de trop в родном доме, и не по своей вине. Имогена как-то попыталась с ней поговорить:
— Я понимаю, тебе очень странно видеть… теперь, когда я…
— Конечно, странно, — отрезала Флоренция. — Но это неважно. Не надо об этом говорить.
— Но я…
— Просто будьте счастливы. Я вижу, что вы счастливы.
— Я…
— Я же сказала — не надо.
Она и с Герантом, своим женихом, тоже не хотела об этом говорить. Герант часто приходил к ним — ему приходилось бегать по всяким делам между Пэрчейз-хаузом, хозяин которого так и не вернулся, «Серебряным орешком» и Музеем. В ноябре 1904 года Герант умудрился стать членом Фондовой биржи — до того, как правила приема ужесточили. В канун Нового, 1905 года он явился на ужин к Кейнам. Его встретила Флоренция.
— Я тебе кое-что принес, — сказал он. И протянул ей коробочку в вишневой бумаге, с серебряным бантом. Внутри было красивое кольцо с незабудками из аметистов и лунных камней в плетеных серебряных листьях работы Генри Уилсона, учителя Имогены.
— Серебро мое собственное, — сказал Герант. — Я купил его на складе, в Сити. И камни тоже купил, у знакомого, который занимается шахтами. Надеюсь, ты будешь его носить. Надеюсь, размер подойдет. Я спросил у Имогены.
Флоренция была поражена. Кольцо очень красивое. Она не ожидала такого от Геранта. Хотя и совершенно непонятно, почему. Она выжала из себя:
— Но помолвка не объявлена…
— Тебе не нравится кольцо?
— Как оно может не нравиться? Оно прекрасно. Только…
— Я буду счастлив, если ты станешь носить его на другой руке.
Флоренция сказала:
— Я решила идти учиться в Кембридж, в Ньюнэм-колледж. Я уже подала заявление.
Это была неправда.
— Я рад, — ответил Герант. — Я думаю… я думаю, что тебе там будет хорошо. Какое-то время. Я считаю, что женщины должны учиться и работать. Я могу приезжать в колледж и выводить тебя погулять.
Флоренция подумала, что он хороший человек, а она им беззастенчиво пользуется. Она была проницательна и понимала, что женщины склонны пренебрежительно относиться к мужчинам, которым при желании могут сделать больно. Она подумала: «Если бы я относилась к Геранту, как Имогена к папе, я бы бросилась ему на шею и зарыдала». Она медленно надела красивое кольцо на правую руку. Размер подошел идеально. Герант галантно и бережно взял эту руку и поцеловал. Потом поцеловал гладкую щечку Флоренции. В голове у него пронеслось лихорадочное видение — сплетенные ноги и ягодицы на измятой постели мисс Луизы, которой он совсем недавно нанес визит, хоть и понимал, что этого делать не следует. Возможно ли, что Флоренция когда-нибудь станет вести себя так же? Он подумал: между тем, что люди думают, и тем, что они делают, зияет огромная дымящаяся пропасть, и это очень странно. Он решил удержать руку Флоренции, но тут вошли Проспер и Имогена. Они сами держались за руки, а у подножия лестницы еще и поцеловались на ходу.
— О, какое прекрасное кольцо! — воскликнула Имогена.
Флоренции захотелось кого-нибудь убить, но она сама не знала, кого.
В 1905 году Дороти стала ходить на практические занятия в Лондонскую женскую школу медицины. Студентки начали сопровождать врачей при обходах и препарировать трупы. Другие девушки были приветливы, но Дороти держалась замкнуто и не завела близких подруг. По вечерам она возвращалась в дом Скиннеров и занималась, а по выходным навещала Гризельду или Флоренцию. В сентябре того же года и Гризельда, и Флоренция стали первокурсницами Ньюнэм-колледжа в Кембридже, и Дороти тосковала вдвое сильнее: потому что Гризельда и Флоренция так подружились, и потому что обеих теперь не было в Лондоне. Гризельда собиралась изучать языки, а Флоренция выбрала историю.
Осенью Дороти ощутила необычный для нее упадок духа. Анатомия ей нравилась, а вот терпение, страдания и краткие мгновения блаженства пациенток гинекологического отделения выбивали из колеи. В Женской больнице старались обустроить пациенток поудобнее: красивые занавески, букеты в глиняных вазах, яркие покрывала. Тела пациенток использовались по назначению. Тело Дороти — нет. Его закрывала длинная юбка — студентки, как и больничные сиделки, обязаны были носить юбки с собранным на тесемку подолом, чтобы лодыжки не открывались, даже когда хозяйка юбки склоняется над пациентом. Поверх длинной юбки надевался просторный халат. Волосы заплетались в косу и укладывались тугими кольцами на макушке или на затылке.
Совершенно внезапно и комично Дороти влюбилась. В демонстратора, доктора Барти, во время урока-вскрытия. Доктор показывал человеческое сердце и как его следует извлекать из полости, в которой оно лежит и больше не бьется. В помещении пахло — разило — формальдегидом. Комната вентилировалась через небольшое отверстие в торцевой стене, под которым горел газ, чтобы вытягивать нагретый воздух. Больница располагалась в переделанном жилом доме — тесное помещение было забито женщинами, двадцатью живыми и одной мертвой, мягкой, как кожаный мешок. Доктор Барти попросил Дороти сделать надрезы для извлечения органа — крестообразный надрез перикарда, а потом, скальпелем побольше, перерезать шесть кровеносных сосудов, входящих в сердце, и два выходящих. Доктор Барти — крепкий моложавый мужчина в застегнутом зеленом халате и хирургической шапочке — похвалил точность работы Дороти. Он попросил ее вынуть сердце и поместить на поднос, чтобы другая студентка могла продолжить работу. Дороти обхватила сердце ладонями и потянула. Она взглянула на бородатого, сурово улыбающегося доктора Барти и увидела его. Время остановилось, будто Дороти уже целую вечность стояла с сердцем другой женщины в руках. Она увидела каждый волосок в черных бровях доктора, восхитительные серо-зеленые переливы его радужек, открытые темные тоннели зрачков. Точеные губы в нитях пышной бороды, рыжевато-черной, слегка вьющейся. Зубы у доктора были белые и ровные. Видимо, Дороти разглядывала его неделями — как рассматривала все эти неодушевленные пальцы рук и ног, плюсны и предплюсневые кости, которые он ей показывал.
Такая беспомощность взбесила ее. Она втянула полную грудь загаженного воздуха и без сознания свалилась на пол. Мертвое сердце влажно шмякнулось рядом.
В обмороках ничего необычного не было. Правда, Дороти никогда раньше не падала в обморок. Ее вынесли наружу, стали обмахивать, умело поднесли ко рту стакан с водой. Она смотрела на доктора Барти, который был к ней добр. Он был одним из тех докторов, которые всячески старались проявлять доброту к женщинам и поощрять их. Говорили, что доктор Барти проявляет особый интерес к стройной мисс Литгоу, которая работала лучше Дороти и держалась сурово.
Дороти вернулась на Гоуэр-стрит и кое-как, словно ее силы иссякли, втащила себя наверх по узкой лестнице. Эта любовь была ей совершенно ни к чему. У нее была цель в жизни; страсть к доктору Барти или обмороки в его присутствии эту цель не приближали. Дороти подумала, что все девицы глядели на доктора как-то слюняво, а теперь и она сама этим заразилась, как бациллами.
Она зарыдала. И не могла остановиться. Через некоторое время к ней постучал Лесли Скиннер. (Этта ушла на митинг.) Лесли спросил:
— Дороти, тебе нехорошо?
— Да, наверное. Извините. — Она снова зарыдала.
Лесли вошел и сел рядом с ней. Он сказал, что давно уже подозревал: она слишком усердно занимается. Она себя загоняет. Ей нужно отдохнуть. Может быть, отпроситься на пару недель и уехать домой, в деревню, подальше от вонючего лондонского воздуха. Дороти сотрясалась в рыданиях. Скиннер погладил ее по плечу. Она закрыла глаза, и в голове возникло лицо доктора Барти, полное жизни, загадочно улыбающееся. Лесли Скиннер прочитал вслух отрывок из статьи Элизабет Гаррет-Андерсон в Encyclopaedia Medica.[102] Дороти считала Андерсон, пожалуй, величайшей из всех женщин, когда-либо живших на земле. Она так упорно, так терпеливо, так аккуратно, так успешно боролась за право стать врачом, женщиной-врачом, когда женщин-врачей не существовало в природе. Женская больница была ее созданием. К тому же Андерсон была замужем, но Дороти считала, что лишь немногие женщины могут быть одновременно врачами и женами.
«У здорового человека нервной силы достает для всех налагаемых на нее требований. Мы работаем и утомляемся, потом спим, едим — и вот мы уже как будто новые существа, готовые к работе следующего дня. Но через несколько месяцев непрерывной работы мы утомляемся иным образом: ночного отдыха и еженедельного выходного уже недостаточно. Нам нужна перемена обстановки — и полный отдых. Они помогают восстановить силы, и к нам возвращается готовность наслаждаться работой».
Скиннеры повели Дороти к своему врачу, и он сказал то же самое. Он не считал, что учеба не по силам мисс Уэллвуд или же превыше ее способностей. Но он счел, что ей необходимо отдохнуть. Ей следует отправиться за город, читать, гулять и ждать, пока к ней вернутся силы. Нервы Дороти дребезжали, как старое пианино, у нее раскалывалась голова. Дороти не хотела ехать в «Жабью просеку» — она считала, что это своего рода капитуляция. Но все равно поехала.
Виолетту Гримуит отрядили привезти Дороти домой. Виолетта, ни о чем не спрашивая, помогла Дороти уложить вещи. Сидя в дребезжащем вагоне поезда, идущего от Чаринг-Кросс на юг, прочь от городского дыма, Дороти закрыла глаза, чтобы с ней не заговаривали, и попыталась думать о любви с научной точки зрения. Это — заболевание нервной системы. Оно чем-то связано с аурой, которая, как говорят, предшествует эпилептическим припадкам. Это заболевание человек не сам навлекает на себя. Оно подобно удару по голове. От него можно оправиться.
Оно было чудовищно унизительно.
Это — то же самое, что половое влечение? Дороти была уверена, что никакого полового влечения не ощущает. Бывает ли оно почти абстрактным? Дороти совсем не хотелось хватать доктора Барти за разные места или чтобы он ее хватал.
Он вторгся в ее душу, завоевал ее.