Остыла и вторая чашка чая. Надо встать и начать что-то делать. Скоро вернется Мартин. Уложив детей, они усядутся вместе на диван, как делали это прежде. Грейс расскажет все в мельчайших подробностях. Муж обнимет ее и согласится, что, уйдя с работы, она поступила правильно. Какое-то время они будут строить планы, а потом отправятся в постель. И займутся любовью, она себе это твердо обещает. Драматические события этого вечера закончатся на счастливой ноте, ведь так и должны заканчиваться драмы. Вокруг стоит тишина. Грейс идет на кухню и включает радио. Мартин не предложил, но она тоже могла бы поехать к Еве. Сейчас уже поздно жалеть, что не сообразила вовремя, к тому же был риск не удержаться и выложить ему все на людях, а хотелось бы с глазу на глаз. Она приведет квартиру в порядок, и они смогут спокойно поговорить. Грейс убирает со стола оставшуюся после завтрака овсянку и принимается надраивать кухню. При этом она не может отделаться от мыслей о пробежавшем мимо нее парне в капюшоне, опущенном на глаза. Наверное, пришла пора рассказать Мартину о том, что произошло тем июльским вечером, что она чувствует с тех пор. Станет легче, даже если он просто выслушает и посочувствует ей.
Лишь начав подметать, Грейс замечает монеты. Десять рассыпанных по всему полу монет в один фунт. Дети разворошили тайник, чтобы купить себе сладостей? Грейс достает банку из-под печенья, уже по весу понимая, что та опустошена. Жестянка начинает слегка дребезжать в ее задрожавших руках. Грейс снимает крышку и видит, что монеты исчезли. В последний раз она насчитала двести штук, Мартин собирался отнести их в банк. Теперь не осталось ни одной. Вместо денег на дне банки лежат два ключа: от подъезда и от квартиры. Те, что висели на кольце с красной меткой, которое она потеряла в день нападения. На мгновение сознание Грейс отключается, в голове ни одной мысли. Она выходит на балкон и внимательно оглядывает парковку. Там никого нет, но банда точно вернулась, ведь она только что видела одного из этих негодяев. Должно быть, они действуют по плану, который разработали, пока их дружок лежал в больничной палате под присмотром полиции. Они решили отомстить. Для этого им требовалось время. Они, наверное, наткнулись на ключи, которые она обронила все-таки на лестнице, а не в квартире, но не воспользовались ими сразу. Они поступили умнее. Они выжидали несколько месяцев, но и тогда не устроили в квартире разгром. Никакого шума. Грейс представляет, как они не спеша разгуливали по комнатам. Они могли наведываться сюда не раз. По коже Грейс бегут мурашки: это не просто ограбление, это демонстрация вседозволенности и безнаказанности. Они взяли деньги походя, словно квартира больше не принадлежала хозяевам, а стала их собственной территорией, на которой можно делать все, что заблагорассудится. И сейчас они вынесли предупреждение, что худшее еще впереди. Грейс берет себя в руки – в критических ситуациях она это умеет – и звонит сначала в службу безопасности, чтобы заменили замки, а потом в супермаркет, чтобы договориться о собеседовании. Денег больше нет, придется работать дольше, чем она рассчитывала, а детьми заниматься меньше. Она расскажет о краже только Мартину. Где же он, черт подери? Уже совсем поздно, о чем он думает?
Она заканчивает подметать пол, а затем проходится по всей квартире пылесосом, избавляясь от любых следов присутствия посторонних. Ей вдруг приходит в голову, что она уничтожает улики. Однако связываться с полицией слишком рискованно. Придется рассказать все с самого начала, и там могут решить, что она виновата сама. Она ведь пырнула ножом одного из членов банды.
Ясно одно – долго здесь оставаться нельзя. Это становится слишком опасно.
Поппи лежит в постели, бормоча во сне. Ее правая рука выглядывает из-под одеяла. Иззи прищуривается, чтобы лучше разглядеть ее со своей кровати, но повязку еще не сняли, увидеть порез невозможно. Она отворачивается и смотрит на ночное небо за окном. В целом вечер удался, несмотря на то, как он начался. Ева изо всех сил старалась показать, что ее дурацкий ужин, музыка и все остальное – для детей, хотя было совершенно ясно, для кого она на самом деле это все устроила. Они с Мартином танцевали и смотрели друг другу в глаза, а остальные были слишком пьяны или слишком глупы, чтобы понять, что происходит. Кроме разве что Эрика, но тот, видимо, ничего предпринимать не станет. Отец нагрузился до потери пульса: пытался заставить ее танцевать с ним на глазах у всех. Ага, размечтался. Вот тогда-то она и решила подняться наверх и затеять игру. Праздник ведь, а на празднике, как известно, полагается играть. Она вынула из кармана пакетик с игральными костями и отправилась наверх, остальные потянулись за ней.
