– А ты не могла убежать?
– А куда же я поеду без денег? Старалась поменьше есть. Было очень страшно, не знала, что делать… Всё думала.
– О чём?
– Какие страшные бывают люди. Ведь это же артисты. Зачем они меня обманули? Как могли?
– Это не артисты, просто жулики. Надо их арестовать. Хорошо, что они тебя не побили.
– Нет, – покачала головой Соня, – не били, не обижали, ничего плохого мне не говорили. Только обманули, оставили, словно залог. А я всё же буду артисткой.
Дня через два Саша-джан заперся с Соней в кабинете. Оттуда она вышла веселая. А мы-то думали – ей крепко попадёт.
– Саша-джан, – объяснил мне, какая я глупая. Он говорит – зачем каким-то подпольным путем идти. Он сказал, если у меня есть способности, он позволит мне поступить в театральную школу, когда я кончу гимназию. Уже недолго. Но я еще не решила. Хотела строить железные дороги – ведь это страшно интересно. Саша-джан сказал, что могу выбрать свой путь. А я думала – мне не позволят стать артисткой. А если могу выбирать – посмотрим.
В доме больше не вспоминали о театральной карьере Сони.
Глава 25
В гимназии объявили: мы должны говеть на пятой неделе Великого поста.
Я обрадовалась.
Во-первых, не надо ходить в гимназию. Во-вторых – не учить уроков. Правда, я и так часто не учила их – по вечерам не было времени. Куда уходило время? Трудно было понять.
Наступала весна. В саду набухли почки на сирени. На дворе тепло и душисто.
Сначала мы с Лялькой долго качались на качелях. Затем с Милкой и Топсиком бегали по саду – надо же было воспитывать собак и себя.
Читала вслух о путешествиях, рассказывала Ляльке, как будем плавать по морям-океанам, взбираться на горы, охотиться.
– Возьмешь меня с собой? Буду тебя защищать.
Долго спорили.
– Без тебя умру, – сказала Лялька.
Я сразу согласилась.
Вечером собрались в столовой. Взрослые вели разговоры, что от них нельзя было оторваться. Надо сидеть тихонько, чтобы никто не вспомнил о нас.
Иногда мама спрашивала:
– А ты уроки выучила?
– Ну, конечно, – краснея, отвечала я. – Да нам ничего и не задавали.
Первую двойку получила за то, что не решила заданную на дом задачу. Просто о ней забыла.
Несколько дней с огорчением вспоминала об этом и, ложась спать, обещала себе исправиться и решить задачу. Но утром задача вылетала из головы.
Вторая двойка получилась оттого, что не выучила стихотворение по-немецки. Подумаешь, какие-то там цветочки, речки и голубые небеса.
Третья! После третьей двойки махнула на все рукой и тщательно прятала свой дневник. На мамины вопросы, куда же он задевался, уже не краснея, отвечала: его проверяет классная дама.
Теперь же был найден выход. За неделю можно было все подогнать.
Вспомнила манглисскую монашенку… «Очищайся постом и молитвой». Твёрдо решила. Буду говеть, поститься и исповедоваться. Бог простит. «Наставит на путь истины».
Накануне говения, за обедом, отодвинула в сторону тарелку с любимым супом, с огорчением посмотрела на блюдо со слоеными пирожками с мясом.
– Ты, что, больна? – встревожилась мама.
– Нет, здорова. Решила поститься, – твердо сказала я.
– А пирожки с мясом можно кушать? – улыбаясь, спросил Саша-джан.
– В пост мясо не едят, – настаивала я на своем, с завистью смотря на Ляльку, которая пост не держала.
– Ну, это глупости, – рассердилась мама. – Говеть в гимназии заставляют – будешь говеть. А поститься не позволю.
– Я и за вас буду молиться, – упрямо сказала я.
– Вот спасибо! – засмеялась мама. – Пропали мы без твоих молитв. И откуда у нас появилась такая богомолка?
– А где ты будешь говеть? – спросил Саша-джан.
– Нам разрешили в церкви, которая близко от дома. Потом возьмём у священника записку и принесём в гимназию.
– А без записок не поверят? Ведь вы не можете обмануть – бог все видит, – сказала Соня.
– Значит, пойдёшь в Миссионерскую церковь. Там у тебя знакомый поп, который крестил тебя. Самый отъявленный черносотенец из Союза русского народа, – усмехнулась мама.
Я не поняла, о чем сказала мама. Какой там союз русского народа?
– Ну и что ж! – снова заупрямилась я.
– Вот и хорошо, – поддержала маму Соня. – Церковь рядом, напротив лавки Малакия. Значит, тебя провожать не нужно.
Да, церковь была напротив лавки Малакия. Как же мне её не знать?
Несколько раз, когда никого не было в комнате, потихоньку вытаскивала из маминого стола две-три копейки, и мы с Лялькой бежали в лавку Малакия, которая находилась на соседней улице, за углом.
Покупали на копейку кэву-смолку и с наслаждением жевали её целый день. Когда челюсти уставали, кэва пришлепывалась снизу подоконника, и её никто не видел. Мы научились так её жевать, что она щелкалась между зубами. Это делали только опытные блюстители обряда. На другую копейку можно было купить два красных прозрачных леденца, которые свисали с потолка на тонкой нитке, и сладкие коричневые стручки.
