— На что?
— Я спрашиваю, папаху, дама, забабахать хотите?
— Если б дамой была, может, и захотела бы. Но я простая советская женщина, а никакая не дама! — обиженно ответила женщина.
— Ну зачем же себя так принижать? — весело спросил Полоний.
Народ снова вышел на дистанцию, продолжая на бегу обсуждать достоинства нутриевого мяса, а Полоний ворчал что-то про дам, демократов и коммуняков.
Постепенно народ всасывался в улочки, пересекающие главную дорогу, а мы с Полонием все шлепали и шлепали, пока и ему не настало время свернуть. Тогда он мне объяснил:
— Следуй прямо, пока не увидишь по правую руку брошенный бульдозер, возле него свернешь и пройдешь еще через две пересекающиеся дороги. Там спросишь. — И добавил: — А Пупышево получило свое название от фамилии владельца этих мест. Говорят, он был лесопромышленником.
Я шел так, как велел Полоний, а бульдозера все не было. То, что я видел, разительно отличалось от Краснохолмского садоводства, и не только необъятным пространством. Здесь, как и в большом городе, сочеталось огромное количество разных стилей жизни. Были каменные двухэтажные особняки с гаражами и скворечники, построенные из всяких фанерок и жердей, были образцово-показательные участки с цветниками и огородами и запущенные, заросшие ольхой и березой. Когда я все-таки нашел бульдозер, спрашивать про «Автомобилист» не пришлось. На дороге перед шлагбаумом стоял указатель. Но где живет Нина Ивановна, никто из встречных не знал. Сразу-то я постеснялся спросить Козью мать, а когда назвал ее так, тут же получил ответ, свернул на указанную аллею и по козьим следам и орешкам дошел до дома. Я был горд, что проявил наблюдательность.
На участке паслись две козы, но путь преградила препротивная собачонка, разрывавшаяся от лая. Вряд ли она была опасна, если не сидела на привязи и выскочила через мостик прямо на дорогу. Заискивающе уговаривая собачку замолчать, я потихоньку продвигался к мостику. Тут, на мое счастье, из-за дома появилась женщина в старой куртке с отрезанными рукавами и что-то сказала мне. Я не понял — что. Она повторила. «Мул-буд-был» какое-то. Лицо ее лошадиное так кривилось при этом, что я догадался: она того! Собачка отбежала, но и я постепенно стал отползать, бормоча: «Извините, извините…»
На соседнем огороде копалась женщина. Я окликнул ее, а когда она подошла к забору, объяснил, что хотел увидеть Нину Ивановну, но не понял, что она говорит.
— Это сестра ее, Клара, — сказала соседка. — А молока у них сейчас нет, с трудом хватает для постоянных клиентов. Заходите в октябре.
— Я не за молоком, я по другому делу.
— Идем, — сказала женщина, отпирая калитку, и я направился за ней. — Нина Ивановна болеет. А Клара — глухонемая, но она понимает по губам.
Собачка снова выскочила и облаяла нас, несмотря на увещевания соседки. И опять появилась Клара, вытирая руки о передник. Соседка спросила у нее про Нину Ивановну, и тут, напрягшись, я разобрал, как Клара произнесла, мучительно кривя лицо: «Оу-уна сы-и-пиит».
— Спит она, — перевела соседка и, указав на скамейку возле крыльца, предложила подождать.
Клара постояла рядом со мной, разминая руки, промычала что-то доброжелательное и удалилась, а я остался лицезреть пасущихся коз и деревянные постройки, одновременно похожие на времянку, баню, сарай и хлев. Осеннее солнышко пригревало, я снял куртку. Пустой со вчерашнего дня желудок трубно требовал пищи. В десятый раз я подумал, что был не прав, заехав не туда, куда следовало. Наверное, сейчас я уже подходил бы к дому отдыха в Шапках, а там меня ждала тетка и обед. Котлеты с гречневой кашей пришлись бы очень кстати. И компотом запить. Дальше котлет почему-то мое воображение не шло, зато я представлял их с разными гарнирами.
Глухая появилась с алюминиевой кружкой и здоровым ломтем хлеба. В кружке было молоко. Что-то приговаривая, она протянула мне еду, и я дважды радостно прокричал «спасибо», тут же понял, что орать бессмысленно, и совершил несколько энергичных поклонов головой. Она тоже заулыбалась и закивала.
В мгновение ока я уничтожил и хлеб и молоко. Конечно, это было козье молоко, но я даже не почувствовал его отличия от коровьего. Потом я задремал, а проснулся оттого, что глухонемая трогала меня за рукав и показывала руками на крыльцо: пожалуйте, мол. Пожаловал. Через какие-то заваленные ведрами и хламом сени прошел в комнату. На постели лежала маленькая худая женщина с таким бледным лицом, будто на воздухе год не была, с впалыми щеками и провалившимися глазами. Памятуя свой недавний опыт, я подумал про наркотики, но мысль была глупая. Просто она была старая и больная.
Я поздоровался, она чуть заметно кивнула, выжидающе глядя на меня. Сказал ей, что родственник Люси Тихомировой.
— Кто это? — спросила она слабым голосом.
Принялся объяснять, что Люся из Краснохолмска, девичья фамилия ее Борисова.
— Из Краснохолмска… — повторила она и издала стон, от которого у меня мурашки пошли по коже.
Однако я понял: она вспомнила, о ком речь. Я продолжал стоять над ней, и она попросила:
— Сядь.
