Инспектор Гордон кладет руки на большой морозильный ларь. Такие давно перестали производить из-за несчастных случаев с детьми. Он отключен от сети, под приоткрытой крышкой достаточно места, чтобы просунуть нож. Инспектор выглядит так, будто собирается с силами, чтобы вынести то, что ему предстоит увидеть. Он не замечает стоящую за спиной Еву.
Сгрудившиеся за ними полицейские тоже молча ждут. Возможно, они решили, что Ева получила разрешение тут находиться, и не предлагают ей выйти. Даже собаки притихли. Инспектор натягивает прозрачные резиновые перчатки. Такие, как у хирургов. Это недобрый знак. Один из многих. Ухватившись за край крышки, инспектор резко тянет ее вверх, но больших усилий не требуется, крышка открывается легко и плавно. Воздух пронизывает отвратительный запах. Отшатнувшись, инспектор натыкается спиной на Еву, но не оборачивается, потому что все еще не знает, что она стоит позади него.
– Что за хрень! – громко произносит он. Эти слова ранят Еву, как осколки разорвавшейся бомбы. Ее рот наполняется теплой жидкостью, похожей на кровь, но с горьким привкусом желчи. Ей страшно заглянуть в ларь, но она зажмуривается и придвигается ближе, а потом заставляет себя быстро открыть глаза.
Сначала в темноте получается разглядеть лишь тень кого-то, свернувшегося на дне с неудобно поджатыми ножками. Ева через силу отрывает от них взгляд и начинает всматриваться в лицо, которое выглядит голубовато-белым, как после сильной кровопотери, хотя несколько ссадин на руках и ногах и огромный синяк на лбу, похожий на распустившийся сиренево-красный цветок, вряд ли могли стать причиной обильного кровотечения. Эта девочка даже красива. Прекрасная и мертвая. Как Спящая Красавица или Белоснежка. Как одна из «деток в лесу». Сколько еще сказок могут прийти на ум при виде этого кошмара?
Инспектор Гордон поворачивает голову, еле слышно о чем-то спрашивая. Его слов не разобрать. Он наконец замечает Еву и, потрясенный, замолкает. Ей все равно. Она уже тянется внутрь морозильника, в котором, упираясь коленками в стенки и погрязая в фекалиях, рвоте и битом стекле, полулежит Соррель. Девочка плачет. Должна плакать, ведь кто-то издает эти глухие утробные стоны. Ева поднимает тело дочери, прижимается к ней лицом и крепко обнимает. Она ожидала, что почувствует ледяной холод, но Соррель еще теплая, у ее кожи такой знакомый запах. Инспектор Гордон шагает вперед.
– Прочь! – яростно шепчет Ева. – Оставьте нас в покое!
Но тот будто не слышит ее слов, протягивает руку и прижимает пальцы к шее Соррель.
– Она жива, – говорит он.
Глава 14. Ноябрь
В детском реанимационном отделении тепло и очень светло. Ева уже привыкла к больничному шуму: к разговорам медсестер на посту и врачей на обходе, к нескончаемому писку аппаратуры. Она научилась не обращать внимания на постоянную суету вокруг. Время от времени до нее доносятся чьи-то всхлипывания и приглушенный плач, но она сосредоточена на лежащих поверх одеяла пальчиках Соррель, с которых давно уже смыли запекшуюся кровь. Ева поглаживает слабую ладошку дочери и следит, как медленно вздымается и опадает ее грудь.
Томография показала, что мозг Соррель не поврежден. Анализ крови выявил некоторые изменения, связанные с голоданием и обезвоживанием, но они обратимы, как сказала Еве медсестра. Медсестру зовут Энни. Она родом из Южной Ирландии. У нее приятный, певучий голос, бархатистая кожа и густые черные ресницы. Это одна из тех добродушных и энергичных девушек, чьи спокойные движения вселяют уверенность. Взгляд Энни неустанно скользит по приборам у изголовья Соррель, ее руки регулируют скорость капельницы и высоту подушек, убирают влажные пряди волос со лба. Ева следит за графиком работы медсестер. В смену Энни она позволяет себе подремать.
Эрик твердит, чтобы Ева отправлялась домой, но ей не хочется пропустить момент, когда Соррель откроет глаза. Все эти трое суток она ни на шаг не отходила от постели дочери, даже не чистила зубы. Эрик держит Соррель за руку, он очень заботлив, но куда более отстранен, чем прежде. Ева гадает, не проговорилась ли Мелисса о ней и Мартине. Сама спросить она не может – подруги не общались с тех пор, как нашли Соррель, и у Евы пока нет сил преодолеть небольшую трещинку, образовавшуюся в их отношениях.
Теперь роман с Мартином кажется ей сущим пустяком. Вроде фильма, который она посмотрела давным-давно и теперь едва помнит женщину, сыгранную за нее какой-то актрисой. Эрик сидит напротив с задумчивым лицом. Невозможно понять, о чем он думает, знает что-то или нет. Очевидно лишь то, что он отдалился от нее так же, как она от него.
После школы он привозит в больницу Поппи, ей разрешается побыть в палате десять минут. Ее каштановые волосы и яркие веснушки сияют на однообразном беловатом фоне стен и кроватей. Ева обнимает ее, вдыхая свежий запах здорового тела. Поппи больше не вырывается, но ее взгляд быстро скользит по неподвижным телам на кроватях вокруг, по капельницам, катетерам, медицинским аппаратам, электродам, закрепленным на маленьких грудных клетках.
