рана, куда он так уверенно ее привел. Он выглядел глупо, и она решила, что никогда ему этого не простит. Она заметила, что его, похоже, заставили заплатить слишком много, и ему от этого не по себе.
Выйдя на улицу, он подозвал кеб и был вынужден спросить, хватит ли у Флоренции денег доехать домой.
— Да, я же сказала, — презрительно ответила Флоренция, борясь с тошнотой.
Он должен был вызваться проводить ее, дабы убедиться, что с ней будет все благополучно; она знала, что с ней далеко не все благополучно, но уже понимала, что больше никогда в жизни не желает его видеть и слышать.
Она в полуобмороке доехала до Музея. Вошла в домик и поднялась по лестнице. Имогена, сидевшая в гостиной, слегка удивилась, увидев Флоренцию дома посреди семестра. Та объяснила, что ей вдруг непреодолимо захотелось уехать из Кембриджа на пару дней. Ей нездоровится. Она сейчас пойдет к себе и ляжет. Имогена опять склонилась над книгой, а Флоренция кое-как поднялась наверх. На следующий день она вернулась в Ньюнэм и стала учиться с удвоенным прилежанием.
Вернувшись домой на летние каникулы, она обнаружила, что Имогена отложила ювелирное дело и принялась за вышивку — розовые бутоны и голубые незабудки по тонкой шерстяной вуали. Некоторое время Флоренция молча наблюдала за ней. У Имогены был мечтательный вид, и она стала как-то пухлей обычного — благодушная прерафаэлитская мадонна…
— Что это ты вышиваешь?
— Покрывало.
— Такое маленькое.
— Оно для маленькой кроватки. У меня будет ребенок.
Имогена решительно втыкала и вытягивала иглу, не поднимая головы.
— Поздравляю, — машинально ответила Флоренция. — Когда ждать счастливого события?
— В конце года. Может, даже под Рождество. Под Рождество тяжело рождаться.
— Как странно, — сказала Флоренция.
— Да, правда ведь? Я очень странно себя чувствую. Все как в тумане, и тошнит.
Флоренции не хотелось об этом знать. До нее как раз дошло, что ребенок будет ее единокровным братом или сестрой. Сама идея не укладывалась у нее в голове.
— Пожалуйста… — сказала Имогена, но не закончила фразу.
Флоренция заявила, что они с Гризельдой договорились вернуться в Кембридж — вот прямо сейчас, и устроить себе во время длинных каникул дополнительный семестр, чтобы приналечь на учебу. Имогена еще ниже склонила голову над неустанно движущимися пальцами.
Просперу Кейну не давал покоя Музей, где по-прежнему шли бои за принцип устройства и расположения всей коллекции. Артура Скиннера, директора Музея, преследовали гражданские чиновники — по мнению Кейна, преследовали жестоко и несправедливо. Флоренция нашла Кейна в служебном кабинете, где он работал над составлением приказа. Кейн поднял голову, недовольно хмурясь.
— Мне сказали, что тебя можно поздравить, — сказала Флоренция.
— О да. Это очень… — он не нашел слова.
— Ты мог бы мне сказать.
— Я решил, пусть лучше Имогена. Как женщина женщине.
— Мой отец — ты, — ответила Флоренция. — А не она.
— Милая, ну пожалуйста, не ершись. Порадуйся за нас.
— Постараюсь. Я завтра уезжаю обратно в Кембридж.
— У вас же длинные каникулы?
— Да. Но я хочу учиться. Нам разрешили остаться в колледже на несколько недель и учиться. Гризельда тоже приедет.
Потом этот разговор не шел у Кейна из головы. Надо было обратить на него внимание. Черт бы побрал этого Роберта Моранта, и его затюканных сотрудников, и убогость воображения, и манеру лезть не в свое дело. Кейн и себя проклинал. Ему было нелегко представить себе нерожденное дитя. А теперь он потерпел крах, не сумев представить себе дитя взрослое.
В Кембридже Флоренция не сказала ничего никому, даже Гризельде. Учиться ей было трудно. Она представляла себе младенца — пухлого, улыбающегося — и ощущала отвращение, смешанное почему-то со стыдом.
Она стискивала зубы и училась. Она сказала Гризельде — сохраняя каменное лицо — о положении Имогены, и та радостно откликнулась:
— Замечательно!
И покраснела в наступившем тяжелом молчании.
Флоренцию все время тошнило. Она училась, борясь с волнами тошноты, которые принимала как наказание за «ту гадость». Она читала о битвах и дипломатии, а желудок подпрыгивал и сжимался. Однажды Гризельда вошла к ней в комнату и увидела, как ее рвет в таз для умывания.
— Флоренция, скажи мне, что с тобой. По-моему, тебе нужно сходить к доктору.
— Я не могу.
— Ведь это у тебя не вчера началось.
Флоренция села на кровать. Ее еще слегка тошнило. Красивое лицо побелело и покрылось серебристыми капельками пота.
— Мне кажется, я… я…
Гризельда сама подставила недостающее слово. Она сказала:
— Мы напишем Геранту. Он должен знать. Он все устроит…
— Это был не Герант. Это было только один раз, и совершенно ужасно. И от этого мне захотелось жить тихой монашеской жизнью в Ньюнэме, беседуя только с книгами. А вместо этого, если мы не ошиблись, меня выгонят отсюда, из Кембриджа…
— Нужно, чтобы тебя кто-нибудь осмотрел. Сходи к доктору.
