– А тебе хорошо было в санатории?
– Не очень, – грустно улыбается дядя Котэ.
– А потом где ты был?
– Потом путешествовал: и в поезде возили, и на барже, и пешком.
– Это очень интересно, – восторженно говорит Лялька. – Возьмешь меня с собой? Буду разжигать костёр, варить обед, стирать твое белье.
– Нет, джаночка, – целует её в щеку дядя Котэ. – Это очень трудное и неинтересное путешествие.
– Не приставай! Видишь, человек устал, – одергивает мама Ляльку.
Дядя Котэ кушает с такой жадностью, точно давно не ел.
– А у тебя в санатории была хорошая комната? – спрашиваю я.
– Несколько шагов в длину, несколько шагов в ширину и маленькое окошечко.
Я с удивлением смотрю на дядю Котэ.
Наконец, он кончает кушать, закуривает папиросу, долго, задыхаясь, кашляет, прикладывая платок ко рту.
– Вам бы в горы, дорогой, подлечиться, – говорит мама, глаза её блестят.
– Нельзя, Кадя-джан, не время лечиться, – говорит дядя Котэ.
– Может, полежите, отдохнёте, – предлагает мама. – И Александр Михайлович с заседания вернётся.
– Спасибо, – вздыхает дядя Котэ. – Немного передохну и пойду к Феде, надо узнать, что делается.
– У нас объявлено военное положение. В городе рабочие бастуют. Поезда не ходят, – говорит Витя. – В Нахаловке тревожно. Туда подгоняют войска. Круглые сутки дежурят дружинники. Пойду с вами.
– Нет, нельзя. Попадешься – выгонят из гимназии с волчьим билетом, – не соглашается дядя Котэ.
Ничего не понимаю. Какие могут быть билеты у волков? Но у мамы такие строгие глаза, что я не решаюсь спросить.
«Несколько шагов в длину… несколько шагов в ширину…» – вдруг вспоминаю я.
Ну, конечно, дядя Котэ, как и Саша-джан, сидел в Метехском замке и потом его послали оттуда в Сибирь.
…На стенах многих домов вывешен приказ: в Тифлисе введено военное положение. Какое это будет положение, мы с Лялькой не представляем.
– Вдруг сразу начнется, как в Москве, война, – говорит Лялька. – Не знаю только, когда это будет.
Чтобы быть готовыми к войне, мы стащили у няньки большую новую простыню, ножницы и красные ленты. Теперь надо быть очень осторожными. Мама легла отдохнуть, Витя и сёстры ушли, нянька на кухне.
Потихоньку подымаемся на чердак, разрезаем простыню на узкие полосы.
– Какие хорошие бинты, – радуется Лялька.
Нахожу в ящике старое одеяло и вытаскиваю из него вату. Тут же лежат мешки, с которыми взрослые ходят в поход.
– Вот мы теперь милосердные сестрицы, – радуется Лялька и закладывает в мешки бинты и вату. – Только не знаю, кого надо перевязывать! Тех, кто нас будет бить, или тех, кого мы!
Долго думаю.
– И тех и других. Мы ведь – милосердные!
Когда начнется война: днём или ночью? Днём – не страшно, все видно. А вот ночью?!
Ложась спать, прислушиваемся.
По улице взад и вперед проезжают казаки, доносится цокот лошадиных копыт. Иногда топот сапог: проходят военные патрули.
…Весь день ждали дядю Котэ, но не пришел. В гимназии распустили учеников – сёстры сидели дома, и только Витя куда-то убегал и, возвращаясь, рассказывал новости. По городу ходили слухи, что войска окружили Нахаловку, открыли стрельбу, убили несколько рабочих.
– Не выходить за ворота, – строго сказала мама.
Поздно ночью, когда уже все спали, в окно Саши-джана кто-то тихо постучал, затем вошел, и по голосу я узнала дядю Котэ.
Я вскочила с кровати, подошла к двери в столовую и немного приоткрыла её.
За столом сидят Саша-джан, мама, Витя, дядя Котэ.
Лицо у него распухло, перепачкано копотью, на лбу большая темная царапина. Костюм помят, весь в глине.
Говорил тихо, отрывисто, с трудом разбираю слова.
– Стачечный комитет решил оборонять Нахаловку. Расставили дружины. Камо доставлял оружие. Вчера наши стачечники задержали около станции трех рабочих, которые вышли на работу. А на рассвете войска оцепили наш район и открыли стрельбу. Началась перестрелка. Наших мало. Не смогли вырваться из окружения.
Он помолчал и тихо добавил:
– Семь наших товарищей убиты – ранено трое. Мы их спрятали. Федя просил тебя положить их в больницу.
– А Камо во время стрельбы тоже там был?
– Его ранили. Казаки нашли в канаве, арестовали и увезли в Метехский замок. Ну, я пошел, – сказал дядя Котэ.
– Так нельзя. Надо вымыться и переодеться, – сказала мама. – В таком виде вас на улице остановят. Какое счастье, что вы выбрались, дорогой.
Холодно босыми ногами стоять на полу. Закуталась в одеяло, подошла к двери.
Дядя Котэ переоделся. На нём костюм, пальто и парадная шляпа Саши-джана. Никогда не видела его таким нарядным.
– В Нахаловку носа не показывай, – обернулся он к Вите. – Там сейчас поголовные обыски и аресты.
– Бедный Камо, что сейчас с ним будет, – тихо сказала мама и пошла проводить дядю Котэ.
На другой вечер я лежала в кровати, когда мама пришла поцеловать меня на ночь. Притянула её голову к себе, потерлась о её щеку.
