– А его не поймают?
– Как-нибудь доберётся. Друзья помогут.
Не решилась спросить про друзей. За чаем сказала Наташе:
– А ты кем будешь?
– Педагогом. Буду учить и воспитывать детей, чтобы из них вышли хорошие люди.
– А я буду артисткой, – сказала Соня.
– Артистка может объяснять жизнь.
– А я буду пианисткой, – нерешительно сказала Лялька. Буду разъезжать по всей земле. А где дядя Серго?
Почему так нахмурилось лицо мамы?
– Умер, – тихо сказала она.
– Умер? Почему умер? – спросила я. – Это все зеленый змий?
– Все было. В ссылке заболел туберкулезом, потом… все остальное. Хороший был человек и такой огромный музыкант… И вот…
Долго сидели молча.
– А ты кем будешь? – спросила меня Лялька.
– Не знаю, – ответила я. Часто вспоминала нового друга, карточку на его столе. Очень хотелось рассказать Ляльке, но твердо помнила, что мама запретила.
Как-то мама позвала меня к себе.
– Читай! – протянула мне только что полученную открытку.
С трудом разбирала слова.
«Горячий привет всем. Особенно моей маленькой подружке».
Подписи не было. Посмотрела на маму.
– Это от него, – сказала она.
– А где он?
– В Париже…
От радости громко вскрикнула, закружилась на месте.
– Ну, хватит! Иди заниматься.
Осенью родители решили: я должна готовиться во второй класс гимназии.
Мама занималась со мной по русскому языку, заставляла писать диктанты.
Лялька тоже присаживалась рядом, и, высунув язык к уголку губ, старательно, крупными буквами писала всё, что диктовала мама.
Я ненавидела диктанты. У меня в них было много ошибок, которые мама подчеркивала красным карандашом.
Ну, не все ли равно, как писать – «собака» или «сабака». Разве от этого что-нибудь изменится?
Мама сердилась.
– Культурный человек обязан быть грамотным. Не хочешь думать – отдам сапожнику – пусть научит сапожному делу. Так всю жизнь будешь латать ботинки.
Представила себя сидящей на маленькой скамеечке. В руках у меня молоток, во рту деревянные гвозди. Рассматриваю порванные туфли и ни о чём не думаю. Такого сапожника видела на улице: чинил туфли и напевал песенку. И никто его не заставлял писать диктанты. Подумаешь, чинить туфли, не так трудно.
– А что, разве сапожник не человек? – надула я губы.
– Перестань сейчас же. Пиши внимательно. Смотри, как у Ляльки правильно и чисто написано. Погляди на свои руки.
Разглядываю пальцы. Они в чернильных пятнах.
Соня занималась со мной арифметикой. Лялька в уме решала быстрей меня. Решать примеры – это еще ничего, но задачи – все они ужасно глупые.
Самые приятные занятия были с Наташей. Она усаживалась с нами на диван и начинала урок по истории. Мы с интересом слушали про хазар, вещего Олега, Ивана Грозного. Больше всего нравился князь Игорь. Его было жалко.
После уроков мы с Лялькой разыгрывали придуманную нами пьеску о том, как князя Игоря взяли в плен; про коварного Кончака. Иногда и Соня принимала участие в нашем спектакле, изображая царицу Шемаханскую, плясала и пела.
Но заниматься я не хотела, и все время придумывала, как бы избавиться от уроков.
Мама опять заболела, и потому Наташа и Соня часто забывали о наших занятиях. По вечерам Соня убегала к подружкам. Ей всегда не хватало времени.
В нашем доме много книг. Рылась в шкафах, прячась от взрослых в саду или на чердаке, читала вслух Ляльке.
Когда кончила читать «Дубровского», Лялька восторженно сказала:
– Вот это человек! Давай, когда вырастем большими, станем разбойниками. Ведь это так интересно. И бедным будем помогать.
Я сразу согласилась. Вот уж когда можно совсем не заниматься!
Глава 18
Сегодня устроились с Лялькой играть в передней. Передняя пустая.
Только вешалка стоит. Мы построили в углу из стульев вигвам.
Лялька – Заря света, а я – Золотое перо, её муж.
Конечно, я главный начальник индейцев. Мы боремся против белых.
Я издаю Манифест (на днях царь издал манифест). Громко читаю по пустой странице манифест, в котором обещаю индейцам свободу, а тех, кто станет их обижать, посажу в ямы.
Когда восклицаю «Клянусь…», кто-то царапается, тихо стучится в подъезд. Почему не звонит? Сперва испугались. Потом рывком распахнули дверь. В неё ввалился Витя. Испугались. Над глазом у него багровела шишка, из носу шла кровь. Он упал на ступеньке.
– Мама, мама, – заорала Лялька, – Витю убили!
Прибежали мама и нянька; Соня и Наташа были в гимназии.
Василий взял Витю на руки, отнёс на кровать в его комнату. Витя, наконец, открыл глаза, нянька положила ему на голову мокрую тряпку, побежала за Николаем Алексеевичем.
– Что с тобой? – спрашивала мама, гладя по лицу. – Кто тебя побил?
Пришел взволнованный Николай Алексеевич, осмотрел Витю, сказал, чтобы он несколько дней полежал, не ходил в гимназию. Потом отвел маму в сторону, пошептался с ней. А нам велел не приставать к Вите, пусть поспит.
– А он будет жить? – спрашивала, затаив дыхание, Лялька.
– Будет, будет, – успокаивал Худадов. – Легкое сотрясение мозга. Не приставайте с вопросами.
