Наташа помогает маме резать чурек и расставлять на белой простыне закуски и стаканы. Соня стащила кусочек шашлыка и, облизывая пальцы, с удовольствием кушает. С завистью смотрю на нее.
Рассаживаемся вокруг костра. Дядя Котэ вытаскивает из мешка небольшой бурдючок и разливает вино в стаканы.
Мне тоже наливают маленькую рюмочку.
Когда приходят гости, мы, дети, за столом всегда молчим. А если начинаем вмешиваться в разговор, нас отсылают в детскую. Это очень обидно. Интересно слушать, о чем разговаривают взрослые. По вечерам обычно стараешься сидеть тихо и незаметно, так, чтобы о тебе забыли. И тогда наслушаешься всего.
Вот и теперь я притаилась за чьей-то спиной. Дядя Котэ встаёт и поднимает стакан с вином. Он такой большой, высокий, у него такие черные волосы, которые он отбрасывает ладонью назад.
– За нашу дружбу! – торжественно говорит он, и все, возбужденные, чокаются.
У мамы глаза большие, и лицо такое серьезное.
Как весело и шумно около костра. «За дружбу» – это я понимаю. А за какую борьбу и с кем – это мне непонятно. А за «прекрасное будущее»? Разве сейчас плохая жизнь? Ведь на свете нет счастливей нашей семьи. Разве у кого-нибудь есть такие мама и папа Саша-джан?
– А я помню, – говорит дядя Котэ. – Это песенка из той оперы, которую ты писал, когда Саша-джан ещё сидел в тюрьме.
– Нет, ты путаешь, – перебивает его дядя Серго, – писал ее, когда были в ссылке.
От удивления я даже перестаю есть. Саша-джан – мой отец, в тюрьме? В ссылке?
Как-то по улице проводили арестантов, вокруг них шли солдаты с ружьями. Арестанты двигались с трудом – на ногах звенели цепи. На спинах был белый туз. Когда кто-нибудь из арестантов останавливался, солдаты кричали, подталкивали в спину ружьями.
– Нянька! Кто это? Куда их ведут? – испуганно спросила я.
– Из тюрьмы в ссылку… на каторгу несчастненьких. Кого за кражу, кого за убийство. А кого и безвинно…
Саша-джан! – самый лучший человек на свете. Разве это возможно. Нет, они просто шутят. А мама? За что же их в тюрьму? За что в ссылку?
…Снова лес – потемневший и страшный. Идём и идём. – Ну, конечно, заблудились, – говорит мама. – Давайте сюда компас.
Дядя Котэ с мамой долго смотрят на компас и вместе соображают.
Луиза Мадер медленно перебирает ногами и часто останавливается. Впереди около мамы идут Наташа и Соня. Им, должно быть, страшно, и потому они около мамы.
Топсик и Милка бегут около Луизы Мадер. У них подняты уши, они оглядываются по сторонам. Видно, им тоже страшно.
– Бедные, – говорит Соня. – Им, должно быть, тоже страшно. Возьмем их на руки.
Соня берет Топсика, Наташа Милку и снова догоняют маму.
Из леса раздается пронзительный крик.
– Витя, дорогой, – тихо спрашиваю я, – это разбойники?
– Нет! Не бойся! – говорит он. – Это филин. Скоро придём на место.
Но я не верю – птица не может так кричать.
Обнимаю Луизу Мадер. Так легче. Идём молча.
Из-за верхушек елей показалась огромная голубая луна, осветившая белой линей дорогу и черные тени. – Дошли, наконец-то дошли! – доносится радостный голос.
Показывается высокая стена.
Дядя Котэ долго стучится в железную калитку. С кем-то говорит по-грузински. Калитка отворяется…
Залитый луной дворик, выложен каменными плитами. У каменного забора – тоже белые домики.
У калитки старик с черной шапочкой на голове, с седыми волосами, перевязанными на спине ленточкой, На нём темный длинный халат, на груди на серебряной цепочке большой крест.
Старик низко кланяется, предлагает войти. Показались другие мужчины в длинных темных халатах. Низко кланяются.
Кто это? – испуганно спрашиваю Наташу.
– Монахи, – шепотом отвечает она. – Да ты не бойся. Мы уже пришли в монастырь. Теперь всё будет хорошо.
С трудом стою на ногах. Монахи приносят молоко в кувшинах, сыр и теплые чуреки, притаскивают охапки сен.
– Колбатоно и девочка будут спать в церкви, – почтительно говорит старый монах, кланяясь маме.
Идём вместе за монахом, поднимаемся в большую залу. Высокая, что потолка не видно. Это и есть церковь. В лицо веет прохладой и ладаном.
По стенам разноцветные портреты. В конце зала – расписанная дверь с портретом старика. Около него на цепочке мисочка. В ней тоненький синий огонек.
– Мама, – шепотом спрашиваю я, – это портреты родных старого монаха?
– Молчи, девочка, молчи! Это иконы.
– А зачем горит огонек? Чтобы не страшно?
– Это не огонек. Это лампада, – говорит монах. – Она горит во славу божью.
Монах расстилает на полу толстую кошму, в изголовье кладет седло Луизы Мадер и, низко поклонившись, уходит из церкви.
Ложусь рядом с мамой. Рассматриваю иконы. Больше всего удивила женщина с поразительным лицом. Держит на руках ребенка, с такими, как у Ляльки, ручками и ножками.
– Мама! – тихо спрашиваю я. – В тюрьмах сидят только убивцы и воры?