– Саша-джан устроил раненых? – тихо спросила я.
– Каких раненых?
– О которых ночью просил дядя Котэ.
– Ночью дяди Котэ у нас не было. Все это тебе приснилось, – недовольно сказала мама. – И как ты любишь выдумывать и совать свой нос, куда не следует.
Я обиделась и отвернулась к стене.
…Через день Витя прибежал, размахивая газетой.
– Мама, смотри! – крикнул он. – В газете всё написано о нападении на Нахаловку.
– В какой газете?
– В социал-демократической. Казаки расстреливали рабочих – два раза вешали раненного Камо. Я сейчас был у дяди Феди, он рассказывал.
– Два раза вешали, и остался жив? – удивилась Наташа.
– Веревки были гнилые, оборвались. Его страшно били, он весь был в крови. В тюрьме прикинулся дурачком-крестьянином.
– Теперь они его, конечно, убьют, – сказала мама. Витя свистнул.
– Ищи ветра в поле. С Камо в камере сидел один парень – его взяли случайно и должны были выпустить. О Камо слышал. Решил его спасти. Когда следователь вызвал парня, вместо него пошёл Камо. Его выпустили. Где он теперь, никто не знает. Убитых рабочих будут завтра хоронить.
…Днем пошли с мамой к знакомым. Они жили на улице, по которой должны пройти похороны.
С балкона всё было видно. На тротуарах много народа. Взад и вперед на лошадях разъезжали военные – кругом много полицейских.
И вдруг из-за угла показались люди. Они несли на руках закрытые красные гробы.
Один… два… три… семь гробов, украшенных цветами и зеленью. А за ними ровными рядами шла длинная вереница.
Люди шли, держась за руки, образуя вокруг гробов цепь.
Все на улице сняли шапки. В толпе закричали несколько женщин. Люди оборачивались и успокаивали их.
В газете «Кавказ» напечатано объявление. Обещают большую награду тому, кто сообщит, где находится известный преступник Камо Петросян.
– Значит, и вправду бежал, – радостно сказала Наташа. – Какое счастье. Только бы его не поймали.
Глава 19
Как завидно, что Соня и Наташа уже взрослые, а нас считают ещё маленькими. Соня один раз даже напудрилась.
– Кончик носа у тебя весь белый, сказал отец. Разве в этом красота? Смеяться будут.
– Никто не станет смеяться… – обиделась Соня. – У нас в шестом классе уже пудрятся многие девочки. А мне девочки сказали – идёт. Я почти девушка, мне четырнадцать лет.
Мы тоже смеялись. Потом стащили у Сони пудру и целый день ходили с белыми носами. Соня перестала пудриться. Шепталась со своей любимой подружкой Лёлей Мачевариани. Лёля была очень красивая, точь-в-точь – Мадонна с картины Гофмана, что висит у нас в гостиной. И она уже была влюблена, я слышала – говорили о Coco Джугашвили. Леля уверяла, что лучше его на свете нет, что он – замечательный поэт. Соня вмещалась – Не только красивый. Она познакомилась с ним у отца в Думе. Но Лёльке уже было шестнадцать, а Соне только четырнадцать.
Брат-Виктор учился в Петрограде на юридическом. Домой пишет мало. И вдруг телеграмма от его товарища Шурки Худадова: «Витя заболел выезжайте».
Пришел наш доктор Николай Алексеевич, говорил с мамой.
– Чем болен? – спросила я маму.
Мама плакала. Обняла меня и сказала:
– Думаю, что он не болен, и Николай Алексеевич так думает. Придётся поехать туда. Кстати, завтра едет в Петроград один знакомый, он поможет мне.
Нянька готовила маму в дорогу. И мама уехала. Провожал её только Саша-джан.
Ничего не понимаю. Как же – болен или не болен? Чем болен? Ничего не сказали. Пришла от мамы телеграмма: «Доехала благополучно. Вите лучше».
Саша-джан мрачный. Уехать не мог. Нам ничего не объяснял.
– Там хорошие больницы, – успокаивала меня Лялька. Наташа что-то знала, но молчала и порой плакала.
Рано утром пришел к Саше-джану Василий.
Василия мы все очень любим. Он стал жить у нас, когда я была еще маленькая. Помогал нам, когда мы переезжали на дачу. Саша-джан сказал нам:
– Василий теперь будет жить у нас. Станет нашим дворником. Ему негде жить.
– А где же ему у нас жить? – спросила Наташа. – Может, в столовой?
– Нет, – сказал Саша-джан. – Он просит отдать ему подвальную комнату, он её уберёт.
У нас было две подвальные комнаты. В одной уголь, другая пустая.
– А там плохо, – сказала я.
– А вы помогите ему с обустройством, – отозвалась мама. – Оклеим обоями, окна вымоем, мебель подыщем.
Так и сделали. Порылись на чердаке, нашли складную кровать, Василий оклеил комнату обоями, нянька вымыла окна, стало светло. Василий перенёс туда кровать, столик, стулья, и стал обживаться. Нас к себе не пускал – не полагается девушкам к мужчине. Часто к нему приходили муши (муши – кочующие проповедники) сидели по вечерам. Василий – огнепоклонник. Как интересно!
Он говорит, что у них из земли какие-то огни бьют и им молятся. А нянька смеётся.
– Что за огни! Они дьяволу молятся, нехристи!
Он – образованный, говорит по-курдски, по-армянски, по-грузински, по-русски. Мы научили Василия по-русски читать. Он очень импозантен и вежлив. Всегда говорит «Диах» и «Пожалуйста». Никогда не могла бы быть такой вежливой.