Но обед затянулся, и маме нужно было сделать еще другие покупки, так что мы не смогли увидеть даже Черепашью Республику и вернулись домой поздно, совсем обессиленные, и пришлось подниматься пешком на четвертый этаж, потому что лифт заболел.
Мы никак не могли заснуть.
Глядя на сверток, в котором лежали писчебумажные принадлежности, купленные утром возле Лувра, мы вспомнили о заданиях на каникулы и учебных наших прожектах. По-настоящему каникулы начинаются этой ночью, и мы хотим узреть их начало. Завтра – отъезд, дорога, обед в поезде и внимательное чтение «Монадологии»… Ничто не сможет отвлечь нас от уроков. Они станут великим делом всей жизни, что же до остального – каких-нибудь незначительных происшествий, маленьких удовольствий, игр и даже романтических приключений, – все это будет лишь времяпрепровождением, противостоять которому сил у нас хватит; мы будем проживать эти вещи от случая к случаю, не придавая особого значения, наслаждаясь без задней мысли; если же нам будет недоставать их или они нас разочаруют, страдать не станем, ибо истинный смысл жизни заключается для нас в работе. К тому же учеба ни в коей мере не повредит тому глубинному чувству, той великой дружбе, что наполняет все наше существование и поддерживает нас уже больше года. Напротив, учеба и дружба, привязанность – привязанность столь пламенная, какую мы и испытываем, – вещи одной природы. Это не объяснить, но оно так. Чем больше мы станем работать, тем ближе будем чувствовать себя к возлюбленному нашему другу. О страсть потаенная, столь чистая, столь верная, столь нежная и столь неистовая! Взрослые никогда ее не познают; они не могут такого постичь, никакое слово не в силах объ яснить им подобные чувства, ибо эта дружба не схожа с их дружбой. Сейчас, ночью, мы одни, произнесем же вслух имя нашего друга… И довольно. Никогда мы не назовем его в присутствии родителей или кого-то еще. Как пела однажды вечером мамина приятельница под аккомпанемент фортепьяно:
Режь меня, жги меня, не скажу ничего!
Пусть со мною умрет эта тайна моя![11]
…Учеба, дружба и безмятежность. Мы безмятежны, поскольку знаем, что друг наш сейчас среди своих, на море. В коллеже нас всегда бьет озноб. Друг наш столь непосредственен, столь неосмотрителен, столь чувствителен к комплиментам, лести, подаркам и даже открытой дерзости! Иногда кажется, он нарочно причиняет нам боль. Но нет, он об этом даже не думает – он играет, прячется за деревьями, перепрыгивает через ограду, бежит по лужайке, скрывается в роще, медлит, пока его догонят, кто-то дарит ему поцелуй, он поцелуй возвращает; потом он бежит обратно туда, где мы ждем, и говорит нам, смеясь: «Что с тобой?» Порой мы только и делаем, что наблюдаем за его взглядами, следим за его движениями и поступками и пренебрегаем всеми законами, лишь бы только идти за ним, смотреть, куда он отправился, и преграждать ему путь. А предательства нашего друга, дурные слова, которые он о нас говорит, его насмешки и лживые клятвы – «головой матери» – и страшная угроза, что он не станет с нами разговаривать, которой мы так пугаемся, что соглашаемся закрыть на все глаза… Всего этого не будет… целых два месяца. Друг наш сейчас с сестрами, под крылом ангела-хранителя. Мы будем ему писать, давая ценные советы, он ведь очень податлив и мягок, он прислушается и начнет вести себя по-другому. Да, он очень мягок, но есть в нем еще что-то очень резкое, буйное, дикое, что ничем не умилостивишь. Непостижимый друг… Он ленив, но в то же время покорен, он уважает старших и с таким почтением относится к желаньям преподавателей, что те почти всегда вызывают его читать молитвы. Тем не менее порой кажется, они знают, насколько он по характеру легкомыслен и недисциплинирован… Сладкий плод с тайным изъяном… Господи, сделай так, чтобы не натворил он глупостей! Царица небесная, присмотри за ним, он ведь так Тебя любит!
Мы должны были приступить к работе вечером в день приезда. Однако надлежало вновь познакомиться с домом, вновь оглядеть все вещи, что говорят нам о временах далеких, о давнишних каникулах, об учебе еще до коллежа и о любви, что предшествовала дружбе. Мы должны были пробудить нашу спальню (она проснулась внезапно, мы даже вздрогнули от того, как скрипел пол). Мы еще раз послушали длинную историю, нашептываемую ветром в комнатах, которые не могли вот так сразу свыкнуться с нашим присутствием, и мы отыскали в прожилках каминного мрамора узкий Лик, что глядел на нас с печалью и укоризной. Мы почти его позабыли, а он ни о чем не забыл и начал рассказывать о последних летних каникулах и тех, что были до них, и о зимах «времен минувших» с их простудами и отварами, новогодними подарками, запахом мандаринов и вкусом засахаренных каштанов; и об игрушках, что были когда-то новыми; и о собачках, что уже умерли; и о долгих путешествиях с Мунго Парком и детьми капитана Гранта; и об играх с детьми из соседних поместий – с Веселой Марией, которую хотели напугать в сумерках в прихожей, с сероглазой Франсиной, той Мрачной Франсиной, которой было семнадцать и она все заставляла нас искать ее наплечник.
