Разговор показался мне пугающе странным. Они явно что-то недоговаривали.
— Это рядом, — пояснила Настя. — Если пойдешь направо — третья подворотня. Прямо под арку выходит окно. Стучи в него. Звонка там отродясь не было. А вход за углом, тоже направо.
Настя вернулась к молдавскому вину, а Валя Барашек пошла со мной.
— Ты по поручению семьи? — спросила она.
— Семья не знает. Я сам.
— Не уверена, обрадуется ли она тебе. Она же порвала все связи с домом. — Валя остановилась возле своего этажа. — Может, не стоило говорить, где она? Может, с нашей стороны это нехорошо?
— Мне очень нужно найти ее. С семьей это не связано. А что с ней случилось?
— Матильда работает дворником, — сказала Валя Барашек, будто и не слышала моего вопроса. — Она еще до нашего поступления училась в театральном, но не закончила. Сама — иногородняя, домой не хотела возвращаться, пошла в дворники, потому что комнату давали. Раньше мы часто к ней забредали, место там удобное, уютное, ну, выпивали, как водится, философствовали, стихи читали. Одно время Матильда сильно пила, но потом завязала. Она человек незаурядный, а главный ее талант — доброта. У нас много необычных людей. Один из наших диплом получил, все в порядке было, снимался, на телевидении зацепился, везунчик. И вдруг — раз! — в семинарию! Видал на углу Моховой церковь? В ней и служит. Вот как странно судьбы складываются.
Мое восторженное, романтическое настроение куда-то подевалось. Я чувствовал необъяснимую тревогу. Смотрел на серые металлические сетки в лестничном пролете и никак не мог связать их с тем праздником, который видел сегодня в академии, и веселым студенческим бытом общежития, фантастическим, увлекательным, творческим, где главной роскошью было искусство и человеческое общение, где все были талантами и единомышленниками. Может быть, я идеализировал этот мир?
Глава 28
Меня преследовало дурное предчувствие, пока я шел, считая арки, и стоял под большим окном с квадратными переплетами и патиной пыли и грязи, надежно укрывшей стекла, так что висевшая занавеска вряд ли была нужна. Я поскребся в окно, подождал, стукнул чуть громче. Занавеска отодвинулась, и за стеклом замаячило лунообразное лицо со смазанными чертами. Потом появилась рука, махнувшая в сторону. Туда я и направился, направо, к двери.
На вид это была женщина, уже пережившая студенческий возраст. Не толстая, но и не стройная. В простом, много раз стиранном ситцевом платье. Лицо у нее было действительно круглым как луна, но черты весьма определенные, грубоватые и решительные.
— Тебе что? — спросила она.
— Вы Матильда?
— Матильда уехала домой, в Волховстрой.
— Вообще-то мне нужна не Матильда, а Люся Борисова, — сказал я. — Она раньше жила у Матильды.
— А ты кто? — подозрительно спросила женщина, по-видимому новая дворничиха.
— Брат.
— А-а… — протянула женщина то ли устало, то ли презрительно и открыла дверь пошире, чтобы я мог пройти. — Там она. Любуйся.
Я остался один в маленькой прихожей, освещенной тусклой лампой, и постучал в указанную дверь. Ответа не последовало, тогда я толкнул ее.
На улице еще не стемнело, но в комнате был полный мрак, и поначалу я ничего не увидел. Мне показалось, там никого нет.
— Можно войти? — спросил я на всякий случай и шагнул внутрь.
Дверь за собой не закрыл, попытался сориентироваться при рассеянном свете, падавшем из прихожей. Это было похоже на нежилую комнату с длинным узким окном, заделанным массивными стеклянными коробками, из каких в нашей Краснохолмской больнице сложены перегородки в боксах. Присмотревшись, я различил под окном стол, а у стены кровать. Она стояла ко мне спинкой, но там кто-то лежал.
— Простите, что беспокою, — неуверенно сказал я и подошел поближе.
Глаза уже привыкли к темноте, но все равно я не мог определить, кто там лежит. Кто-то маленький, может, женщина, но может, и девочка. Она спала и не слышала меня. Проход в узкой комнате преграждала ее рука, свесившаяся с кровати и торчавшая, как шлагбаум. Приблизившись еще, я наклонился, чтобы рассмотреть лицо, и взял вытянутую руку за пальцы. Наверное, я хотел позвать ее, но имя будто поперек горла встало, и я задохнулся им. Пальцы были безжизненны и холодны как лед.
Я медленно пятился к двери. Даже в полутьме я увидел, что она белая-пребелая, какими живые люди не бывают, а глаза у нее открыты. Но я до сих пор не знал, моя ли это Люся. В коридорчике я шел, ощупывая стены, хотя потом выяснилось, что сюда падал свет из кухни. У газовой плиты над кастрюлькой склонилась дворничиха.
— Она умерла. — Язык меня плохо слушался.
Женщина не сразу обернулась, а потом взялась за голову и сказала:
— Этого еще не хватало!
Еще она говорила: «Это должно было случиться… Я идиотка, идиотка, идиотка!» Она шла впереди, я — за ней. Меня трясло как в лихорадке.