Витя уснул. Мы сидели около постели, стараясь не разбудить его.
На балконе раздались голоса Сони и Наташи.
– Что вы тут шумите? Витю разбудите!
– Он дома? – тихо спросила Наташа. – А что с ним?
– У него удар, – ответила Лялька.
– Как удар? – побледнела Наташа.
– Его ударили юнкера, – ответила Лялька.
– Значит, вы уже знаете? – спросила Соня. – Бежали вам рассказать. И за Витю беспокоились. Какой ужас! Расстреливали мальчиков, гимназистов. И ни за что, ни про что! Пришел Иоселиани – отец Лёли и другие папы, и всё нашим учителям рассказали. Витя стоял на Головинском проспекте около гимназии. Вдруг драгуны, за ними «черная сотня» и юнкера. У ворот гимназии стояли гимназисты. К ним подошли с портретами царя и затеяли драку. Один юнкер вынул револьвер и выстрелил.
– Лелин папа говорит, из гимназии никто не стрелял, – перебила ее Наташа. – Потом стали гимназистов бить палками и стрелять. Мальчики побежали во двор, закрыли ворота. Юнкера ворвались, стали бить их. За что же? Говорят – сто убитых.
Лялька побежала посмотреть на Витю. Вернулась.
– Он уже открыл глаза. Пойдём к нему.
– Только тихо, не кричать, – напомнила мама. – Не приставайте! Сам расскажет.
Вошли в Витину комнату. Он уже мог говорить. Мама вытерла лицо мокрым платком.
– Теперь могу, – сказал Витя. – Голова болит здорово, но терпеть можно, другим хуже досталось. Сикорского из нашего класса отвезли в больницу, они всё по головам шпарили. Мы ведь не занимались после Манифеста, а в гимназию приходили. Я только вернулся из заведения Святой Нины. Ходили звать девушек на демонстрацию. Стоял у ворот, рассказывал ребятам. Вдруг идут… «Боже царя» поют… Кричат «фуражки долой»! Мы не сняли. Вышел директор, увёл нас во двор. Некоторые на улице стали бить наших палками. Другие ворвались в ворота. Меня кто-то стукнул дубинкой. Потемнело в глазах. Наши начали кидать в юнкеров кирпичи, те в ответ стреляли. Мы разбежались. Позвонить в дверь не мог. Хорошо, девочки услышали.
– А маленьких били? – спросила Лялька.
– Там всякие были, и из четвертого, и из пятого класса. Малышей не взяли бы на демонстрацию. Заслоняли, как могли…
У Вити задрожали губы.
– Ну, помолчи, Витя, – вмешалась мама. – Тебе нельзя много говорить. Потом расскажешь. Теперь усни.
Нянька плакала. – Ироды, прости Господи. Детишек бьют, стреляют. Чего они им сделали? За что стреляют? Что они – воры, убивцы? Подумаешь, шапки не сняли. Бог им отплатит!
Мы не плакали. Только у мамы дрожали руки.
Три дня пришлось Вите лежать. Отец развернул газету и сказал:
– Все-таки, кусочек поместили. Собрал кучу документов от свидетелей. Надо бы их под суд. – На той неделе был в тюрьме, – стал он рассказывать маме. – В камеру не пустили, но узнал, как живется арестованным. Дают на питание семь копеек в день. В тюрьме устроили чумной карантин. Потом – во дворе стоянку верблюдов. Грязь всюду, вонь. Рассказал обо всем в Думе. Решили отпустить на питание в тюрьмах две тысячи. Губернатор недоволен, что «всюду лезем».
Через несколько дней отец сказал за обедом:
– Ну, детвора, ведите себя хорошо без меня. На несколько дней уеду в Москву.
– Зачем в Москву? – удивились мы. – А мама?
– Мама остается здесь. Я еду по делам.
– По каким делам? – спросила я.
– Много будешь знать – скоро состаришься, – улыбнулся Саша-джан.
Но мама не смеялась. Видно, дела неприятные.
Разве от нас что скроешь! На другой день узнали, Сашу-джана хотят судить, будто он лжет и насчет гимназистов, и насчет тюрьмы, Потому едет в Москву советоваться с адвокатами. A от чего защищать – не узнали. То ли за то, что в тюрьму ходил, или за то, что в гимназистов стреляли?
Саша-джан уехал в Москву. Вернувшись, сказал: суда не будет. Слишком много людей видели, как в гимназистов стреляли.
Мы с Лялькой часто вспоминали исчезнувшего дядю Котэ и спрашивали, почему не приходит к нам.
– Не приставайте, – отмахивалась мама. – Он лечится в санатории.
– Так долго не лечатся в санатории, – протестует Лялька. – Он уехал, когда ещё миндали цвели.
Сидели на балконе. Пили чай, кто-то медленно поднимался со двора по ступенькам лестницы. Худой, с заросшим лицом человек посмотрел на нас. На нём была короткая куртка, выгоревшие брюки. На самом затылке маленькая круглая черная шапочка. Такая, как носят уличные торговцы кинто.
– Дядя Котэ! Наш дядя Котэ! Говорила, что он приедет! – закричала Лялька!
Все бросились к нему.
– Мыться! Скорее в ванную! Мыться, – крикнула мама и повела за собой дядю Котэ.
Дядя Котэ побрился, стал молодым. Только щеки у него очень худые, и глаза стали большими.
Лялька сидит у него на коленях и, обняв за шею, без конца задает вопросы.