«Ножи точат булатные, —
растягивая слова, басом, еще громче говорит нянька. —
Хотят меня зарезати».
Лялька уже спустила ноги с кровати, глаза у нее большие и испуганные.
– Вот так с неслухами и поступают, – заканчивает нянька.
– А ты не пугай Ляльку, – кричу я, и вдруг со стороны церкви доносится медленный колокольный звон.
– Дашку упокойницу хоронят, – тихо говорит нянька. Со всех ног я побежала к церкви.
Медленно и печально по всей деревне разносился грустный колокольный звон, и от каждого удара у меня сжималось сердце.
К ограде уже медленно подходили люди. Несколько человек несут маленький гроб с крышкой, на которой лежит венок с полевыми цветами.
А за гробом идет Дашкина мама. Она маленькая и худенькая. Растрепанные волосы закрывают лицо и, подняв кверху руки, она громко протяжно выкрикивает:
– И на кого ты бросила нас, сиротинушек?.. Где твои глазаньки ясные? Где твои рученьки теплые, куда пропал голосок твой звонкий! Подломились твои ноженьки спорые… Опустились твои рученьки белые… Помутнели твои ясные оченьки… Как же мы теперь будем жить без тебя?
Мне до слез жалко Дашкину мать. Народу так много, что ничего не видно. Бегу за ограду к церковным воротам. Надо найти такое место, с которого все видно.
В церкви полумрак. Прохладно. У икон горят свечки, точно подмигивают. То вспыхивают, то становятся тусклыми темные иконы. Сверху, как капельки дождя, доносится печальный звон колокола: то тоненький, то звонкий, то густой и тревожный.
Я хочу убежать из церкви, но в нее уже входят и вносят гроб. Издали я вижу, как с гроба снимают крышку, и опять страшным голосом кричит мать.
Священник в блестящем халате ходит вокруг гроба, махает коробочкой, привязанной на тонкой цепочке. Из коробочки поднимается тающий в воздухе дымок. Я привстаю на цыпочках, чтобы увидеть в нем Дашкину душу, но её нигде нет. Куда же девалась Дашкина душа?
Священник что-то говорит, но я не разбираю ни одного слова. Потом протяжно запел хор.
Люди крестятся, становятся на колени, прикладываются лбом к полу. Я тоже неумело крещусь, тоже становлюсь на колени. Прикладываться лбом к полу – неприятно, он холодный.
Теперь около гроба мало народа – пробираюсь к Дашке.
Дашка в белом платье, лежит неподвижно, скрестив на груди белые руки с синими ногтями. Лицо и губы у неё тоже синие и опухшие.
Странно, что она молчит. Вспоминаю Алгетку, веселое лицо Дашки, блестящие на солнце зубы и ее звонкий голос…
И вдруг я вижу Дашкины глаза. Они чуть приоткрыты, и мне кажется, что она пристально смотрит на меня, точно спрашивая: «Почему ты не спасла меня? Почему я утопла, а ты жива? Вот я тебя сейчас с собой возьму!»
Я сорвалась с места и бросилась домой. Страшно оглянуться. Кажется, что Дашка бежит за мной, протягивает руки и хочет утащить к себе в гроб.
Подбегаю к маме и, прижавшись к ней всем телом, громко кричу:
– Не хочу умирать! Не хочу!
…В эту ночь долго не могла заснуть. В окно вливается яркий свет луны, тени на стенах такие темные, что не могу разглядеть, что висит в углу.
Со стороны Алгетки доносится тонкий заунывный вой волков, и, как дети, плачут шакалы.
Мне страшно. Иногда шевелится простыня, которой накрыта наша одежда, мне кажется, что это Дашка встала из гроба в белом платье.
Не могу ничего понять. Почему такой добрый и милостивый бог, как говорит нянька, не спас Дашку и позволил злой мачехе выгнать Мотьку из дома? Значит, он уже не такой добрый? Чего же на него надеяться? А может быть, его и нет, как говорит мама?
«Каждый человек должен сам создать свою судьбу», – вспоминаю слова Андрейки.
Да, я теперь не буду думать о Дашке. Буду думать о своей судьбе.
Но не знаю, как создавать судьбу самой.
Конечно, меня посадят в тюрьму и пошлют, как маму и Сашу-джана, в ссылку. Но ведь нельзя же всю жизнь находиться в тюрьме и ссылке. Надо делать ещё что-нибудь.
А может быть, стать писательницей?
Зимой написала печатными буквами маленький рассказ о высоком дубе, который стоял в поле. На нем были молодые листья и желуди. Его грело солнышко и омывали дожди. У него была такая хорошая жизнь.
Началась гроза, завыл сильный ветер. Молния сверкала, гремел гром, а дуб одиноко стоял в поле. И вдруг молния ударила в дуб.
И вот кончилась гроза. Вся природа радовалась. Теперь уже на поле лежал расщепленный молнией дуб, и ветер чуть шевелил его листья. Дуб умирал.
Я несколько раз с восторгом прочла свое сочинение и побежала к маме. Как у меня билось сердце, когда она читала мое первое сочинение!
– Неужели ты сама написала? – удивилась мама. – Молодец! Может быть, когда-нибудь будешь писательницей?
В полном восторге бросилась в сад и, размахивая тетрадкой, стала громко читать.
А может быть, стать писательницей? Но о чем писать? Нельзя же всю жизнь только о дубе? А о другом ничего не знаю.
Нет, быть писательницей – это не моя судьба.
Стать артисткой? Петь и плясать, как цыганка Эсмеральда, которую я видела в театре. Сколько раз пела и плясала перед Лялькой…
Нет, артистка не моя судьба.
Я мучилась и не могла уснуть. Как самой создавать свою судьбу? Какой счастливый Андрейка! Он знает, как создавать судьбу, но не успел рассказать мне.
На другой день произошло необычайное событие. Утром узнала от нашей хозяйки, что сегодня за кладбищем будут вскрывать «самоубивца».
– А что такое «самоубивец»? Кто он такой?
– Бог его знает. Беспачпортный. В лесу нашли мёртвое тело. Может, кто его порешил, может, сам на себя руки наложил. А фельдшер сказывал: жаба у него в груди. Тогда-то его закопали, а теперь начальство приехало вскрытие делать.
– Как же делать вскрытие?
– Выкопают покойника из могилы. Доктор ему нутро разрежет и увидит, отчего помер. Смотри, не ходи туда, боже тебя сохрани. Там такие страсти, рассказать невозможно.
Сейчас же решила посмотреть на «страсти». Вот я узнаю, что в нутре у человека и где его душа. Мама, конечно, на вскрытие не пустит. Значит, надо убежать потихоньку.
Всё утро старалась быть хорошей – тщательно помыла шею и уши и старательно почистила зубы.
– Что это на тебя напало? – удивилась мама.
Нянька попросила набрать шишек для самовара, и я сделала это не споря.
– Ну и девочка у нас! Не девочка, а настоящее золото, – похвалила меня нянька.
Теперь надо было не пропустить самого главного.
Я стояла около калитки и следила за дорогой. Двое мальчишек из нашего двора – Колька и Митька, оглядываясь, быстро пролезли через плетень и побежали в сторону кладбища.
«Вот оно! Начинается!» – решила я и бросилась вслед за ними.
Под высоким развесистым деревом, на краю кладбища, у раскрытой могилы стоял длинный стол. На нем, покрытое рогожей, лежало что-то длинное. В стороне на земле сидели два мужика с лопатами. Они курили и разговаривали.
Осторожно прокралась к дереву. На самой вершине сидели два мальчика и с любопытством смотрели вниз.
– Куда ты? – шепотом сердито сказал мне Колька. – Сейчас отсюда выгоню.
– А ну, посмей! – рассердилась я и молча полезла на дерево.
Теперь мы сидели втроем и с замиранием сердца ждали, что будет дальше. Вот из-за могил показался толстый военный и с ним солдат.
– Урядник и писарь, – шепотом сказал Митька. – Теперь дохтура будут дожидаться.
Доктор приехал на пролетке, скинул пиджак и надел халат. Затем из чемоданчика достал ножик и подошел к столу.
Писарь сдернул рогожу, и я увидела такое страшное распухшее тело, что чуть не свалилась с ветки.
Доктор со всех сторон осмотрел покойника, обернулся к уряднику:
– Признаков насилия не видно, – сказал он ему. – Тут что-то другое. Может, и грудная жаба.
Жаба? Как же она могла попасть туда? Должно быть, влезла через рот, когда он спал, вцепилась длинными лапами в самое сердце и стала его терзать.
Доктор ножом провел по груди трупа и вынул из него сердце.
Боже мой! Какое оно маленькое! А ведь дядя Серго говорил про дядю Котэ, что он человек с большим сердцем. Почему же тут маленькое?
Не заметила, как душа вышла из покойника? Смотрела только на сердце, стараясь разглядеть жабу.
Ведь сколько их в пруду за церковью. Большие, коричневые, с выпуклыми глазами, они обычно сидели на кочках, и у них внутри что-то билось. А здесь не было никакой жабы.
– Ну, конечно! Грудная жаба, – сказал доктор и положил сердце на стол. – Вот если бы ему вовремя доктор оказал помощь – остался бы жить. А так – пропал!
И Дашке, должно быть, мог помочь доктор, и этому «беспачпортному». Жили бы до сих пор.
Вдруг твердо решила – стану доктором! Вот я и сделаю свою судьбу – буду лечить, помогать спасаться от смерти.
Теперь было неинтересно сидеть на дереве. Надо всем рассказать о своей судьбе.
Только у пруда немного задержалась. Надо хорошенько посмотреть – нет ли на кочке какой-нибудь жабы.
Мне не хотелось встречаться с ней. А что, если!..
Но ни одной жабы не было на кочках…
…На балконе мама жаловалась на меня.
– Не слушается! Совсем отбилась от рук! Это не девчонка, а какой-то озорной мальчишка!
– Ну, не сердись на неё. Не надо, – неожиданно услышала я голос отца.
Восторженно крикнула, бросилась к нему…
…И вот мы сидим вдвоем на ступеньках лестницы, спускающейся в сад. Далеко-далеко уходят поля, большое красное солнце садится за горизонт. По дороге, звеня колокольцами, проходит стадо, стелется поднятая с земли пыль.
Крепко прижимаюсь к плечу отца, шепотом, чтобы никто не слышал, рассказываю ему и о том, как мы купались в Алгетке, как меня затянуло в омут, и о вскрытии, и о том, как решила создать свою судьбу.
Он гладит мою голову, говорит:
– Вот и хорошо, что будешь доктором. Доктор нужен всем. Всегда думай о них. На маму не обижайся. Ты у меня такая славная, хорошая дочка!
Знаю – Саша-джан всегда хотел, чтобы у него ещё был мальчик, а у него рождались девочки. Мне жалко его.