К горизонту поплыли алые облака…
Могучие деревья, покивав кронами, медленно оторвались от земли — он услышал треск вырываемых корней, шум осыпающейся земли. Деревья плавно поднимались все выше и выше. Стаей птиц они поплыли по небу, удаляясь в бесконечность. Наконец они превратились в черные штрихи на небосводе, в стаю распуганных ураганом чаек. Тени их метались по земле, преображая все, на что они падали, заставляя сиять или меркнуть, а красота нарастала лавиной, словно накапливалась в пространстве, сама себя засыпала сугробами и вырывалась из-под них еще более могущественная и неотразимая…
Миг понимал, что все это леденит его кровь, не дает дышать, парализует волю. Огромным грузом давит на тело и душу. Разрывает его на части и по кусочкам снова собирает. Обрушивается на него и на все вокруг, чтобы в который раз показать свою яростную силу.
В одно мгновение от земли оторвались цветы и травы, бледные, только что выпрямившиеся молодые саженцы. Тучей они взмыли в вышину и заслонили собой небосвод.
Всё пришло в движение, непрестанно менялось, куда-то летело, мучительно расставаясь с землею, чтобы потом, коснувшись ее своей тенью, превратиться во что-то иное, засиять новой красотой.
Красота продолжала скапливаться, казалось, она насытила собою до предела весь воздух, непрерывно порождая себя из каждой своей частички.
Если он не вырвется из ее тисков, его ждет смерть. Красота граничила с ужасом. Каким бы молодым и здоровым ни было его сердце, долго ему не выдержать. Красота планеты обладала такой властью над ним, какой никогда не могли добиться ни стихи, ни шедевры живописцев. Первичная, дикая и беспощадная, она соборным колоколом звучала в каждой клетке его тела, ее эхо отдавалось в нем до тех пор, пока новая тема или мотив не заставляли закипать кровь в жилах, а барабанное биение сердца не начинало уводить его к началу или концу всего сущего.
Калейдоскопом его чувств и мыслей управляла чья-то капризная рука, но как бы своенравна она ни была, из разрозненных фрагментов неизменно складывалась прекрасная и вполне завершенная картина, полная света, красок, голосов и звуков.
Красота продолжала свое наступление. Он закрыл глаза. Для верности до боли прижал их ладонями, чтобы ничего не видеть. Тогда в ушах усилились звуки падающей воды, капли которой шумно скатывались со стен каменных пещер, сливаясь с нежным стрекотом кузнечиков в полях, складываясь в простую и полную неги мелодию. Раскачивающиеся на ветру колокольчики принимались нашептывать ему свою песню. Он был близок к умопомрачению…
Он должен был вырваться из плена. Должен вернуться на Землю и предупредить людей.
Долго ему не продержаться. Каждая минута промедления грозила гибелью.
Острым камнем он распорол себе руку, надеясь, что боль вернет ему ощущение реальности, заставит забыть о красоте, поможет найти выход. Алая струйка медленно стекала на землю. Капли крови падали на теплую землю. Листья деревьев пожелтели, словно их опалил пожар, но не осыпались, как при наступлении осени.
Боль не вернула его к реальности, не пришла на помощь. Красота и не думала отступать, она нисколько не померкла. Он был не в состоянии остановить или хотя бы замедлить ее наступление. Она не собиралась сдаваться, намереваясь атаковать его до тех пор, пока бешеное биение сердца, приступы вызванного волнением удушья, спазмы счастья не доконают его окончательно. Его беззащитное, подобно только что вылупившемуся птенцу, сердце сжималось от страха перед стихией красоты материального мира.
Красоту нельзя уничтожить, как невозможно уничтожить пространство, время и мгновение. По крайней мере такую красоту, как эта, — всесильную, как само творчество. Она неизбежно возродится где-то и подчинит себе все вокруг. Миг понял, что бессилен замедлить ее шествие. Он больше не мог бороться с потрясением, не мог противостоять ее натиску.
И тогда огромным усилием воли он, стиснув зубы, принялся терзать собственное тело (единственное, что в какой-то мере было еще подвластно ему и одновременно являлось частью царившей вокруг красоты), стал наносить себе раны. Это было невыносимо трудно, хотя боли он не чувствовал. Просто каждое его движение, каждый взгляд рождал новую еще более яростную красоту, освященную каким-то глубоким смыслом. Миг понимал, что он сам, истекающий кровью и израненный человек, против своей воли участвует в ее создании, что она является продолжением движения его рук, шепота, застрявшего в горле.
Нет ничего страшнее красоты для того, кто сам ее создает. Как нет ничего страшнее невозможности выразить ее или поделиться ей. Или предчувствия еще не родившейся красоты… Нет ничего страшнее…
Труднее всего было лишить себя зрения. Полуживой, он дополз до корабля. Он изранил себе горло, язык, порвал голосовые связки, чтобы не издавать стонов, которые неизменно бы превратились в прекрасные звуки и еще больше усилили наступательную мощь красоты. Он лишил себя слуха, изувечил кисти рук, теперь у него оставались только глаза, но и этого оказалось достаточно, чтобы он не мог оторвать взгляда от красновато-желтых цветов, сбросить с себя чары красоты окружающего его мира. У него не было сил пошевелиться, сделать последнее движение.
Казалось, всё потеряно. Извиваясь всем телом, он силился пяткой нажать кнопку пуска двигателей, чтобы корабль унес его с этой планеты. Но не мог заставить себя оторваться от созерцания этих цветов. Ему казалось, что если он понаблюдает за ними еще несколько минут или часов, то узнает нечто важное, такое, без чего нельзя жить. Он жадно вглядывался в прекрасный мир планеты, чувствуя, как его охватывает непреодолимое желание подняться и шагнуть к люку. Единственным выходом было лишить себя зрения.
Он стиснул зубы. От напряжения тело свела судорога. Боли он не почувствовал. Не потому, что он сам причинил ее, — просто в нем продолжала звучать красота.
Со скоростью, близкой к скорости света, он несся к людям. Только теперь он не сможет ни описать, ни пересказать, ни даже изобразить в картинах тот ужас и то счастье, которые ему довелось испытать и которые медленно уступали место обыкновенным мыслям — грустным и одновременно радостным.
Ему хотелось предупредить людей на Земле, но о чем именно, он уже позабыл.
Всё в этом рассказе выдумано от начала до конца. Правда же заключается в том, что летом 2468 года на космодроме близ Арла, откуда стартуют корабли, отправляющиеся в дальние космические рейсы, приземлился космолет. В нем мы обнаружили пилота с искалеченными кистями рук, глухонемого и к тому же слепого: он поворачивал голову в сторону говорящего только тогда, когда чувствовал на своем лице его дыхание.
Кто-то из нас зажег для него сигарету и осторожно вставил ее между распухшими и потрескавшимися губами…
Петр КырджиловДетские ладошки
Казалось, что чемоданы в его руках набиты свинцом. Внук постоянно путался под ногами, усиливая его раздражение и без того нескладным днем. Духота и шум сводили с ума. В динамиках второй раз прозвучало его имя. Профессор Марсель Вилар окончательно уверился, что никогда не полюбит вокзалы и аэропорты. Разглядев наконец над одним из выходов мигающую красную лампочку, он вздохнул с облегчением: появилась надежда выбраться на волю из современного лабиринта. Вот уже двадцать минут он искал выход номер шесть. В тоннеле, ведущем к самолету, внук опять засмотрелся на что-то. Профессору ужасно захотелось отвесить ему хорошую оплеуху, но позади них шагало молодое семейство американцев, и он решил, что такой жест будет расценен как непедагогичный и уж во всяком случае как не патриотичный.
И только когда самолет набрал высоту и пассажиры задремали в своих креслах, Марсель Вилар успокоился.
Суматоха началась предыдущей ночью с телеграммы, доставленной разносчиком. Вилару, который уже потерял надежду когда-нибудь получить ее, короткий текст сказал гораздо больше, чем многие заумные книги:
«Немедленно приезжай. Камень заговорил. Баму».
Баму. Это имя, совершенно не известное подавляющему большинству населения Земли, носил один из немногих его представителей, кому были известны такие тайны, раскрыть которые оказалось не по силам современным ученым, кичащимся тем, что они вооружены самой новейшей техникой. Баму… Казалось, он существовал вечно и появился на Земле еще во времена динозавров, чтобы дожить до эпохи покорения космоса. С детства в память ему врезался образ этого коренастого, убеленного сединами африканца с морщинистым лицом, вечно задумчивого, вечно бормотавшего что-то себе под нос, но с таким взглядом, который был способен заморозить кровь в жилах любого хищника. Марсель вырос в Африке. Свою мать он не помнил: после ее смерти трехлетнего Марселя забрал к себе отец, один из известнейших миссионеров в Западной Африке. Первыми его воспоминаниями были соломенные хижины догонов на плато Бандиагара и африканские ребятишки со вздувшимися животиками. И еще глаза Баму. Пастор Вилар часто и подолгу отсутствовал, и тогда старый жрец становился Марселю наставником и покровителем, заменяя отца. Он научил его языку сиги со, раскрыл перед ним пленительную глубину народных верований, познакомил с обычаями и обрядами догонов, посвятил во множество тайн, научил понимать и ценить самобытное народное искусство.
В двадцать один год Марсель впервые увидел Париж — город очаровал его. Он учился в Сорбонне, но через три дня после получения диплома этнографа сел на пароход «Леонардо да Винчи» и отбыл в Африку, без которой не представлял себе жизни. Это было летом 1931 года.
Отец его к тому времени умер. Пряча глаза, Баму рассказал Марселю какую-то туманную историю и отвел к скромной могилке на краю села, на которой жрец собственноручно водрузил неумело сколоченный из бамбука крест. Спасаясь от отчаяния, Марсель замкнулся в себе, с головой ушел в работу, служившую ему единственной отдушиной. В эти годы он близко сошелся с жрецом. Настолько близко, что по решению совета старейшин был допущен к посвящению в тайные знания. Религия догонов, ставшая смыслом всей его жизни, оказалась многословной и многозвучной. Для чужеземцев и ин