Василий должен ходить в полицию и часто говорит отцу, что там делается. Сегодня они о чём-то шептался в кабинете с Сашей-джаном, потом вышли.
– Из гимназии сразу домой, – сказал нам Саша-джан. – Надо кое в чём помочь.
Примчались из гимназии бегом. В передней, около детской стояла всегда корзина. Сверху в ней лежали всякие тряпки, а под ними маленькие книжки. Сейчас книжки лежали по всей передней, Саша-джан раскладывал их на кучки.
– Вот это, – показал он нам на две кучки, – отнесите к Худадовым. Эти – Калюжному. А другие – сжечь в ванне, будете потом купаться.
Эти книжечки нас никогда не интересовали. Картинок в них не было, что-то было непонятное. Какое-то «происхождение семьи».
В тот же день мы с Лялькой побежали с ранцами, куда нас посылали. Все отдали. Жечь книги было интересно, надо только вечером хорошенько мешать в печке. Вечером купались и легли спать. Ночью меня разбудили. Открыла глаза. Над моей постелью стояли Саша-джан и полицейский. В углу Василий. Я испугалась: почему ночью полицейский?
Саша-джан не позволил ему меня трогать, сам взял меня на руки, и полицейский бросил на пол мою подушку и одеяло.
– Зачем на пол? – протестовала я. – Только что чистые простыни постелили.
Но Саша-джан сказал, чтобы я молчала. Разбудили и Ляльку, и Наташу. Нянька плакала.
– Да где это видано! В благородном доме. Что мы, воры, что ли?
Саша-джан был очень сердит.
Потом полицейские ушли. Мы поплакали. Лялька громко, я потихоньку. Очень обиделась.
Недели через две приехал Витя. Мы все ему очень обрадовались. Лялька ходила возле него, гладила рукав его студенческой куртки. А Василий сказал:
– Мы все так плакали, так плакали. А теперь все так смеёмся, так смеёмся.
Мы узнали, что Витя был вовсе не виноват в каком-то «эксе». Что за экс? Витю посадили за то, что у одного студента нашли в записной книжке его адрес. Тот студент подозревался в каком-то эксе. Витя его почти не знал. Студент хотел снять комнату у Витиной хозяйки.
– А ты ничуть не революционер? – спросила его Лялька. – Ничуть, ничуть? – Был в одном кружке, – сказал Витя.
– А что вы там делали? – заинтересовалась я.
– Книжки читали, говорили о жизни.
– Это как дядя Федя и дядя Серго Казанский? Тебя тоже посадят и сошлют в Сибирь? – Забеспокоилась Лялька.
– Нет, теперь не пошлют. Но я пока останусь здесь, – объяснил Витя. – Ну что с вами говорить. Только не болтайте!
Мы – болтаем? Сколько секретов знаем и никогда никому. Обидно! Скорее языки себе откусили бы!
Только кончили разговаривать, пришел Николай Алексеевич осмотреть Витю: здоров ли после тюрьмы.
Николая Алексеевича мы любили. Он тоже работал в Думе, а потом сажал у Тифлиса лес. Очень огорчался, когда лес плохо рос. Мы по воскресеньям ездили туда гулять, и весь Тифлис ездил. Лес был ещё низенький, но мы любили играть там. Одно не любил Николай Алексеевич: чтобы кто-нибудь пил вино. И когда он приходил, Саша-джан убирал с буфета вино. А почему? Оно же вкусное. И нам давали воду с вином за обедом.
Только странно: в тюрьме никогда не сидел. А все, кого мы знали, – сидели. Мы как-то с Лялькой пересчитывали, кто сидел.
– Саша-джан, – начала считать Лялька, дядя Котэ и дядя Серго, Александр Мефодиевич, и мой крестный отец Николай Михайлович Флёров, дядя Поля. Да, всех не вспомнишь. И нам тоже, видно, придется, – со вздохом сказала Лялька.
– А мой крестный не сидел, – с грустью заметила Лялька.
– Ну, что же, что не сидел, – обиделась я за Илью Ивановича. – Зато Илья Иванович у себя в именье школу для ребят деревенских открыл. Он обещал взять туда.
– У Наташи крестный отец – Попов устроил заимку, для беглых из Сибири.
Сосчитавшись крестными отцами, пошли в столовую. Николай Алексеевич сегодня был весел, и мы целый вечер хохотали.
А утром пришли и сказали: Николая Алексеевича ночью убили.
– Кто? – спросила мама. – Кто?
Было так. Поздно ночью его позвали к больному рабочему. Ведь он никогда не отказывался и денег с бедных не брал. Пошёл, а у самого дома, куда он шел, на Авчальской, на него набросились двое и закололи ножами. Только под утро нашли. Конечно, это – черносотенцы, нарочно заманили его, они не раз грозились.
Хоронил Худадова весь город. Нас на похороны не взяли. Лес, который он так любил, назвали Худадовским и улицу, где он жил – Худадовской.
Мы с Лялькой спрятали коробочки, которые он нам дарил, и всегда вздыхали, когда глядели на них. За что его убили?
В эти дни к нам особенно часто заходит друг Саши-джана и мамы Александр Мефодиевич Калюжный. У него небольшая бородка и густые черные брови. Кажется, будто он всегда на кого-то сердится. Но это только кажется. Когда Александр Мефодиевич улыбается, у него такие ласковые глаза. Ходит медленно, опираясь на палку, тяжело дышит. Должно быть, болен. Нам он казался очень красивым.