– Можно я приведу Ноя, чтобы он повидался с Соррель?
– Очень жаль, дорогая, но нельзя, здесь должно быть очень чисто.
– Ной чистый.
– Я имею в виду стерильную чистоту. Тут не должно быть микробов, некоторые из этих детей очень больны.
– А Соррель?
– Она устала, слишком устала и не может проснуться. Вспомни, она почти два дня не ела и не пила.
– Ей было страшно? – Голосок Поппи рвется ввысь.
Мысли о пережитом Соррель ужасе обжигают сознание Евы. Эти слабые пальчики скребли крышку над головой. Малышка была в отчаянии, она писалась, надрываясь от крика, звала свою мать. В приемном отделении Еве сказали, что не обнаружили признаков сексуального надругательства. Для нее это – спасательный круг в море ужаса.
– Знаешь, Попс, я думаю, она почти все время спала.
– То есть была без сознания? Как сейчас?
– Да.
– А зачем он это сделал… папа Иззи?
– Не знаю, дорогая.
Ева смотрит, как Поппи поглаживает ладошки Соррель. На фоне ее розовых, запачканных чернилами пальцев кожа младшей сестры кажется желтой, а ноготки мертвенно-бледными. Ева нежно прикасается к волосам Поппи, которые заметно отросли и падают на лицо, когда она наклоняется над кроватью.
– Наверное, мы никогда не поймем до конца. Возможно, что-то прояснится в суде.
– Иззи все еще моя подруга, – говорит Поппи, заводя за ухо прядь волос. – Она ни в чем не виновата. Если честно, мне ее жаль.
Кажется, Поппи решила проявить великодушие, дети часто так поступают. Жалость лучше злобы, она облегчает душу. Ее дочь считает, что бросать семью Пола нельзя, что в произошедшем нет вины ее подруги. Ева наблюдает, как Поппи роется в прикроватной тумбочке в поисках расчески. Она права. Иззи ни при чем. Мелли тоже, однако Ева не может отделаться от мысли о том, что жене Пола следовало бы пораньше найти в себе силы ему противостоять. Если бы она с ним развелась или хотя бы сопротивлялась, Пол не появился бы в их жизни и Соррель избежала бы страданий. Если бы Мелисса открылась друзьям, они помогли бы ей расстаться с мужем. Ева смотрит, как Поппи осторожными движениями убирает волосы со лба сестренки, и вспоминает покрытое синяками лицо Мелиссы. Мелисса тоже жертва Пола, напоминает она себе, причем стала ею задолго до Соррель и знала, чем может грозить непослушание.
– Иззи хочет повидаться с Соррель. – Поппи тянется через кровать, чтобы коснуться руки матери.
– Это разрешено только родным, дорогая.
– Иззи нам как родная.
– Поживем – увидим.
Ева все-таки пропускает момент, когда Соррель открывает глаза. Эрик и Поппи отправились домой поужинать. Наступило время вечернего обхода, который проводит доктор Ари – врач-консультант, осматривающий пациентов каждый день. Это невысокий мужчина со стремительной походкой и слегка сутулящийся, будто под тяжестью лет, посвященных учебе и лечению больных. С его появлением палата наполняется спокойствием. Пока он прослушивает грудь Соррель, Ева наблюдает за его лицом, которое вдруг расплывается в восторженной улыбке. Ева тут же переводит взгляд на дочь. Соррель глядит на склонившегося над ней человека вытаращенными от удивления глазами. Ева сразу начинает плакать. Она берет руку дочери и прижимает к своей щеке, ее сердце колотится от радости.
– Ты проснулась, родная!
Соррель поворачивается к ней и, прежде чем ее веки снова смыкаются, еще шире распахивает глаза.
– Это хороший признак? – По щекам Евы текут слезы.
– Отличный. – От улыбки вокруг темных глаз доктора появляются морщинки.
Тем же вечером Соррель снова открывает глаза и видит Эрика, сидящего рядом с ней. Она улыбается отцу. Тот поджимает губы, чтобы не расплакаться. Перед уходом он легонько целует дочь в лоб. Ева встает, подумав, что муж поцелует и ее, но тот лишь мрачно кивает и покидает палату.
На следующий день доктор Ари после обхода приглашает их в свой кабинет. Ева тянется к руке мужа, но тот подается вперед, чтобы не пропустить ни слова.
– Похоже, нашей маленькой Соррель повезло, – начинает доктор Ари.
– Повезло? – хмурится Эрик.
– Кислородное голодание оказалось частичным. В легких продолжало циркулировать небольшое количество воздуха.
Они с Эриком читали заключение судебно-медицинской экспертизы: во влажном воздухе сарая магнитная защелка заржавела, и отчаянно толкавшая крышку Соррель сумела ее немного приподнять. Мысль о борющейся за жизнь дочери невыносима. Эрик, сидящий рядом, взволнованно ерзает на стуле.
– А ее речь? – спрашивает Ева, боясь услышать страшный ответ.
– Речь восстановится полностью, позже вернется и память. Однако должен вас предупредить, что некоторые воспоминания могут исчезнуть навсегда.
Несмотря на бодрый тон, доктор устало хмурит испещренный морщинами лоб. На его лице двухдневная щетина, наверняка все это время он работал. В разговоре он посматривает на их лица, будто проверяя, как они воспринимают его слова. Возможно, дома его ждет дочь, ровесница Соррель. Кажется, ему точно известно, что чувствуют Ева и Эрик.