– Ты что тут делаешь? – не выдерживаю я.
– Ничего, – вздрагивает Соня.
– Мы всё видели, – нараспев говорит Лялька. – И как ты в рояль прятала, и сейчас.
– Откуда у тебя револьвер? – наступаю на Соню.
– Ничего вы не видели. Никаких револьверов не было. И всё это не ваше дело. Убирайтесь вон, – не сдается Соня.
Меня обижает её резкий тон. Сколько натерпелась за нее от начальницы гимназии.
– Не хочешь говорить? Тогда все скажу маме. И то, что ты часто вместо гимназии уходишь куда-то, и то, что мы видели сейчас.
– Ну, что ты! Ты ведь такая хорошая девочка, – подлизывается Соня. – Разве можно доносить?
– Мы твои родные сестры. От нас ничего нельзя скрывать.
Ты должна с нами дружиться, – степенно говорит Лялька. – Нам нельзя ссориться.
Соня долго молчит.
– Тебе опять страшно? – участливо спрашиваю я. Она молча кивает головой.
– Ну, а револьвер? Кружок? – снова настойчиво допытывается Лялька.
– Кружок? Сестра дяди Феди повела меня туда. Там все молодежь и студент один – взрослый. Он с нами беседовал, читал книжки.
– А какие книжки?
– Писарева, Степняка, потом рассказывал про «Капитал» Маркса, только про это мы ничего не поняли.
Соня, замолчав, опустила голову.
– Ну, а револьвер? – снова пристала к ней Лялька.
– Сама не знаю, – пожала плечами Соня. – Вышла сегодня к воротам, смотрю, бежит по улице Мирон. Подскочил ко мне и сует в руки револьвер: «Возьми. За мной следят. И на кружок не ходи. Он теперь распался. Меня не ищи. Револьвер спрячь! К твоему отцу не придут. Пусть у вас лежит…» Сказал и убежал.
– Ну, и какая же он дрянь, – рассердилась я. – О тебе не подумал, о Саше-джане – об отце не подумал. Только о своей шкуре. И ты решила револьвер в рояль спрятать?
– Сначала так решила, а потом испугалась. А вдруг к нам придут. Что тогда с нашими будет. Опять в тюрьму заберут.
Она ладонями сравняла землю и притоптала ее ногами.
– Никому об этом не говорите, а то всем плохо будет. Я его выкину в Куру, – сказала Соня, – и Достоевского отнесу на чердак, и в гимназию ходить буду. Только никому ни слова.
Мы с Лялькой дали слово молчать.
Через несколько дней мы снова пришли с Лялькой к Булькиной могиле.
– Посмотрим, как там револьвер? – предложила Лялька.
Раскопали ямку, но там уже ничего не было.
– Может быть, нам все это приснилось, – сказала Лялька. – И бывают же такие странные сны!
Глава 24
Соня обещала маме, что будет аккуратно ходить в гимназию и прилежно заниматься.
– Только позволь мне бывать в клубе железнодорожников, – просила она маму. – Туда на несколько дней приехали настоящие артисты. И мне обещали дать маленькую роль.
– Но ведь это помешает учиться. У тебя и так все запущено. Как ты догонишь?
– Все сделаю. Обещаю тебе. Честное слово.
Теперь по вечерам, приготовив уроки и заперев дверь на ключ, она репетировала свою роль.
Притаившись в детской, мы с Лялькой напряженно прислушивались. Вот Соня вскрикивает, вот громко хохочет, а иногда рыдает. С кем она спорит? Кто ее мучает? Понять не можем. Достоевского Соня отнесла на чердак.
… К обеду Соня опоздала. Все уже сидели за столом.
– Куда она пропала? – спросила мама Наташу. – У них в классе какие-нибудь добавочные занятия?
– Нет, – пожала плечами Наташа. – Все уже ушли из гимназии.
Мама встревоженно посмотрела на Сашу-джана.
Только, когда мы уже кончали обедать, в столовую медленно вошла Соня. Волосы у нее были растрепаны, глаза покраснели от слез.
– Что с тобой? Где ты была? – поднялся к ней навстречу Саша-джан.
Соня опустилась на стул и, закрыв глаза ладонями, заплакала.
– Приехала Комиссаржевская, а начальница сказала, что не позволит гимназисткам пойти в театр, что Комиссаржевскую неприлично смотреть молодым барышням, – размазывая по лицу слезы, сказала Соня. – Она всяких женщин играет.
– Неприлично? – удивился Саша-джан. – Неприлично смотреть на игру великой артистки?
– Да, и нас выгонят из гимназии, если мы пойдем в театр.
– Каких это всяких? – возмутилась мама. – Комиссаржевскую знает весь мир. Она гениальная артистка. И судьба у нее трагическая.
– А почему трагическая? – спросила я.
– Ее очень грубо обидел муж, и она разошлась с ним.
– А сколько она выступает в благотворительных концертах, – сказал Саша-джан. – Мы с мамой были на её концерте в Питере. Вышла она на сцену с букетом красных роз – такая гордая, красивая и прочла «Песню о соколе» Горького. Что тут было! Ее вынесли из театра на руках. Молодежь называет ее своим «Солнцем».
– И политическим заключенным помогает. Вот за это ваша начальница её и не любит, – добавила мама.
Саша-джан подошел к маме.
– Сегодня в Народном доме прощальный спектакль Комиссаржевской в пользу детей Нахаловки. Идёт пьеса «Бой бабочек». Если позволишь, я возьму девочек с собой.