— К кому? Не к здешнему, в колледже. И не к папиному полковому врачу. Лучше б я умерла.
— Дороти, — нашлась Гризельда. — Я знаю, она уже сдала все акушерство. Она тебя осмотрит. Может быть, она знает, как сделать, чтобы тебя не тошнило. Может быть, она…
Может быть, она знает, как убрать эту беременность, подумали обе, но вслух ничего не сказали. Как от нее избавиться. Они написали Дороти, что им срочно нужен ее совет, отправили письмо и пошли ужинать — две гладко причесанные головки с блестящими узлами волос на затылке, одна темная, другая серебристо-золотистая. Они присоединились к оживленной дискуссии о работе для женщин, и о том, к какой работе женщин не следует допускать, и нужны ли тут вообще ограничения.
Дороти приехала в гости. Пока письмо шло к ней, и потом, пока ее ответ шел в Кембридж, то, что жило у Флоренции внутри, росло, клетки делились в темноте и выстраивались в ряды.
Дороти приехала, и ей отвели гостевую комнату. Поздно ночью, когда уснули даже самые страстные любительницы какао, три молодые женщины собрались в хорошенькой комнатке Флоренции, где покрывало и занавески украшал узор «Лилии и гранаты». Отсветы камина и ламп мерцали на венецианском стекле, которое коллекционировала Флоренция, советуясь с отцом. Они любили вместе ходить по магазинам, сравнивать вазы и блюда, проверять умение отличить на глаз ценную вещь. Флоренция сидела на краю кровати, сцепив руки на коленях. Она молчала. Дороти взглянула на Гризельду, которая, запинаясь, произнесла:
— Флоренция думает, что она беременна. Мы хотели… чтобы ты ей сказала… правда это или нет.
Дороти уже сдала акушерское дело. Она ощупывала других женщин, чтобы поставить диагноз. Она видела, как изможденное тело наконец выталкивает мертвого ребенка. Она держала на руках вопящего новорожденного и заглядывала ему в глаза — ее лицо было первым, что он увидел в своей жизни. Мысль о том, чтобы совать пальцы в элегантную Флоренцию Кейн, шла вразрез со всяческим этикетом.
— Ты ведь знаешь, как это определить, да? — спросила Гризельда.
— Знаю. Я просто немного стесняюсь.
— Мы все стесняемся, — сказала Флоренция. — Но поскольку сейчас уже не до стеснения, мне кажется, нам надо об этом забыть. Кроме тебя, я никому не могу довериться.
Дороти набрала воздуху в грудь.
— Ясно. Сначала вопросы. А Гризельда пусть достанет кипяченой воды, если можно, и хорошо бы у вас нашелся какой-нибудь антисептик, чтобы я могла простерилизовать руки… Флоренция, как давно у тебя последний раз были месячные?
— Сразу после Пасхи… Я точно не помню. Давно…
— Ясно.
Дороти спросила о тошноте. О сне. О весе. Она попросила Флоренцию лечь на спину, на хорошенькое покрывало, подложив полотенце, и ощупала ее живот уверенными, твердыми и нежными кончиками пальцев — снаружи и изнутри. Флоренция дрожала. Она сказала:
— У меня немножко идет кровь. Но только… как сказать… по краям.
— Тебя порвали, — заметила Дороти, которая впервые видела дефлорацию. Флоренция, признавая авторитет Дороти, сказала:
— Это было только один раз… правда, только один. И это была такая… гадость… мне не пришло в голову, что я могу…
— По-моему, ты уже прошла раннюю стадию, когда возможен выкидыш. Думаю, сомнений нет. Ты должна сказать Геранту.
— Это был не Герант. Я не хочу об этом говорить.
Гризельда и Дороти переглянулись надлежащей Флоренцией. Обе подумали, что Герант, несмотря ни на что… он ведь любит Флоренцию… Им стало не по себе. Флоренция поправила одежду и встала. Она мрачно сказала:
— Мне придется отсюда уехать. Причем, думаю, немедленно. Ты говоришь, что никак нельзя… от этого… избавиться?
Дороти поколебалась и сказала — что-то среднее между испуганной подружкой и спокойным врачом:
— Все, что можно сделать в таком положении, чудовищно опасно. Думаю, тебе придется идти до конца. И тогда решишь, что делать…
— Мне придется рассказать папе. Я ужасно боюсь того, что может случиться. Пожалуй, мне пора уже собирать вещи.
— Нет, не надо, не надо! — воскликнула Гризельда. — Я потом соберу вместе с горничными, когда ты будешь знать, куда… Я буду рада тебе помочь. Я сейчас сделаю нам всем какао. С пастеризованным молоком и сахаром — это успокоит твой желудок.
Они уютно уселись рядом и подбросили в камин угля и собранных Флоренцией дров.
— У меня всегда было какое-то двойственное впечатление от этого места, — сказала Флоренция. — Мне казалось, что это твердыня безысходной невинности — а весь опыт находится во внешнем мире, и он весь такой соблазнительный, блестящий. А теперь я бы все отдала, лишь бы остаться здесь и научиться ясно мыслить. Понятно, что сейчас я этого не умею. Я пошла на поводу у своих чувств, а они оказались плохими, и хуже того — глупыми. Так что ангел захлопнет врата и помашет мне на прощанье огненным мечом. Наверное, в женском колледже должна быть ангельша, а не ангел. Гризельда, я хочу попросить тебя об огромном одолжении.