Я принес стул и уселся рядом с кроватью.
— Так она вышла замуж?
И эта не знала, что Люся исчезла без следа. Пришлось сообщить. Нина Ивановна снова застонала и заплакала. Лицо ее сморщилось, веки покраснели. Может, у нее было больное сердце и нельзя было рубить сплеча, надо было потактичнее… Смотреть, как она плачет, было невыносимо. Все это вообще было слишком. Вчера — умирающая от наркотиков, сегодня — умирающая от старости. Явный перебор. Меж тем старуха затихла, только носом шмыгала и смотрела на сложенные на груди руки с распухшими суставами.
— Вы давно видели Люсю в последний раз? — задал я свой коронный вопрос.
— Давно… Очень давно… Она еще в школе училась, — сказала Нина Ивановна, вздыхая чуть не через слово.
— А вы знаете, кто такой Руслан Рахматуллин?
— Мой брат, — ответила она.
— А где он сейчас? — спросил я обалдело.
— Не знаю, — неопределенно проговорила она, так что я заподозрил, что, возможно, и знает, но не хочет сказать.
— Как же можно не знать про родного брата?
— А он мне неродной, — промолвила Нина Ивановна. — У нас и матери разные, и отцы.
— Почему же вы говорите — брат?
— Я родилась в самом начале войны. Клара на три года раньше. Отец погиб в сорок втором, я его никогда не видела. А мама осталась совсем молодая. Она одна нас вырастила, работала на обувной фабрике. Когда ей было за сорок, посватали вдовца с пятилетним сыном. Мне уже было девятнадцать лет. Я не возражала, тем более мы из коммунальной квартиры переехали в отдельную. И отчим меня ничем не обижал. Но прожили они с матерью всего ничего — умер отчим: он после войны весь израненный был. И остались мы вчетвером. Я старше Руслана на четырнадцать лет, он ребенок, а я уже замуж вышла. Не было у меня к нему сестринской любви.
Говорила она медленно, долго, а к концу у нее уж язык заплетался. Она закрыла глаза и, может, заснула или так лежала. Я еще посидел рядом и вышел на крыльцо. Мумукнула корова; где-то далеко, за участками и лесом, еле слышная, прошла электричка. Я решил: пусть Нина Ивановна отдохнет, потом продолжу разговор.
На мостике показалась согнувшаяся под огромным мешком Клара, в руке у нее был серп. Она доплелась до сарая, вывалила у порога скошенную траву и снова собралась уходить с пустым мешком. Я показал, что хочу помочь. Она тут же смекнула, о чем я, и радостно залопотала свой абракадабрский набор звуков, закивала, принесла второй мешок, еще один серп и отвязала козу.
Коза на веревке послушно шла за нами по аллее. У поворота на дорогу, на заросшем заброшенном участке, Клара привязала ее пастись. Только теперь я обратил внимание, как присутствие коз сказывалось на окрестном пейзаже: бортики канав тщательно выкошены, «зеленая изгородь» у канав общипана, там и здесь торчат засохшие деревца с обглоданной корой.
Ползая с серпом у канавы, я срезал пучки травы, а перед глазами стояло лицо Нины Ивановны с вялой серой кожей, страдальческими глазами и гнилыми пеньками во рту вместо зубов. И вдруг я сообразил, что она не так и стара, если родилась в начале войны. Жизнь ее старухой сделала или болезнь, я не знал.
Мы совершили с Кларой три ходки за травой. Я вспотел, пропылился и очень хотел знать, проснулась ли Нина Ивановна. Возвращаясь с третьего покоса, встретили на дороге соседку, идущую из магазина. Клара, судя по всему, стала ей нахваливать меня, а соседка полюбопытствовала, кем я прихожусь сестрам. Сказал, что никем, и спросил, чем больна Нина Ивановна.
— Надорвалась, — сочувственно сказала соседка.
— У нее грыжа?
— Нет, у нее давление, сердце… Все здоровье у нее разладилось. Мало двух коз, еще корову захотела. Знаешь, сколько козы и корова за зиму съедают? Тонн девять сена. А она человек городской, взяла молоденькую телку и удивлялась, чего та молока не дает. Ей сказали: огулять надо. Пришлось быка покупать. Бык тоже молодой, никто и не верил, что корову огуляет, а вот ведь — стельная…
— Какая? — прервал я.
— Беременная, в декабре теленочка родит, а тогда и молоко будет давать. Только зачем это молоко, если здоровья нет? С быком она очень намучилась: он здоровенный, буйный. Сколько раз с привязи срывался, огороды вытаптывал, а однажды обмотался проволокой, за которую был привязан, ногу повредил, так она его чуть не на себе домой перла. Еле пристроила его, неделю как увели.
— Зачем же ей это?
— Спроси. Нравится, любит животных. Она же здесь круглый год. Квартиру дети оккупировали, невестка выживает. Сын ни разу здесь не был, правда, деньги дает, а дочка с мужем стали приезжать, как слегла. Раньше тоже не ездили.
— А брат? — осторожно спросил я.
— А разве у нее есть брат? — удивилась соседка. — Никогда не слышала. Муж, который этот дом построил, умер. Погиб. Убили его. Пришел с работы с пробитой головой, весь в крови, дома и умер. С тех пор Нина с Кларой перебрались сюда на постоянное жительство. Пенсии маленькие, завели коз, чтобы молоко продавать. А с коровой она глупость сделала.