В этой лавке нам нравилось все… Запах постного масла и дегтя, ржавых селедок, сухие, как камни, пряники, облитые сахарной пудрой, стеклянные банки, наполненные конфетами в разноцветных бумажках.
Нам нравился и Малакий – высокий, сильный, с седой головой. Левый пустой рукав у него был подвязан. Подпрыгивая, ходил на костыле, выкидывая перед собой ногу с деревянным обрубком. И руку, и ногу потерял во время японской войны.
Ну, как же нам не знать Малакия? Но сейчас об этом не хотелось вспоминать. Ещё больший грех, чем двойки, не давал мне покоя.
В классе нам батюшка на уроках говорил, что кто кается, того бог простит и отпустит грехи. Значит, теперь мне надо каяться.
В ночь перед ранней обедней плохо спала. Разбудила нянька. Как не хотелось вставать! Вспомнила – бога гневить нельзя. Быстро оделась.
На улице было пусто, на углу стоял разносчик с осликом. Разносчик громко, кричал:
– Мацони! Мацони!
Через спину ослика был перекинут хурджин, откуда выглядывали толстые коричневые кувшины с таким вкусным мацони.
Вспомнила Луизу Мадер и тяжело вздохнула. Где-то она теперь?
Лавка Малакия была уже открыта, и оттуда пахло джонджолиями и ещё какой-то травой. Но я отвернула голову в сторону.
Представляла священника: маленького, худенького, с кипой черных волос, который крестил меня. Видимо, его потому и назвали «черносотенцем».
В церкви было тихо. Старухи ставили у икон свечи, шептали, долго крестились.
Я тоже купила свечу, поставила её перед иконой святой Нины – заступницы Грузии и долго с умилением смотрела на неё.
Священник вышел из двери. Он был совсем не таким, каким я его представляла. Высокий, плечистый, с длинными рыжими волосами и такой же рыжей широкой бородой.
Он что-то громко сказал, и сейчас же откуда-то сверху донеслось пение.
Священник, служба и пение казались такими прекрасными, что у меня захватило дух.
Всю неделю вела себя, как примерная девочка, чувствовала, что все с удивлением наблюдают за мной. После вечерни я не спорила с нянькой, быстро раздевалась и ложилась спать.
В окне сверкали большие горящие звезды. Долго смотрела на них. Что же там за ними? Где же там Бог?
Меня всё больше охватывал страх.
Перед исповедью старалась вспомнить, когда и кого обидела. Смиренно просила прощения.
– Ну, богомолка, посмотрим, как будешь вести себя на следующей неделе, – насмешливо сказала мама. – Долго ли будет длиться твое смирение?
Саша-джан ничего мне не сказал. Только притянул меня к себе и улыбнулся.
– Ничего. Когда-нибудь сама поймёт.
И вот наступил торжественный день.
– Только говори всю правду, а то Бог покарает. Он всё знает, – сказала нянька на прощание и долго крестила меня.
У небольшого алтаря трепетно горели свечи. Кругом говорили шепотом, а у меня так громко билось сердце, что боялась – услышат в церкви.
Дрожали ноги, когда подошла к священнику, опустилась на колени.
Он покрыл меня каким-то платком и положил руку на голову.
– Всегда слушаешь родителей своих? – откуда-то издали донеся тихий голос.
– Грешна, батюшка! – дрожащим голосом повторила нянькины слова.
– Хорошо ли в школе учишься?
– Грешна, батюшка!
– Не грубишь ли наставникам своим?
– Грешна, батюшка!
Я становилась всё безгрешнее. И тут случилось то, чего я никак не ожидала.
– Воруешь ли деньги у матери?
Это было так ужасно, что я никому бы в этом не призналась.
– Нет! – вырвалось у меня, и я закрыла глаза.
Сейчас бог поразит меня за ложь на исповеди. Ведь он всё знает…
В страхе прижалась к холодному полу. Вот сейчас раскроется потолок, загремит гром, рухнут стены, молния сожжёт. Но ничего не случилось.
Священник отпустил меня с богом.
На улице было уже совсем темно. Медленно шла и громко плакала. Бог даже не знал, что я его обманывала. Какой же это бог!
…Наташа и Соня сидели на лестнице, которая спускалась на двор с балкона.
Как хорошо, что они не видели моих красных глаз.
– Наша девочка стала совсем чистенькой, – сказала Соня. – У неё теперь крылышки за плечами.
– Не надо, – прервала её Наташа и погладила меня по голове.
Лялька уже спала. Я прошла в комнату Саши-джана.
Он сидел за столом и что-то писал.
Постояла у двери, потом подошла к нему и потерлась щекой о его руку.
Он обнял меня и посадил к себе на колени.
– Покаялась? – шёпотом спросил он.
Кивнула головой.
– Довольна?
Тяжело вздохнула и, пряча лицо на его груди, вдруг сразу всё рассказала, даже о ворованных копеечках.
Мы долго молчали.
– Ты от меня не откажешься? – волнуясь, спросила я.
– Что-то поняла, – тихо сказал он. – Ну и хорошо. Разве могу отказаться от тебя, джаночка?
Глава 26
Зимой Саша-джан проводил с нами свободные вечера. Иногда мы до ужина забирались с ногами на тахту в его кабинете, закрывали ставни и принимались потихоньку петь сибирские песни, которым научили нас приезжавшие из ссылки. Первой – любимую Саши-джана «Гимн народовольцев». Запевала я или Саша-джан: