— Бросила. Я был у нее.
— Слава Богу, — сказала она и улыбнулась. — Ты ведь не веришь в силу молитвы? А ведь за нее и матушка все время молится. И за вас тоже.
— Мне можно будет еще тебя навестить?
— Не скоро. И не просто так. Здесь не больница и не тюрьма.
Сказала и сделалась далекой-далекой. Сидела рядом такая маленькая, строгая и чужая, словно ушла куда-то. Я подумал: хоть обнять-то ее можно на прощание? Но она первая меня обняла, и тогда я ее обнял, а она совсем худенькая, лопатки торчат, как у курёнка. И вдруг я заревел. И не просто заревел, а очень громко, белугой завыл и судорожно гладил ее голову в платочке. Я спрашивал — не ее, не себя, а, должно быть, Бога: «Почему все так несправедливо? Почему нужно разлучаться с близкими людьми? Если это Промысел Божий, я не могу уловить в нем смысла. Нет смысла в том, чтобы страдать. Не могу смириться с таким Промыслом!»
Уходил я не оглядываясь, хлюпая носом, и вдруг услышал из-за спины чуть ли не озорным голосом сказанное:
— Прощай, Офелия, и твердо помни, о чем шла речь.
Я встрепенулся, но с ужасом понял, что забыл следующую реплику. Знал, это Лаэрт прощается с сестрой перед отъездом во Францию, и вспомнить не мог, что она ему ответила. Я обернулся, думал, Люся улыбается, но улыбки не было на ее лице. Тогда я тряхнул головой и быстро зашагал по дороге. Потом еще раз оглянулся, когда уже не рассчитывал ее увидеть. Она стояла все там же, у скамеечки, и крестила меня вослед.
Только на остановке автобуса я вспомнил реплику: «Замкну в душе, а ключ возьми с собой».
Глава 33
На пути из Нейволы меня захватил дождь, я вымок и явился к тетке продрогший. Долго стоял под душем. Вот и кончилась эта история. Нежданно, внезапно и счастливо. Тогда почему я ощущал такую печаль?
Мы ели с теткой, пили горячий чай и обсуждали, отчего не звонит мама. По возвращении из Шапок я, разумеется, отметился, но рассчитывал пробыть в Петербурге два дня. Они истекли. Должна бы уже на ушах стоять, а она не реагирует. И вдруг Ди говорит:
— Тебе сегодня звонили из милиции. Майор Лопарев очень милый человек, между прочим.
— Так что же ты молчала? А что он хотел?
— Побеседовать.
— Ему некогда беседовать. У него знаешь сколько дел! И о чем беседовать?
— О тебе, о семье.
— Ничего себе! И что ты сказала?
— Сказала как есть. Разве это военная тайна?
— Про Люсю не говорила?
— Он не спрашивал. А вот преступника по твоему описанию поймали.
— Одного?
— Ты же мне не сообщил, что их было несколько.
Все это меня взволновало. Не верил я, чтобы опер стал звонить мальчишке, даже если тот опознал преступника, а тем более базарить о том о сем. Что-то здесь было не так.
Звонка от мамы мы так и не дождались, позвонили ей сами, и я обещал, что выеду послезавтра утром. К моему удивлению, она отреагировала на это совершенно спокойно.
Утром я чувствовал себя так странно и расслабленно, будто поправлялся после болезни. В Питере у меня оставалось последнее дело — сходить в милицию. Я не знал, что раскопал опер, но про Люсю не собирался говорить ни при каких обстоятельствах, хотя не давал ей клятвы, а ответил: «да, да». А про Козью мать, возможно, и придется сказать. Но ведь если я и расскажу, Рахматуллина арестуют и он не сможет ей навредить. А если он уйдет от милиции?
Лопарева застал в его кабинете, он протянул руку и говорит:
— Спасибо, Алексей, с твоей помощью мы обезвредили двух матерых преступников.
— А кого второго? — невинным голосом спросил я.
— Рахматуллина. И он посерьезнее Папы Карло, как ты его обозвал.
— А что Рахматуллин сделал? Он участвовал вместе с Папой Карло в вооруженном нападении на магазин?
— Нет, не участвовал. Но дел натворил много. В Краснохолмске, например, инкассатора убил. И в Ташкенте дров наломал. Про Краснохолмское дело слышал? Ты же оттуда.
— Слышал. Но я тогда маленьким был. — У меня камень с души свалился. Они справились сами. — А доказательства у вас по этому делу есть? Свидетели есть?
— У нас даже все участники преступления есть, а было их трое. Ты ведь про Краснохолмское дело спрашиваешь?
Я кивнул.
— А теперь расскажи мне, друг Алеша, как ты про Рахматуллина узнал и как его выследил?
— А как узнал? — растерялся я. — Ничего я не знал. Я же говорил, откуда у меня визитка.
— Поначалу, значит, к нему приходила твоя подружка, которая компьютерами интересуется, потом визитка появилась, а потом Папа Карло? Такая последовательность?
— Такая.
— А про Рахматуллина ты ничего не знал и не следил за ним?
— Конечно нет, — сказал я с тяжелым сердцем. В чем-то майор меня подозревал, а я все еще не мог понять, в чем именно. — Но вообще-то Рахматуллин мне сразу не понравился.
— И ты начал за ним следить…
— Откуда вы знаете?
— Я не знаю — я предполагаю.
Я приготовился к самому дурному, но неожиданно майор завел общие разговоры: в каком классе я учусь, и что собираюсь делать дальше, и не поступить ли мне в школу милиции, чтобы потом у них работать, учиться на заочном юрфаке и таким образом решить проблему с армией и с заработком. И помощь обещал. Вот ведь Ди! Все разболтала.
— Не знаю. Мне такое и в голову не приходило. Вряд ли я подхожу для работы в милиции. Во-обще-то я трусоват.
— Я тоже был трусоват, — хитро, как мне показалось, посматривая на меня, сказал майор. — Когда мне было тринадцать, меня с мальчишками завалило в старой шахте. Кое-кто там сильно разнюнился, рыдал в три ручья, кричал, а я рыл носом землю, камни отворачивал, и так все восемь часов, пока нас не откопали. И никто не догадался, что вел я себя героически исключительно от страха, от панического страха. И я прославился, меня стали считать очень смелым, я даже привык к этому, и мне самому стало казаться, что я смелый. Решил проверить. Стал ходить через нехороший двор, где была большая вероятность схлопотать по балде. И ничего. Летом за водой ходил в темноте мимо злобной овчарки, а раньше боялся. А лет в семнадцать еще одну проверку устроил. У нас в парке отдыха вышка была, откуда с парашютом прыгали. Из нашего класса никто не решался, а я взял и прыгнул. Не напоказ, не для авторитета, для себя. Вот тебе и вся трусость.
Я выслушал его излияния, но не стал говорить, что между его и моей трусостью есть некоторая разница. Если бы меня завалило, я, вероятно, тоже рыл бы землю как сумасшедший, но потом нипочем не пошел бы прыгать с вышки. Это точно.
— Не знаю, — промямлил я. — Надо думать, время терпит. А что будет Рахматуллину?
— Плохо будет. На нем не одно дело висит, и не по одной статье он пойдет.
— А что значит «плохо»?
— Ну ты интересный! Это же суд решает.
На прощание Лопарев снова крепко пожал мне руку. Кажется, я отделался легким испугом. Еще он сказал мне, что позвонит, когда следствие закончится. А чего бы ему звонить мне? Снова задумался. Так бы, наверное, и не понял, в чем дело, если бы вечером Ди не проболталась.
— Майор просил тебе не говорить, но я уж, так и быть, скажу. Видишь ли, тебе за помощь милиции полагается поощрение. То есть ценный подарок. Вот он и спрашивал, что лучше купить — часы или плейер. Я сказала: лучше фотоаппарат. Ну, не из дорогих, разумеется, — у них там тоже с деньгами не шибко. Но все-таки… По-моему, очень мило.
Классная у меня тетка!
Глава 34
Время умеет сужаться и растягиваться. Мне показалось, что летние каникулы длились целую вечность. Я очень соскучился по дому, но понял это только сейчас. Мне очень хотелось посидеть с мамой на кухне, предвкушая встречу с Катькой. Казалось, электричка еле тянется, а от вокзала я почти бежал.
Вся наша лестница пропахла жареным мясом, и я бы очень разочаровался, если бы запах шел от соседей. Позвонив, приложил нос к дверной щели. Разумеется, готовка шла у нас! Мама меня ждала. Она тут же открыла и застыла на пороге с неопределенной улыбкой.
— Это ты?
— А ты кого-то другого ожидала увидеть? — спросил я язвительно.
Мы поцеловались, и она убежала в кухню. И только тут я сообразил, что на ней выходное платье, купленное еще при отце. В последнее время она надевала его только по торжественным дням в школу. Я прошел за ней. Стол застелен скатертью, в длинной вазе — бордовый гладиолус.
— Кто-то должен прийти?
Мать вытерла руки о передник, обняла меня и положила голову мне на грудь.
— Что происходит? Ты можешь сказать?
— У нас будет ребенок, — прошептала она мне в ухо и беззвучно засмеялась.
— В каком смысле? — изумился я. — Какой ребенок?
Я уже не понимал, смеется она или плачет. Я испугался, а она наконец сказала:
— Наш ребенок. Настичка нам родит.
— Господи, так что же ты плачешь?
— От радости и плачу. Она меня мамой называет.
— Настичка, что ли?
— Ну конечно.
— У тебя крыша поехала?
— Поехала, поехала. У нее нет матери. Она теперь ко мне все время приходит. Игорь наш, сам знаешь, человек хороший, положительный, но ласковости не хватает. Молчком всё, — сбивчиво говорила мама. — А Настя обещает, если мальчик родится, Сережей назовем, в честь нашего папы. Мы с ней к папе на кладбище ходили, я показала могилку Н. Ж., мы туда цветочки положили. Настя неглупая! — Мать почему-то погрозила мне пальцем. — Ты это учти! Она не ревнует к Люсе, но ей тоже нелегко. Игорь-то Люсю не забыл.
— Откуда ты знаешь?
— Настичка говорит. В свой день рождения, помнишь, он выпил? В кухне заперся. Утром он спал, а на столе — письмо. Люсе!
— И что в письме?!
— Сам понимаешь.
— И куда он его послал? — с подозрением спросил я.
— Куда ж он мог его послать? В пустоту. Порвал да выбросил.
— Откуда известно, что выбросил?
— Настя говорит. Порвал и выбросил в помойное ведро. Понял, что она прочла, и ни слова не сказал. И это не первое письмо. Она и раньше замечала, уж если он выпьет, то обязательно пишет эти письма. Ну, ладно о грустном. Игорь с Настей скоро придут. Ты умираешь с голоду? Ты ничего не сказал про тетку и телевизионный дом отдыха…