущего стал злым. — Так что и одета я, и накормлена, и репетиторы мои, и удовольствия — на те же ворованные деньги. Ясно? Зря я тебе рассказала? Теперь будешь меня презирать?
— Ничего не зря. У каждого человека кто-то должен быть, кому можно все рассказать. Только… — Я замялся. — Ты говоришь — ворованные деньги. Ее могут поймать на этом деле?
— На каком таком деле? В ее садик водит детей и внуков вся городская администрация. И взятки дают или подарки, назови как хочешь. Спонсоры из кожи вон лезут. Бассейн построили, спортивный зал. Мать и с этого снимает пенки. Она ни к кому в карман не залезает, документы не подделывает, ей не страшна никакая проверка.
— Что значит — назови как хочешь? Ты вроде бы обвиняешь мать в воровстве, а получается, что закон она не нарушает.
— Она нарушает нравственный закон.
— Кать, может, не все так плохо? Сама знаешь, сейчас предпринимательство носит разные формы… И вообще. Я же твоих родителей не раз видел. Они тебя любят. Мать за тебя беспокоится.
— Для матери я всегда была козырем. Чтобы отца удержать. Сначала — я, а теперь — водка. Она нашла мне достойную замену.
— Это ты со своей точки зрения… А она любит и его и тебя.
— Мне отвратительна такая любовь!
Она сидела с каменным лицом, напряженная и настороженная. Утешать ее, спорить было бесполезно.
— Я утром решила, что все тебе скажу, и будь что будет. Уже сама я просто не справляюсь. Не знаю, как быть. Иногда я впадаю в страшное отчаяние. Говори же что-нибудь, не молчи!
— А что сказать?
— Что думаешь про все это?
Может, я что-то и думал, но не додумал. Я обнял ее за плечи. Так мы и сидели в горестном молчании, пока Катька не принялась собирать остатки пиршества и распихивать по рюкзакам.
Солнце запуталось в закатных облаках и мутно просвечивало через них. Волшебное видение готического собора погасло, стерлось. Теперь это был обычный мрачноватый лес с тонкими струнами белых березовых стволов. И уныло стало, одиноко, словно душа в кулачок сжалась. Шли мы по дороге рядом, и слов друг для друга не было. В ушах стоял стон комариной стаи, а отдельные особи у виска или шеи прямо-таки взвизгивали, готовясь вонзить свой тонкий хоботок-жало.
Шли долго, на шоссе выбрались в сумерках. Мама сказала, что Катькина мать звонила ей в последние часы чуть не каждые десять минут и даже плакать принималась. Только тут я понял, что надо было ответить Катьке. Надо было сказать ей, что, какие бы ее родители ни были, они любят ее больше, чем она их.
Разговор с Катькой не выходил у меня из головы, и вечером я спросил мать:
— Мой дедушка ведь пил? Как ты к этому относилась?
— Очень отрицательно. А что это ты вспомнил?
— Да вот, интересно.
— Видишь ли, пьяный он был очень нехороший, буйный. Мы все боялись попасться ему под руку. Бабушка ему прощала, а я — нет, и когда умер, не могла забыть, даже в снах видела его пьяным. Я сказала об этом Дианке, она на меня набросилась, говорит: ты с ума сошла, отец уж десять лет в могиле лежит, а ты, видишь ли, простить не можешь! Тогда на меня просветление нашло. Я подумала, может быть, впервые подумала: бедный папа… Он любил нас как умел. И жизнь свою прожил как умел. До войны в академию поступил, мечтал художником стать, а потом не смог доучиться, работал оформителем. Что ж мне его обвинять и судить? Он был моим отцом, и он умер. Вот и вся история.
Совсем поздно вечером я позвонил Катьке.
— Кать, — говорю, — ты хотела, чтоб я сказал что-нибудь. Сказать?
— Да, — отвечает.
— У всех свои проблемы, не только у тебя. И не думай, что у тебя самые серьезные. На самом деле у твоих родителей проблемы тоже о-го-го. И на самом деле я думаю, что ты своих родителей не ненавидишь. Ты их любишь, только это все скрыто под обидой, под шелухой. И ты их не исправишь. Прости их.