По дороге домой Блейк забивается в угол на заднем сиденье машины подальше от Чарли. Отец громко напевает, поэтому он затыкает уши. Ему нужно разобраться в том, что произошло: он чувствовал дыхание Иззи на своем лице, ее волосы щекотали его щеку. Он давно хотел совершить что-нибудь героическое, чтобы ее завоевать. Например, защитить от злой собаки, вынести из горящего дома или вытащить из воды. Он не то чтобы ее спас, но теперь она наверняка довольна. Он делал все, как она велела. Она сказала – режь глубже, и он резал. Иззи держала Поппи за руку, Соррель пыталась ее оттащить и все время хныкала. А Чарли выглядела так, будто ее вот-вот вырвет. Сердце Блейка билось в такт гремевшей внизу музыке. Он уже практиковался на брезентовом чехле для мотоцикла Игоря, но кожа совсем другая – она более упругая. И теплее. Пришлось поднажать на синюю рукоятку ножа. Лезвие сначала натянуло кожу на руке Поппи, так что по обе его стороны образовались два валика, а потом погрузилось внутрь. Блейка бросило в пот. Он протянул нож примерно на четыре дюйма, вонзая лезвие, как сказала Иззи. Сразу выступила кровь. Стало и страшно, и интересно. «Вытри ее, – сказала Иззи. – Чтобы мы могли увидеть».
Блейк вытер кровь с руки Поппи нижней краем своей футболки. Разрез получился ровным, будто по линейке. Блейк чувствовал себя так, словно успешно прошел какое-то испытание. Поппи сказала, что ей не больно, хотя выглядела забавно. Чарли обернула ей руку своей жилеткой.
Блейк поглубже вжимается в угол. Жалеть Поппи он не собирается. Она бросила кости, и ей выпало меньше всего очков. Так что все честно, она знала правила. Они уже собрались сыграть еще разок, но их позвал отец, и пришлось возвращаться домой. Остальным Ева сказала быстрее ложиться спать, потому что очень поздно. Поппи, наверное, уже давно заснула, но ее бледное лицо так и стоит у него перед глазами.
Часть третья. Глядя на взрослых
Если бы в полиции додумались сравнить снятые летом видео и фотографии вечера той среды в октябре, то наверняка заметили бы различия, разве нет? К тому времени все дети похудели, и ни один из них не улыбался. Они сидели в ряд, не шевелясь. И вот что удивляет, нет – убивает: они не танцевали. Никто. Не ели и не переговаривались. Они смотрели, как танцуют взрослые. А ведь должно быть наоборот: дети танцуют, а взрослые смотрят. Чарли с Соррель и Ноем сидят на маленьком диванчике. Чарли выглядит скучающей, Соррель – сонной. Иззи и Поппи устроились на большом диване, обе они хмурятся. Они, наверное, чувствуют себя обманутыми. Блейк качается на стуле, ему явно все надоело. Эрик стоит, прислонившись к стене, и наблюдает за женой. Пол и Иззи глядят друг на друга.
И не забудем Эша. Он сидит на своем стульчике. Конечно, он подрос за лето. В его возрасте несколько месяцев имеют большое значение. На всех летних кадрах он смеется, а тут его лицо блестит. Наверное, от слез. Он или плачет, или только что плакал. Его глаза закрыты, а рот открыт. Он мог зевнуть, когда делали снимок, но когда я представляю грохот музыки, шарканье ног и смех Евы, я отчетливо слышу детский плач.
Глава 7. Октябрь: ночь после праздника
Соррель втискивается между Евой и Эриком, она вся холодная и липкая. Ева спросонок обнимает дочь, у которой промокла ночная сорочка. В окно хлещет дождь, рядом храпит Эрик.
– Ты была на улице? – сонным голосом спрашивает Ева, пытаясь припомнить, заперла ли на ночь дверь, но не может. Когда все отправились спать, было уже очень поздно, и она еще не пришла в себя после вина и танцев.
Соррель трясет головой и начинает работает локтями, чтобы забиться между родителями поглубже. От нее исходит какой-то кислый запах.
– Давай-ка снимем это. – Ева стягивает с дочери намокшую сорочку и бросает ее рядом с кроватью. С каждым бывает. Она чмокает Соррель в макушку.
– Так лучше?
Соррель приникает к матери.
– Я боюсь, – шепчет она.
– Чего? – У Евы слипаются глаза.
– Умереть.
– Моя дорогая, тебе еще рано об этом беспокоиться. – Ева почти засыпает.
– Не хочу умирать. – Голос Соррель дрожит.
– Ты не умрешь. – Ева заставляет себя открыть глаза и чмокает Соррель в нос. – Я тебе не дам.
– А Иззи говорит, что я умру.
– В каком-то смысле она права, – раздается сонный голос Эрика. – Но не раньше, чем станешь совсем-совсем старенькой.
– Не хочу быть… совсем-совсем старенькой. – Соррель начинает всхлипывать.
Голова Евы раскалывается. Она бросает взгляд на стоящие на прикроватном столике часы. Три часа ночи.
– Ты всегда будешь моей красивой девочкой, – шепчет она на ухо дочери. – А теперь давай-ка спать.
Она целует шелковистые локоны и теплую щеку Соррель, та закрывает глаза. Ева дремлет, прижимая к себе дочь и прислушиваясь, как постепенно замедляется и углубляется ее дыхание. Соррель давно перестала мочиться в постель. Иззи не солгала, но нужно попросить ее быть осторожнее, Соррель легко пугается. Ева гладит дочь по голове и снова засыпает.
Налетает ветер, в окно бьет дождь. Где-то в доме хлопает дверь. Ева со стоном просыпается от кошмара, который улетучивается прежде, чем она успевает его запомнить. Во рту кислый металлический привкус. Соррель исчезла, наверное, вернулась в свою кровать.