– Всякие сидят, девочка. И хорошие люди сидят. Вот и наш Саша-джан сидел в тюрьме в Метехском замке целых три года.
– Один? – спрашиваю я.
– Один…
– А за что его?
– Заступался за других.
– А какая это тюрьма?
– Большой каменный дом. В ней маленькие комнаты – три шага в одну сторону, два шага в другую. Как в клетке. Темно. Окошечко у потолка. И никого, никого с ним не было. Дверь запирают на замок, и он не может выйти из комнаты.
– А ты тоже вместе с ним была?
– Нет. Мы познакомились в ссылке.
– А кто его посадил?
– Да спи же! – сердится мама. – Будешь большая – расскажу.
В церкви жарко. На дворе тихо, протяжно поют грузинскую песню.
…Ночью постучали в ворота. Видно было, как по двору забегали монахи. Кто-то требовал, чтобы открыли. Старый монах кого-то убеждал.
– Разбойники, – прибежав, испуганно сказала Соня. Мама сейчас же вскочила и побежала во двор.
Мы с Соней прижались друг к другу.
Крик за калиткой слышится все сильней. Кажется, что под ударами снаружи расколются ворота.
Теперь уже с нами и Наташа.
– Не бойтесь, – деланно спокойно говорит она. – Старый монах не пустит разбойников. Он сказал им, что сейчас монахи будут молиться. А чужим нельзя быть в монастыре.
И сейчас же, откуда-то сверху раздается звон колокола. Напряженно слушаем каждый удар.
– Ушли, – говорит дядя Котэ и, подойдя к старому монаху, низко кланяется и жмет ему руку.
– Грех взял на свою голову, – говорит старый монах и крестится. – Ложь произнес. Надо молитвой замолить грех.
– Бог воздаст тебе – говорит дядя Котэ и снова низко кланяется монаху.
…К вечеру подходим к нашей даче. У последнего поворота увидела знакомую фигуру.
– Папа, Папа! Кричу я.
Он бросился навстречу, вытащил меня из хурджина, прижал к себе.
…Поздно вечером, когда засыпала, он пришел пожелать спокойной ночи. Рассказывала о нашей прогулке, о монастыре, о разбойниках.
– А что такое ссылка? – вспомнила я мучавший меня вопрос. – Что там за люди?
– В ссылке много хороших и разных людей. Там очень трудно. И холодно и голодно вообще тяжело.
– А за что ссылают?
– Расскажу, когда вырастешь.
Глава 4
Когда вернулись с дачи, в первый раз поняла, что такое музыка.
Жил у нас тогда дядя Серго Казанский, который с мамой и отцом был в ссылке. Мама говорила о нём, как о большом музыканте, музыку которого исполняют в концертах, но что сгубил свой талант «зеленым змием».
Интересно, где прячется этот «зеленый змий»? Лазила под тахтами в его поисках.
Однажды с дядей Серго остались дома один на один. На дворе было жарко, двери гостиной, столовой, передней и детской открыты.
Дядя Серго тихо играл на рояле.
Прислушалась. Как странно он играет! Вот капли… одна… другая. Ручей побежал. Слышно, как плещется.
Дядя Серго был виден. Наклонившись над роялем быстро перебирал пальцами. Звуки становилась всё громче.
Сорвавшись с места, на цыпочках стремительно пробежала столовую, гостиную, остановилась у окна. Оглянулась на дядю Серго. Не рассердится ли?
Посмотрел на меня, улыбнулся.
В музыке шумели деревья, отдалённый гром. Я бегала и размахивала руками.
Нет, это были не руки – крылья. Не было сил остановиться!
Вечером дядя Серго сказал отцу.
– Уж очень она у вас впечатлительная. Надо к ней осторожней подходить.
– Нет, – ответил Саша-джан, – её надо закалять. Впереди жизнь. Должна быть стойкой.
Закалять? Как закалять? Это интересно!
…Вечерние кипарисы неподвижные как чёрные свечи вершинами доставали небо. Неподвижны как чёрные свечи. На Давидовой горе загорелась дорожка фуникулера.
На балконе весело. Дядя Котэ подарил маме бурдючок молодого вина.
– Самый лучший сорт маджари, – говорит, прищелкивая пальцами. – Пах! Пах! Танцует!
Отец разливает вино по бутылкам, угощает всех. Маджари пенится. Нас с Лялькой тоже угощают. Лялька залпом выпивает вино из маленького бокальчика и просит ещё.
– Что ты! Генацвале! Разве можно так? Много выпьешь – плясать захочешь. Голове хорошо, а ноги не ходят, – треплет её волосы дядя Котэ.
– Налей в графин, – просит мама, – поставим в столовую – пусть, кто хочет, понемногу пьёт.
Вино в графине под горящим электричеством кажется ещё прекрасней. Бродим с Лялькой вокруг стола. Не можем наглядеться. Вино: то розовое, то желтое, то светло-зеленое.
– Чай пить! – кричит нянька. – Самовар готов.
…Как хорошо! В саду пахнет свежеполитой землёй. В темных кустах сверкают белые головки ночных красавиц. Беседка осыпана красными розами. Лампа отбрасывает на стены беседки замысловатые тени. На клеёнке – горшки с мацони, головка кобийского сыра, блюдо с кресс-салатом и тархуном, корзина с гроздьями черного и белого винограда. Лялька садится рядом со мной, крепко держит за руку. Ей и интересно и страшно.
Дядя Котэ разливает в стакан вино, поглаживает черные усы. Поднимается. Просит слово для тоста.