– А за это нас не выгонят из гимназии? – спросила Лялька.
– Ну, в ответе буду я, как-нибудь договорюсь.
– Да, это будет хорошо, – согласилась мама. – Возьми с собой старших. К сожалению, у меня нет сил, а то бы и я пошла.
– А я что ж? Про меня забыли? – обиженно спросила Лялька.
– Таких маленьких по вечерам в театр не пускают. Останешься со мной. Почитаем.
– Я тоже не пойду, – сказала Наташа. – А то маме одной будет скучно.
За два часа до начала спектакля мы с Соней уже были в парадных платьях. Соня заплела косы, я тщательно мокрой щеткой пригладила свои торчащие в разные стороны вихры.
Саша-джан после обеда отдыхал у себя в кабинете. Соня все время посматривала на часы и взволнованно говорила:
– Ну, конечно, опоздаем. Ну, конечно.
Лялька с завистью смотрела на неё и потихоньку вздыхала.
– Ты не огорчайся, – успокаивала ее Соня. – Я тебе всё расскажу и даже покажу, что будет на сцене.
И вот, наконец, идём по улице.
Около Народного Дома огромная толпа. Билеты проданы. На входной двери большая афиша с портретом Комиссаржевской. Какое у неё красивое лицо, большие печальные глаза.
С трудом пробираемся сквозь толпу. У самой сцены казенная ложа. Соня проходит вперед и садится у самого барьера.
В зале шумно и оживленно, как на празднике. И всюду цветы… цветы…
Как медленно тянутся минуты. Но вот занавес поднимается.
Я затаила дыхание. На сцене какие-то женщины разговаривают с господином Кесслером, и он мне сразу не нравится. Не нравятся мне и женщины. Я вглядываюсь в них, с огорчением думаю, которая же из них Комиссаржевская.
И вдруг на сцену выбегает тоненькая девушка в бледно-голубом платье, с распущенными по плечам волнистыми волосами. На голове – большой белый бант, как бабочка, на ногах стоптанные башмаки. Тонкое нежное красивое лицо… И глаза… огромные, голубые.
«Мамочка! Мамочка! Ах, господин Кесслер!» – вскрикивает она, и её голос берет за душу – его не забудешь никогда.
Не отрываю от нее глаз, вместе с ней переживаю, радуюсь, плачу вместе с ней.
Но вот всё кончено. Зал бушует от оваций. Со всех сторон к ногам Комиссаржевской падают цветы. Она снова и снова выбегает.
Зал опустел. Сидим молча, не в силах говорить.
Саша-джан спрашивает:
– Хотите, я вас познакомлю с Верой Федоровной?
Идём по длинному коридору. Неужели увидим ее сейчас?
Отец тихо стучит в дверь, входим к Вере Федоровне. Она сидит в глубоком кресле, не успев разгримироваться, руки с тонкими длинными пальцами безвольно лежат на коленях, голова откинута назад. Не могу отвести взгляда от огромных, грустных глаз.
Увидя нас, встает навстречу.
Отец подносит ей большой букет из красных роз, почтительно целует руки.
– Сколько счастья вы приносите, – взволнованно говорит он. – После вашей игры мир становится лучше.
Вера Федоровна улыбается.
– Знаю о вашей жизни. Много слышала о ней. Земной вам мой поклон, – говорит она отцу. А мне хочется дотронуться до её руки.
– Привел к вам своих девочек, – говорит Саша-джан и подталкивает Соню вперед. – Вот это старшая. Днём и ночью мечтает о том, чтобы стать артисткой.
Вера Федоровна откладывает розы на стол и подходит к Соне. Соня стоит бледная. Вижу как у неё дрожат пальцы. Широко открытыми глазами восторженно смотрит на Комиссаржевскую.
– А это очень хорошо, – тихо говорит Вера Федоровна. Приподнимает её голову, заглядывает в глаза. – Желаю тебе счастья, девочка. Желаю, чтобы ты стала настоящей артисткой.
Она наклоняется к Соне и крепко целует её. Я тоже хочу, чтобы она меня поцеловала, осторожно беру её за руки и подымаюсь на цыпочках. Она целует и меня.
– А как же вы играете свои роли? Как вы их учите? – смущенно спрашивает Соня.
– А я их и не играю, – улыбается Вера Федоровна. – Если мне нравится пьеса, я её несколько раз перечитываю. А потом долго думаю и представляю себе мою героиню, её лицо, походку, голос, каждое движение души. Живу её жизнью. Становлюсь ею. Помни одно – всегда будь искренней. Никогда, ни при каких случаях, не допускай лжи.
На притихших улицах мало людей. Пахнет цветущей акацией. Не хочется разговаривать. Ловлю Сонину руку и крепко сжимаю её.
– Она благословила меня, – тихо говорит Соня. – Обязательно сыграю Раутенделейн из «Потонувшего колокола».
Напряженно думаю. Любовь? Что это? Разве может она так сильно захватить человека, делать его молодым и красивым?
Не могу заснуть. Снова вижу сцену, Веру Федоровну, вспоминаю голос, каждое движение.
На другое утро после спектакля, когда пришла в гимназию, меня ещё в зале остановила Анна Андреевна. Лицо сердитое. Она кривит тонкие губы говорит строго:
– Отправляйся домой. Не допущу тебя в класс. Вызови отца к начальнице.
Сразу поняла – меня выгнали из гимназии. Побежала домой.
Какая трудная жизнь! В театр – нельзя, читать только то, что рекомендуют в гимназии, после шести часов вечера запрещено без взрослых выходить на улицу.