Мама рассказывала, что он учился в университете и был арестован на десять лет каторги. Потом, в ссылке, подружился с мамой и Сашей-джаном, приехал в Тифлис, стал работать на железной дороге. Должна непременно расспросить его о каторге. Много рассказывал о Максиме Горьком.
Я думала, что писатели сидят дома и всё время пишут. А Алексей Максимович пешком пришёл в Тифлис. Калюжный устроил его на работу и помог напечатать рассказ «Макар Чудра». А потом Горького посадили в Метехский замок.
Сегодня вечером зажгли на балконе лампу. Александр Мефодиевич стал читать рассказы Горького: «Макара Чудра» и «Старуха Изергиль». Слушали не отрываясь.
Спустилась ночь. На Давидовой горе вспыхнули огни фуникулера, взлетали, ввысь, в небо.
Спустилась с лестницы. Никому не сказав, ушла в старый город, к Куре. Темная вода быстро неслась, билась о скалистый берег, заливая его блестящей пеной. Над скалой подымался Метехский замок с узкими, маленькими оконцами.
Когда-то здесь жили грузинские цари. Теперь – тюрьма.
В оконцах появились тусклые огни. Здесь, в Метехском замке сидели Горький, Камо, Калюжный, Саша-джан.
Долго стоять было нельзя. Побежала домой. Александр Мефодиевич ещё сидел у нас на балконе и рассказывал о Горьком. – Он уже давно уехал от нас. Но я очень рад, что Горький не забыл меня. Вот что он написал мне однажды. Я захватил сегодня с собой его письмо.
«Мы не виделись с Вами почти 9 лет, но я прекрасно помню всё пережитое с Вами и никогда не забывал, что именно Вы толкнули меня на тот путь, которым я теперь иду…»
Все замолчали, задумались. Тут и я подала голос с перил балкона:
– Александр Мефодиевич, а я хотела вас спросить. Вот мама говорит, что вы были на каторге. Какая она, каторга? Как вы туда попали, и где это?
– Не приставай, – сказала мама.
– Нет, отчего же, – ответил мне Калюжный. – Хоть и тяжело вспоминать, но расскажу. Я долго сидел в тюрьме. Потом суд решил приговорить к десяти годам каторги, как революционера. Через несколько дней после приговора повели меня из тюрьмы в баню. Там обрили полголовы, заковали в кандалы. Десять фунтов весили кандалы. Ноги от них распухали.
– Кандалы? – спросила Лялька.
– А это, братец ты мой, вот что: на каждую ногу надевают железное кольцо, такое тесное, что его нельзя снять. От этих колец к поясу идут цепи, при каждом движении они хлопают по ногам. Потом посадили меня в кандалах в закрытую карету и повезли на вокзал. Сперва везли поездом, потом на барже. Загнали в трюм, душно, как звери в клетке, мы там сидели. Потом погнали по этапу. Это значит – идут все каторжники в кандалах. Только больных на подводах везут, кто ходить не может. Давали нам по десять копеек в день на еду, да еще стража крала. Пустой баландой кормили. Много людей в дороге умерло от холода и голода.
Привезли нас в Нерчинскую каторжную тюрьму. Сидишь за решеткой, каждый день на работу, в шахты, золото добывать. Еле вечером до койки доплетаешься, трудно. Хуже зверей мы там жили. А в шахте сыро, холодно, работа тяжелая. С тех пор хромаю.
«Страшно быть на каторге, – подумала я. – Не хотела бы, да если придется…» И вспомнила:
«Во глубине Сибирских руд храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд, и дум высокое стремленье».
Глава 20
Как-то вечером к нам во двор вошел старик с мальчиком и худенькой девочкой. Он сильно прихрамывал. Длинные спутанные седые волосы развевались по плечам, смуглое лицо сморщено, с правого уха свисала толстая круглая серьга. Одна штанина у него была закатана до колен, из-под нее торчал деревянный обрубок. На спине висел на широком ремне расписанный разноцветными красками большой ящик, в руке клетка с попугаем. Бледная девочка в выцветшем халатике шла за ним, прижимая к груди небольшой коврик.
На мальчике был широкий пиджак – он что-то прятал на груди.
– Шарманщик пришёл, – сказала нянька и, подойдя к перилам, подпёрла подбородок рукой.
Человек перекинул шарманку через плечо и, установив её на одну ножку, поставил на крышку клетку с попугаем.
Попугай сидел на жердочке, покачиваясь, закрыв круглые глаза, уцепившись за палку толстыми, изогнутыми когтями.
У него на спине вылезли перья, и он казался совсем старым и плешивым.
И я вспомнила попугая Лору и её громкий крикливый голос.
Девочка расстелила на земле небольшой коврик, сняла халатик, чусты и осталась в одном трико.
Шарманщик завертел ручку, и вдруг по двору разнеслась тихая хриплая музыка, от которой стало так грустно.
Девочка встала у самого коврика и, откинув рукой спутанные волосы, запела:
«Маруся отравилась,
В больницу повезли.
Два доктора, сестрица
Старались жизнь спасти».
Голосок у девочки был тоненький, хриплый, и от того, что она старалась громко петь, на шее у нее натянулись жилы.
Я оглянулась на Ляльку. Брови у неё были крепко сдвинуты, рот раскрыт. А девочка стояла прямо, опустив длинные худые руки.