Дальше Лик говорил о лесах, он вспомнил заброшенный карьер, который мы обнаружили однажды утром, уйдя далеко от дома, в глубине лощины, где тек ручей, мы едва могли его разглядеть, однако свет от воды освещал всю представшую перед нами картину, в которой терялась древняя дорога – след человека исчезнувшей цивилизации, – стиравшаяся от времени, почти уже незаметная. Кто знает? Быть может, тысячи лет назад в лесах была погребена целая деревня… Однако, несомненно, под высокими деревьями еще виднелось негритянское поселение – Тимбукту, – там высились четыре огромных муравейника, и мы, свернув по тропинке, глядели на их темные купола.
Прошло уже много времени, чтобы отправляться в путь в тот же день. Но на следующее утро, как только на пороге старого дома явилось солнце, мы распахнули дверь и медленно сошли по ступенькам крыльца, пораженные тишиною в полях и ясностью неба.
Возле малого неподвижного черного родни ка, к которому нет тропинки и на который натыкаешься случайно среди извивов мелколесья, где он лишь блик, отраженье листвы, ворохами шуршащей под самым небом, мы наконец познали уединенье. Вероятно, мы столько радовались каникулам по той причине, что остались с семьей. Разве могло быть иначе? Но отчасти веселость наша происходила еще от того, что мы могли наконец побыть одни. Почему же тогда мы стараемся поменьше оставаться с родителями, когда мы дома? Почему боимся дать себе волю и рассказать им о том, что происходит в коллеже? Потому ли, что нас учит опыт прежних горестей и досады? В занимательных газетах встречаются шутки о «несносных детишках», но отчего нет там шуток о «несносных родителях»? Может быть, оттого, что они в самом деле несносны… Однако тут есть еще кое-что: со временем человек отказывается говорить, объяснять, что с ним на самом деле. У нас осталась масса воспоминаний о жизни в коллеже, которые не имеют ничего общего с воспоминаниями родителей, кажется, они позабыли о собственном детстве… И постепенно мы поняли, что эта часть нашей жизни, уже давнишняя, которую мы прожили возле них, под их наблюдением, на их руках, была для них столь же чуждой, как и наша жизнь в коллеже, у них о том своя версия, во всем разнящаяся с нашей собственной. Кажется, они нас и вовсе не знают. Они рассказывают чужим людям анекдоты из нашего совсем раннего детства, в которых мы не узнаем ничего из того, что сохранили наши собственные воспоминания. Они нас оговаривают. Порой даже кажется, они приписывают нам слова, которые позаимствовали из детских книжек. И тогда нам стыдно перед людьми, но, поскольку мы по природе трусливы, мы сами над собой потешаемся вместе со взрослыми. К счастью, мы знаем о том, что таим лишь для себя, и оно нас утешает и мстит за нас: эти люди не видят Лика.
Как раз в то время, когда мы, устав от прогулок, собирались заняться-таки трудами, то есть променять лесное уединенье на уединенье в комнате, на несколько дней в гости приехал кузен Матье.
– Лейбниц – твоя книженция? Погоди, ты ведь в следующем году идешь только в третий? И уже занялся философией? Ты в этом ничего не поймешь. Бери-ка лучше ракетки и айда играть!
И в самом деле, мы дважды прочли «Монадологию» и не особо что поняли. Жалко, в книге нет пояснений. Мы сильно приуныли. Стало быть, это правда, нужно переходить из класса в класс, «двигаясь постепенно», и нет никакой возможности освоить программу средней школы пораньше, и, несмотря на сильнейшее желание, следует соблюдать последовательность. При виде «Монадологии» мы залились румянцем и убрали ее подальше в библиотечный шкаф.
Но вскоре все начали готовиться к поездке в Ля-Бурбуль… Почему всегда радостно уезжать из дома? Мы любим родителей, и они, вне сомнений, лучше большинства остальных. Они люди благовоспитанные. (Кто же тогда напишет книгу о родителях невоспитанных?) Почему же тогда сжимается сердце, когда мы возвращаемся? Все кажется нам таким красивым, таким роскошным за пределами дома. Даже бульон в привокзальных буфетах, который папа зовет «отвратным», кажется вкуснее того, что подают за семейным столом. Наверное, это какая-то дурная наклонность, которую следует нам пресечь…
Натурально, нам следовало вновь побывать в Ля-Бурбуле, увидеть белую главную улицу, идущую параллельно потоку, и парк, в котором возле каждой дорожки шумит чистый ручей, и зеленый холм, покрытый крапинами черных скал, похожий на уменьшенную копию горы, но все же довольно высокий, чтобы прогуливающиеся по склонам казались снизу карликами, мы даже придумали когда-то особую страну, которая называлась Холм Карликов.
Затем несколько дней нам казалось, что мы влюбляемся в маленьких иностранок, сидящих за соседним столиком в гостиничном ресторане: у них были розовые загорелые щечки, косы красного золота и коротенькие юбочки. Весь вечер они играли в саду в волан, громко считая удары ракеток, так что мы, слушая их, научили