— Вас что-то смущает? — спросил я в замешательстве.
— Да, конечно. Мне бы хотелось, чтобы разговор остался между нами. Знает твой брат или не знает, но память, светлая память…
— У Игоря новая семья, — прервал я ее. — Я даже с мамой не обсуждаю этого.
И тогда Ирина Ильинична собралась с духом и рассказала мне о скандале, разразившемся весной того года, когда Люся училась в десятом классе.
— В школу обратились Люсины дядька с теткой: Люся не ночует дома. Я была с ними хорошо знакома и никогда им на Люсю не жаловалась, знала, что из этого ничего хорошего не выйдет. Но я и сама видела: с Люсей что-то творится. Она нахватала двоек, прогуливала школу и вообще была какой-то странной и очень меня беспокоила. Я говорила с ней, она относилась ко мне с доверием. Прямо спросила: не влюблена ли она? Отрицала. И я поверила. Она была инфантильная. Как тебе сказать… Физически казалась незрелой. Ну, ребенок и ребенок. Подари ей плюшевого мишку — радости будет на месяц. Я думала, ей полезно играть на сцене, учиться на чувствах других, готовиться к своему. Но литература и жизнь совсем разные вещи. Она очень точно чувствовала пьесу, ей не приходилось объяснять, как другим, что, к примеру, эту фразу героиня говорит с грустью, а эту несерьезно, даже шутливо. Она и сочинения по литературе хорошо писала. Но я была уверена, что в жизни ей требуется опека, ее нужно холить, как слабый росток. Господи, на чем я остановилась?
Ирина Ильинична терла виски и морщила лоб. Я сидел молча и ждал.
— Да, началось такое… Директор, завучи, учителя — все на ушах стоят. Только что ученики не судачат о ней, но это дело времени. Я просила на педсовете: поберегите девчонку, пойдут по школе слухи, она может сотворить что-нибудь с собой. Кто будет в ответе? Снова говорила с ней и поняла одно: у нее кто-то есть. На разумные доводы, что любовь — хорошо, но сначала надо хотя бы закончить школу, реакции нет. Говорит: «Дома жить не могу». Предлагаю: «Иди жить ко мне». Качает головой и исчезает. Исчезает совсем. И тут же письмо приходит, без адреса, но штемпель петербургский: «Не ищите, я у хорошей женщины, она меня привезет домой к 1 сентября».
— Привезла?
— Привезла. Но не домой. Ко мне. Они обе домой идти побоялись.
— Кто же была эта женщина?
— Ни имени ее, ни фамилии я так и не узнала. Я и всю Люсину историю узнала только в общих чертах, кое о чем догадывалась, что-то домысливала. Судя по всему, какой-то мужчина, намного старше Люси, то ли изнасиловал ее, то ли совратил, то ли обманул. Не знаю. Во всех этих делах она была совершенной дурочкой. Она сказала, что сначала боялась его, а потом привыкла. А он ей заявил: «Я твой первый мужчина, теперь ты никому, кроме меня, не нужна, никто тебя замуж не возьмет, и ты будешь принадлежать мне всегда».
Все эти любовные и домашние потрясения кончились тем, что у Люси, как нынче любят выражаться, крыша поехала. Вот тогда загадочный любовник и отвез ее в Петербург к своей сестре, там она и прожила до августа. Сестра уверяла, что ее братец любит Люсю и не мыслит себе другой жены. Он понимает, что она еще маленькая, а поэтому будет ждать, пока она не повзрослеет, и даже дал клятву устраниться и не встречаться с ней до ее совершеннолетия. Мне показалось, что не только Люся, но и петербургская сестрица, если только была она ему сестрой, запуганы. Говорить с Люсей было бесполезно. Заявлять в милицию — тоже.
Я боялась сделать хуже. Люся осталась у меня, и пришлось с ней повозиться. Было все: в угол забивалась, по ночам кричала. Мы с мужем и к невропатологу ее водили, и к психиатру, какого-то экстрасенса-шарлатана нашли. Своих детей у нас нет… В сентябре она пошла в школу и до зимы прожила у нас. Со временем все утряслось. Мистер Икс больше не появлялся, а я, человек неверующий, каждый день Бога молила, чтоб он навсегда сгинул. Когда она замуж вышла, я окончательно успокоилась, думала, все плохое позади.
— Похоже, он не сгинул, — сказал я. — Сгинула она.
— Когда это случилось, я пыталась выяснить, кто тот мужчина, ходила к дядьке с тетей, но никто никогда его не видел, имени никто не знал. Никакой зацепки. И подружкам она ничего не говорила, да и не водилось у нее задушевных подруг. Если была бы уверенность, что Рахматуллин — он…
— Похоже, он самый. И я думаю, что все это надо рассказать в милиции, там, где я делал заявление о преступнике. Вы ведь не возражаете?
— Если нужно, я напишу все, что тебе говорила. Вот видишь, а я еще сомневалась — рассказывать тебе, не рассказывать…
Мы договорились, что Ирина Ильинична напишет заявление в милицию, а я свезу его майору Лопареву.
«…Никогда, никому, ни под каким видом…» Прости меня, Люся! Когда ты требовала с меня клятвы, ты же не знала, как обернется дело? Я — ни под каким видом, а убийца будет гулять на свободе, раскатывать на иномарках? Конечно, я постараюсь, чтобы Игорь ни о чем не узнал. Может, клятва его одного и касалась? Ну и домашних, думаю. Я же знаю, как ты дорожила мнением родителей.