Ступив в комнату и нащупав возле двери выключатель, женщина зажгла свет. Я остался стоять в дверях, она же подошла к телу, наклонилась и вдруг энергично потрясла руку-шлагбаум. Из постели донесся сдавленный звук, который и стоном-то трудно назвать. Я моментально подскочил к спинке кровати — это была не моя Люся. А дворничиха тут же начала голосить:
— Вот сволочь, вот гадина! И я — идиотка натуральная! Не рассчитывай, что ты так просто отсюда выйдешь! (Это уже относилось ко мне.) Уйдешь только с ней! Сейчас вызову милицию, пусть она вас вместе с сестричкой забирает куда следует!
— Не ори! — ответил я, даже не сообразив, что обращаюсь к ней на «ты». — Она мне не сестра.
— Рассказывай сказки!
Я никогда не видел человека, допившегося до такого состояния. Это был полутруп! Иссохшее тело, как у подростка из Освенцима. Руки и ноги — спички. На сером застывшем лице с синими тенями пустые черные дыры — глаза. Без зрачков. Вернее, один сплошной зрачок. Кроме комбинации, на ней ничего не было. Она попыталась шевельнуться, но безуспешно, словно конечности ее были по сто пудов. Пока я с изумлением смотрел на это существо, дворничиха продолжала кричать:
— Я вас выведу на чистую воду! Всю вашу подлую семейку!
Она вопила, словно включенный магнитофон, ничего не слыша, и пришлось не один раз спросить: что с этой Люсей происходит?
— Ты не знаешь? Первый раз видишь? А может, ты думал, она в институтах учится? Ваша мать только хавало умеет открывать, а за дочь отвечать не хочет. Откинет девка копыта, а менты меня спросят: кто наркоту доставал? Как я буду выкручиваться?
— Она что, наркоманка?
— Нет, она народная артистка! Очень заслуженная! Иди на столе посмотри!
Я подошел к столу. Там валялись шприцы и обертки от них, ампулы с отломанными головками, резиновый жгут и книга «Фауст».
— Надо вызывать «Скорую», — сказал я.
Совершенно неожиданно существо, в котором невозможно было предположить ни капли сознания, умудрилось даже приподняться и невнятно, умоляюще, заплетающимся языком заговорило. Это были обрывки слов:
— Пожал-ста… не надо… Клав… Ты обеща…
Клава, видать, выдала весь свой механический завод. Она сказала в сторону постели:
— Заткнись. — И мне: — Здесь все равно нет телефона.
Она ушла, а существо затихло и даже глаза прикрыло. Я вытащил из-под неподвижного тела мятую серую простыню и накинул на эту несчастную Люсю. Глаза ее снова распахнулись, но на этот раз огромные черные зрачки закатились. Выглядело это так страшно, что я дрожащими руками попробовал опустить ей веки. Потом мне показалось, что она не дышит. Приставил ладонь к ноздрям, но ничего не понял. Дотронулся до щеки — покойницки-холодная. В панике я отбросил простыню и попробовал приложить ухо к груди. Возможно, не туда прикладывал — сердца не услышал. Я снова укрыл тело до подбородка. В ящике стола, среди бумаг, перемазанных косметикой, рассыпанной пудры, разорванной коробки с гримом и каких-то дешевых украшений, я нашел, что искал, — зеркало в пластмассовой оправе с ручкой. Приблизил к ее носу. Ожидание показалось долгим, но, видимо, длилось секунды. На поверхности стекла всплыло мутное пятнышко.
Клава сидела за столом перед телевизором, но смотрела мимо экрана.
— Хочешь чаю? — спросила она спокойно.
— Нужно что-то предпринять. Ее нельзя так оставить.
— Ничего, — ответила Клава, — само пройдет. К утру оклемается. Она каждый месяц такие концерты закатывает. Переберет своего зелья и отдает концы.
— У нее что-то с дыханием. Совсем слабо дышит.
— Это мы уже проходили.
— Но от этого умирают! Надо вызвать «Скорую».
— Не надо «Скорой». Она боится этого путце смерти.
— А смерти, значит, не боится?
— He-а. Там ей будет лучше. Святая лечила ее. Это я Матильду так называю, — пояснила она и добавила: — В юмористическом, конечно, смысле. До святости ей — как мне до Москвы раком. А попросту она — дура. У нее в жизни тоже всякое было, вот и решила заделаться матерью Терезой. Ночлежку для всяких ублюдков содержала, жалела. С этой много возилась, да что толку: возись не возись, она конченая. А потом уехать решила. Место здесь дворницкое — клёвое. Хоть зарплата маленькая, но бесплатное жилье, а к тому же клиенты — кому полы мыла, кому окна. И место, и клиентов она мне передала не за так. Денег не просила, но оставила наркоманское отродье. Приезжает проверять. Но лучше бы заплатить да не знать всего этого.
— А давно вы здесь?
— Три месяца. А Матильда приезжала неделю назад. Я ей говорю — криминал, подохнет Щепка, что мне делать?
— Вы ее Щепкой зовете?
— А ты посмотри: три щепочки сложены да сопельки вложены. Правда, она тихая, никого не водит, забьется сюда, как в нору, и сидит. Так говоришь, не брат ей? А зачем назвался?
Я попытался объяснить, что ищу другую Люсю, может, и поверила.
— Матильда хочет ее забрать, — сказала Клава, — да, боюсь, не было бы поздно. А я пока обещание не нарушала, но адресок Щепкиной матери раздобыла, ходила к ней. Эту голыми руками не возьмешь. Только что с лестницы не спустила. — Говоря о матери, Клава испытующе посмотрела на меня, — должно быть, все же подозревала, что я Щепкин родственник, —