Глава 27
По закону подлости первого сентября лил дождь. В открытую форточку доносились звуки духового оркестра из двора ближней школы, и я представлял несчастных первоклашек с мокрыми хризантемами в руках и их родителей, суетящихся вокруг с зонтиками. Радость оттого, что мне не надо стоять под дождем на торжественной линейке, отравляла, как уже не раз в последнее время, необходимость разговора с мамой. Предстояло сказать, как я собираюсь потратить заработанные репетиторством деньги, то есть вместо зимних ботинок выбираю Петербург. Выбор был не совсем честным. Мама и без моих денег купит ботинки, а значит, будет экономить и изыскивать способ получить дополнительный заработок, а заодно переживать черствость и эгоизм своего сына. От предстоящей черствости и эгоизма меня избавила счастливая случайность в лице тетки. Она почти полторы недели пребывала в доме отдыха для телевизионщиков, в поселке со смешным названием Шапки, а теперь сообщила, что взяла и мне путевку на половину срока. Мне там понравится, я познакомлюсь с интересными людьми, посещу замечательные мероприятия и буду играть в бильярд. Это мне подарок. Я был в восторге от подарка. Мама приняла его смиренно. Катька — уныло.
Я должен был приехать четвертого сентября, переночевать в Петербурге, чтобы ранним утром следующего дня отправиться в Шапки на электричке. Именно к ее прибытию из дома отдыха присылают автобус. Пешком очень далеко, и надо знать дорогу.
С Люсиной иконой и заявлением в милицию, написанным Ириной Ильиничной, я явился в Петербург, но не четвертого сентября, а третьего, и болтался на вокзале, чтобы к девяти прибыть в РУВД. В начале рабочего дня майор Лопарев обязательно должен быть на месте. Однако встреча не состоялась: опер был в отпуске, но к моему возвращению из Шапок должен был выйти на работу. Полторы недели особой роли не играли, но мне не терпелось узнать, арестован ли Папа Карло и нет ли известий о Рахматуллине. Я сунулся в один кабинет, в другой и получил от ворот поворот. Когда нам везет, мы считаем это в порядке вещей. Я решил, что в последнее время мне и так постоянно сопутствовало везение, — надо смириться.
Я шагал на Карповку через больничный сад и намеренно свернул в него возле дома с кафе «Али-Баба», чтобы глянуть в нахальную рожу Орлиноносого. Сидел он все в том же халате, чалме, поднос держал, но ничего зловещего в его лице я нынче не обнаружил: ни хищного носа, ни жестокой усмешки. А на кого был похож нарисованный мужик — так это на обезьяну. Кафе, как улей, кишело молодежью — это было студенческое кафе, рядом медицинский институт.
Бабка-соседка, как всегда, отсутствовала, ключи я взял у другой, в квартире напротив. Забрал почту. Среди газет нашел письмо, мне, от тетки из Шапок. Там были разные указания: полить цветы, перед уходом на вокзал закрыть форточки и проверить, выключен ли газ со светом. На всякий случай, если не попаду на домотдыховский автобус, нарисован план местности, чтобы добраться пешком.
Я тут же почувствовал, что воздух в квартире спертый, открыл все форточки, двери и устроил сквозняк. Потом умылся, сварил себе кофе и съел приготовленные мамой бутерброды с плавленым сыром. Потом просмотрел газеты. Потом валялся на кушетке и, положив левую, согнутую в колене ногу на правую, шевелил ступней. Потом поменял ноги и вращал правой ступней. Внезапно я подумал, что в мастерской на Чкаловском живут художники и она уже не Катькина, а огромный город так же пуст, как маленькая квартира Ди. Если бы была собака, я с удовольствием прогулял бы ее. Сейчас я был бы очень рад обществу Гамлета. Хотел позвонить Катьке в Краснохолмск, но раздумал: тетка и так много наговаривает по межгороду — в салатнице целая пачка неоплаченных счетов. И тогда я надумал позвонить загадочной матери загадочной Людмилы Борисовой. Результат был прежний, только несказанно хуже, грубее, с матом. Я выслушал все от начала до конца, пока она не брякнула трубку.
Делать все равно было нечего, поэтому я решил поздороваться с Моховой, а заодно навести справки об этой Борисовой. Все-таки какое-то занятие!
Здравствуй, Фонтанка с лодками, качающимися у высокой гранитной набережной! Здравствуй, улица Пестеля с завитушками и каменными рыцарями на фасадах домов, а также антикварными комодиками, часами и лампами в витринах! Здравствуй, Моховая и моя любимая академия, где я никогда не буду учиться!
Мягко открывается тяжелая дверь, и — ах! — с галереи по лестнице прямо на меня несется карнавальное шествие! Пышные юбки с фестонами, трико из черно-красно-зеленых ромбов, треуголки, маски, веера, колокольчики-бубенчики, разноцветные парики — все это звенит, смеется, кричит и катится налево, за лестницу. Меня затягивает этот вихрь и, словно под гипнозом, влечет через темный зал с тусклым витражом и платьем Офелии к двери, на которой я успеваю прочесть предупреждающую табличку: «Не входить! Идет съемка!»
Я и не вхожу. Меня вносит пестрый маскарадный поток вместе с волной непередаваемого запаха: смеси пудры, помады, духов, пыли и еще чего-то особенного, что я не могу определить. Здесь, в огромной комнате, все неожиданно рассеиваются, всё внезапно стихает, и только я, как бельмо на глазу, стою посередине под ярчайшим светом прожекторов, укрепленных на планке сверху, слепящих снизу и сбоку. С высоченного потолка спускаются черные драпировки, а возле стен громоздятся оранжевые и лиловые геометрические конструкции, которые венчает надпись: